Рассказ Правила жизни: «Смотрительница маяка» Дейзи Джонсон, самого молодого номинанта Букеровской премии в истории

Вернувшись, она взяла с полки справочник, раскрыла его на диване и стала листать. Там были все мыслимые рыбы и такие, в существование которых просто не верилось, хотя в море чего только не бывает. Форель, марлин, косяки сардин, настолько мелких, что их можно есть прямо с костями. Но ни одной похожей на эту – во всяком случае, в здешних водах. Ни у одной из них не хватило бы стройности, чтобы легко проплыть в трещину в корпусе затонувшей лодки, и длины, чтобы обернуться на добрую половину своего тела. Такая рыба могла бы дышать воздухом и путешествовать по земле – это казалось вполне вероятным.

Под конец дневного дежурства она поднялась по железной лестнице наверх. Небо быстро неслось мимо, ветер налетал тяжкими обширными вздохами. Где-то распеленывался шторм. Скоро оживет радиостанция, она уткнется в нее носом, и ей станет некогда думать о рыбе и других посторонних вещах. Она спрятала подбородок в плащ.

После ночного дежурства она спустилась на берег. Маяк стоял на самом конце длинной песчаной косы, которая во время прилива почти целиком уходила под воду, и раньше такие вылазки давали хороший улов: полки и ящики наверху уже практически переполнились. Шторм приносил не только множество бутылок и полиэтиленовых пакетов, но и настоящие сокровища: отполированные водой тюленьи черепа, серебряные кольца, стертые до проволочной тонкости. А однажды – увесистые настенные часы, слишком ржавые, чтобы мерить время.

Но сегодня ничего интересного не было. Она вернулась к маяку, на всякий случай описала пару кругов по скалам у его основания, повозила руками в лужах, попинала комки грязных водорослей.

А кто виноват? Рыба! Она знала это, когда шла обратно к башне и когда поднималась по лестнице, знала весь день, и это мешало ей читать, прибираться и делать все остальное. Пока рыба там, никаких подарков от моря не будет. Может, и зонтик вчера не оказался бы сломанным, если бы она не увидела рыбу, как раз когда потянулась за ним.

У нее родился план: поймать рыбу. А что потом? Она еще не решила. Потушить с овощами или просто посолить, и пускай вялится до следующего пасмурного дня. Лучший способ снять заклятие – это состряпать из рыбы вкусный обед.

Ей уже приходилось рыбачить. Тем летом, когда что-то стряслось с погодой, штормило каждую ночь и косу так заливало, что на маяк неделю не могли доставить провизию. И она затеяла рыбалку ради прокорма – было что-то захватывающе отчаянное в том, чтобы впиваться в камни пальцами ног, сжимая в руках удочку. Попадалась одна мелочь, снующие под скалами пожиратели морской травы, до того глупые, что клевали на блеск пустого крючка,  – но если она возьмется за дело всерьез, рыбе не уйти.

Она занялась экипировкой: черный плащ, траченный солью по подолу и обшлагам, зюйдвестка, перчатки с шершавыми ладонями, зеленые сапоги до колена. Это было очень увлекательно – наряжаться, чтобы поймать рыбу.

Первый день прошел зря: долгие часы ожидания и никакой добычи, кроме одного вихлястого узурпатора, тут же с отвращением выброшенного. Она сердито притопала домой и в ярости разогрела курицу, которую берегла для особого случая.

Назавтра отправилась без наряда – босиком и в рабочих штанах, только ведерко с куриными объедками с собой прихватила. Хрящики соблазнили многих; кого-то она выбросила, а кого-то покромсала на ломтики и нацепила на крючок в расчете привлечь главную рыбу. Все без толку. Она не теряла бдительности, окунала в воду руки и ноги, надеясь обратить на себя внимание – пусть рыба подумает, что у нее важная новость, – однако ушла такая же разочарованная, как и вчера.

Целую ночь она провела у радиостанции, но ничуть не утомилась. На рассвете вымыла и отдраила лестницу, ведущую наверх, протерла мокрой тряпкой прожекторы – стояла на цыпочках, и вода капала ей на лицо. Потом рассортировала груды книг по алфавиту, составила новую композицию из подушек, привела в идеальный порядок полки.

Поздним утром она услышала, как по каменистому хребту косы едет фургончик. Вышла навстречу.

Занята? – спросил Лайонел, вылезая из кабины.

Угу. Она приняла первую коробку, оперев ее на бедро. Непонятно, зачем он все время спрашивал. Она всегда чувствовала себя занятой: каждое утро прочесывала песок в поисках какого-нибудь сюрприза, вглядывалась в воду, не принесло ли чего. Он не уважал эти сорочьи хлопоты; не видел в них смысла.

Вроде и не штормило особенно, сказал Лайонел. Так ведь?

Она не стала возражать, хотя штормило прилично. Они могли говорить о женщине – смотрительнице маяка что хотят. Могли говорить все, что им нравится. И говорили.

* * *

Всю неделю она готовила вкусные ужины, которых хватало на целую ночь за радиостанцией, отправляла продуманные приветы на соседний маяк, куда шторма почти не докатывались. Кодировала шутки для кораблей, которые пеленговали ее, проходя мимо. Днем читала по две книги сразу, меняя их через страницу, сочиняла кроссворды, чтобы заполнить их, когда забудет ключ, разбирала хлам по своей системе. Иногда выходила с удочкой и стояла тихо, высматривая у подножия скал серебристую тень,  – по-прежнему безуспешно.

Она ждала дня потеплее, а когда он наступил, выскочила, пританцовывая, споткнулась на лестнице, рассыпав свой банный набор, потом с индейским кличем скинула одежду прямо под стеной башни. Зажала пальцами нос, прицелилась, бултыхнулась кувырком.

Она почувствовала рыбу, когда выплывала на поверхность. Иголочки электрического разряда пробежали по ее ноге, потом по животу, и она кинулась вперед с раскрытым ртом, шаря руками, чтобы выбросить ее на скалу. Вывалилась на берег, сжимая и разжимая пальцы, в которых ничего не было. Остудила на камнях свой ошпаренный живот, повернулась и успела увидеть, как пятно знакомой раскраски уходит вкось и вниз.

Она вымылась – тщательно намылила везде дважды, распутала слипшиеся в ком волосы, потом задумчиво посидела, проникаясь чистотой. Размышляя о рыбе.

На следующий погожий день у нее была намечена экспедиция в город. Утром она постояла перед зеркалом, глядя на это странное существо – себя. Сделанное из того, что принесло море; из бесполезных вещей. Как славно было бы никогда никуда не выходить! Предстоящее казалось геройством, подвигом. Она собралась с духом, надела сапоги, зашагала по скалам и дальше, по пляжу.

Перед лодочной мастерской Форда никого не было, только сам хозяин сидел на перевернутом ведре без дела, глядя куда глаза глядят. Его окружали лодки, недокрашенные или разбитые штормом и брошенные догнивать. Были и чайки – одни дрались за объедки, другие отдыхали.

Мне нужна лодка,  сказала она, на неделю.

Он повернулся лицом к ней и подвигал туда-сюда подбородком.

Слишком дорого,  сказала она, услышав ответ, и он отвернулся и повернулся снова, и заломил руки, и назвал другую сумму.

Она следила за его лицом, за тем, как оно выглядит после сказанного, и видела, что он продолжает говорить в ее адрес даже молча, как делали все горожане.

Когда они сошлись в цене, она спросила: а вы стащите ее для меня в воду? И вновь цена поднялась, нырнула вниз, поднялась и наконец замерла на приемлемом среднем.

Лодка ей понравилась – своей ладностью, послушным кивком, которым она встретила новую хозяйку, когда та уселась на корме у мотора, сложив на дно бутерброды, удочку и латаную-перелатаную сеть. Какие-то парни помахали ей с причала, и даже в этом было что-то насчет женщины, которая в одиночку живет на маяке. Она подняла палец, чтобы определить ветер, затем повернула его к ним, хотя они этого будто не заметили. Иногда, подумалось ей, она изобретает целые битвы, целые войны, на которые никто больше не обращает внимания. Бывали дни, когда она не сомневалась: то, как мужчина поднимает стакан с пивом, что-то значит; и как ребенок роется в песке, и как женщина развешивает белье. Во всем сквозили угроза, или обещание, или шутка, адресованные ей так громко, чтобы она наверняка услышала.

Она плыла, пока берег не превратился во что-то вроде строчки, а маяк – в ее эмоциональное завершение, может быть, восклицательный знак.

По наблюдениям за рыболовами она знала, какие места считаются хорошими, и проверила многие из них; она глушила мотор и устраивалась по-удобней, оперев ноги на борт и положив между ними удочку. То, что она поймала, сильно отличалось от всего, что попадалось ей у маяка,  – это было крупнее и интересней по замыслу. Но по большей части она его выкинула. Она искала другое.

Так прошел почти весь световой день. Она съела бутерброды, держа их свободной рукой, выпотрошила несколько рыб покрупнее и рассеяла потроха по крышке моря в качестве приглашения своей рыбе, посмотрела, как возвращаются большие суда – в каждой ячейке их сетей билось и стонало что-нибудь серебристое. Она прождала дольше, чем следовало, а когда по небу уже катилась темень, смотала леску и села рулить.

Когда узкий нос лодки разворачивался, она едва успела заметить, как под локтем что-то мелькнуло, и нагнулась. Увидела белое брюшко рыбы, перевалившейся на спину, как в первый день. Она не потянулась за сетью и другими снастями, а просто окунула в воду руку.

Рыба скользнула под ней, сделала обратный переворот, поднялась снова и прислонилась боком к костяшке ее запястья. Она стиснула зубы в ожидании электрического разряда, но ничего не произошло. Потом рыба канула вниз и скрылась.

Она поняла все, меря шагами маленькие комнаты, поднимаясь кругами наверх; мысли о прожитых рыбой годах прогнали сонливость до последней капли. Часы медленно текли один за другим; она придумывала истории: как рыба родилась где-то на речном мелководье, как она пыталась там жить, подбирала ртом камешки и сосала их, как путешествовала вниз по течению, пока вода не посолонела, пока она не почувствовала волны. Лишь позже – когда парой бутылок вина из привезенного Лайонелом запаса стало меньше, когда все, что ей мерещилось, было произнесено вслух, – она подумала, что ее догадки о рыбе, наверное, сплошная чепуха и что это, скорее всего, какая-то разновидность метаморфоз. Она спустилась на скользкие скалы, уже достаточно пьяная, чтобы плакать, смеяться или упасть в море, и прокричала свое знание об этой удивительной рыбе туда, в холодную пену. О том, как рыба могла обжечь ее электричеством, но не обожгла; о том, как она двигалась с почти человечьей разумностью. Не потенциальная пища и не игрушка для любования, а, может быть, друг.

Утром она помнила лишь обрывки тех мыслей; в опухший рот словно насыпали песку, глаза склеились. Она проснулась до конца только в море, и там ей стало ясно, что эта рыба такая же, как она. Ее нельзя ловить и есть; ее надо защищать всеми силами.

Деньги были везде – прилеплены скотчем под стульями и столами, засунуты глубоко под матрас, отдельные бумажки между книжных страниц. Она собрала их, действуя как попало, вспоминая очередной тайник и кидаясь к нему. Ей представилось, что весь маяк уже расчерчен ее хорошо протоптанными дорожками. Радио судорожно выплюнуло что-то, какую-то шутку о приливе или направлении ветра. Она повернула регулятор влево до щелчка, надела сапоги и сунула по пачке банкнот в голенища, просто на всякий случай, а остальное спрятала в сумку. Она была так взвинчена, что уже не боялась ни города, ни его жителей – вообще ничего.

Перед мастерской она увидела Форда и Лео. Они стояли, безголовые, под перевернутой и вывешенной на блоках лодкой и копались внутри. Она окликнула их.

Помните, я брала у вас в аренду лодку? – спросила она. Хочу взять снова. И не на день, а подольше.

В нарочитой задумчивости старик вытер масляные пальцы о подбородок. Торговля продолжалась, пока он не вспотел, а она чуть не потеряла дар речи от гнева и возбуждения. Под конец ей пришлось у них на глазах лезть в левый сапог и доставать оттуда маленький ворох.

Она зашагала прочь, размахивая руками, но затем повернулась, вернулась. Они не тронулись с места; смотрели, как она возвращается.

Выпить есть?

Старик задумался – казалось, надолго. Потом ушел в дом и вынес бутылку. Ни этикетки, ни стаканов – но после него она тоже взяла, приложилась. Хлебнул и парень, выкатив глаза поверх горлышка. Она стояла. Хотела, чтобы они спросили,  – вот почему.

Ну что, еще по глоточку? – спросила она, взяла ее у Лео и опять поднесла к губам, запрокинув голову и закрыв глаза; потом передала старику.

Я праздную.

Она пустила бутылку по третьему кругу, чуть дрожа под напором выходящих наружу слов, воскового лоска обращенных к ней лиц. Развернулась на пятках и пошла прочь, едва не оступившись, а потом какой-то звук заставил ее оглянуться через плечо...

Что?

Чего празднуете? – спросил парень; лицо его отца медленно поворачивалось от нее к нему и обратно.

Она поразмыслила. Ей хотелось объяснить им все. Хотелось сказать, что сначала она собиралась поймать ее, но теперь лодка нужна ей лишь затем, чтобы наблюдать за ней, быть рядом. Но на все это у нее не было слов. И она извлекла из себя только тишину – уже заранее знала, что это ошибка, но все равно извлекла ее, вытащила наружу в словах: я праздную рыбу.

* * *

Почти каждый день она выходила на лодке в море, раздевалась, вскрикивая от сентябрьского холода, и прыгала в воду, прикидываясь, что нужды в легких нет, покуда она не возникала, и чувствуя, как рыба кружит около, разевая рот, точно смеется. В другие дни брала с собой угощение – стейк или кукурузную лепешку – и предлагала рыбе, глядя, как ее круглые губы целуют водяную поверхность.

По ночам она готовила разные вкусности – на радиостанцию отвлекалась все реже, прожектор запылился, – а объедки наутро везла в море. Она чувствовала, что может привыкнуть ко всему, и привыкла: к суровости холода и высыхания на холоде, к соляной корке на волосах, к сну урывками или вовсе его отсутствию, к дням, когда рыба не показывалась и она, боясь худшего, раскачивалась на скамье и высматривала в пенящихся сетях рыбацких катеров знакомый длинный силуэт. Не было никакого способа узнать, где рыба пропадает в это время. Иногда в часы ночного дежурства, приглушив радио до едва слышного треска и бормотания, она жалела, что не в ее характере уйти, посидеть в пабе. Но характер характером, а был еще и маяк с его такими примитивными, такими детскими нуждами, что она удовлетворяла их бездумно, как свои. До этих пор он никогда не казался ей обузой – тяжелой, орущей.

Она собирала на берегу сердцевидок, когда по косе, подпрыгивая и выбрасывая из-под колес влажные комья, подкатил фургончик. Она выпрямилась, уперев руки в бока, крикнула: я не жду доставки.

В прошлый раз не все привез. Думал, потом довезу,  сказал Лайонел и умолк, позабыв захлопнуть рот. Он был тощий, но с брюшком, кривоватый и сутуловатый, а лицо гладкое, как у ребенка.

В кабине были еще двое. Парень высунулся, опершись на костлявую руку; девица замерла, уставившись на нее сквозь ветровое стекло.

Спасибо, сказала она и приняла у него коробку, почувствовав на несколько секунд давление его рук.

По пути в машину он обронил: слыхал о твоей рыбе.

Девица что-то неразборчиво промычала, а парень пристукнул кулаком по дверце снаружи, потом убрал руку. Лайонел дал задний ход, развернулся, и они поехали в город. Она глядела им вслед, пока фургон не исчез из виду.

Во время отлива она стащила лодку с камней на песок и толкала дальше, пока не вывела на достаточную глубину. Ей удалось быстро найти рыбу: та барражировала поверху и произнесла ей что-то одними губами, когда она к ней наклонилась. Невдалеке промасленный рыбацкий баркас снова волок к берегу полумертвое серебро, и она сидела и смотрела: грязные тела снуют по палубе, все лица обращены в ее сторону. Она не стала раздеваться, чтобы нырнуть; подняла якорь задолго до того, как небо начало темнеть, повернула к дому. Рыба немного проплыла рядом, а потом ухнула вбок и вниз, как подстреленная.

Ночью она взяла наверх одеяло и ходила кругами, глядя вдаль. Тени, силуэты и разные штуковины, которые выхватывал луч, походили на растущие из песка армии или торчащие над водой головы водолазов. Под утро в дальней от маяка части косы появились вспышки цвета и звука – россыпи красно-желтых искр сначала двинулись к ней, потом вновь отступили к пляжу. Наверное, дети с хлопушками, но она сочла это предупреждением.

На следующий день она решила не искать рыбу. Море было ровное, как плита, и на него высыпало больше судов, чем обычно: одни промышляли, другие словно плавали без всякого дела. На пляже носились под проливным дождем мокрые собаки; отсыревшие парочки стояли, глядя на зуб ее маяка, упакованные в дождевики семьи маршировали взад и вперед, точно несли караул.

Когда дневное дежурство близилось к концу, она пошла оттащить лодку от кромки воды, чтобы ее не унесло приливом.

На сей раз машин было две: они толчками ползли по хребтине косы бампер к бамперу и остановились рядом с ней и лодкой.

Еще что-нибудь забыл? – спросила она.

Лайонел вздохнул и откинул задний бортик, чтобы достать пакет. Халтурная работа, сказал он. Халтурная.

Из обоих машин на нее смотрели лица – она не стала тратить время на то, чтобы их сосчитать. Откуда-то выкатилась собачонка, залаяла. Лайонел отбросил ее носком сапога.

У меня есть все что нужно, сказала она. Все, ясно?

Да ладно тебе. Он переминался с ноги на ногу, мусоля языком губу. Ладно, ладно. Плыть, что ли, куда собралась? На лодке?

Она пожала плечами.

Лайонел отступил боком, пиная песок. Залез в кабину, и машины потянулись прочь. В одной из них давили на гудок, пока обе не исчезли из виду.

Этот вечер она провела на верхней площадке. Небо меняло цвет и выглядело как разодранная во многих местах простыня.

Когда она снова вышла на камни, была почти ночь и пляж опустел. Вода стояла низко. Она подошла к лодке, взялась за борт, надавила под дно коленом, толкая ее вперед, и услышала сзади отдаленный рокот: по пляжу ехала машина.

Она обернулась. Машина волокла за собой рыбацкий катер – объемистую тушу, побитую и заляпанную.

Она легко и с ужасом увидела, что это лишь первая, что будут и другие машины с другими катерами. Ей уже слышался их рокот. Они поймают рыбу – многие из них будут пьяны,  – дважды обмотают вокруг нее сеть для пущей надежности, ударят несколько раз о планшир, хотя это и неэффективно: пока рыба умрет, человек взмокнет. Затем в ход пойдут суеверия: ее не положат на лед, а оставят на палубе, будут держаться поодаль или подбегать, чтобы пнуть или ткнуть на глазах у других. Ее возьмут в паб – где же еще показать свою удаль? – внесут, подняв над головами, получат по стаканчику за свои хлопоты, а потом ее отправят на кухню, где повар сделает ей по бокам насечки, чтобы лучше прожарилась. Каждому едва хватит попробовать мяса, отдающего приморским болотом, но это будет скорее ритуал, такой же важный и многозначительный, как причастие.

Вернувшись в башню, она увидела, как по окнам и белым стенам прошлись отблески фар. В одном из ящиков шкафа были спички, но прежде чем пустить их в дело, она еще раз перебрала в уме все: шаткие штабеля книг, фрагменты природы и прочее, собранное и упорядоченное за много лет и такое привычное. Она слышала, как хрустит под изношенными колесами влажный песок, как открываются и хлопают дверцы. Уверенно чиркнув спичкой, она поднесла ее к занавескам. Она не стала задерживаться, чтобы посмотреть, как они горят, да и вообще почти не думала о них, пока тащила лодку по еще не скрытой водой полосе песка и залезала в нее. Чужие проклятия бились в гулкой тьме за ее спиной, как волны.

Определить направление не было возможности, и она двигалась вслепую. Огни сзади лишь подсказывали, что она удаляется от земли,  – луч маяка, а вскоре и менее яркие переменчивые сполохи в окнах.

Она вывела лодку в нужное место, бросила якорь, оглянулась в сторону берега, ища глазами очертания лодок, идущих к ней с безжалостной решимостью, но позади была пустота.

Она сняла носки, распрямилась и, безмятежно сохраняя равновесие, избавилась от штанов и рубашки. Скользнула вниз, дыша полной грудью. Свет постепенно мерк, пока не осталось лишь чувство, как что-то движется, касаясь ее ноги. ≠