Адольф Лоос. «Почему мужчина должен быть хорошо одет»

Вещь выходит из моды в тот момент, когда наше чувство подсказывает, что с этой вещью пора расстаться, иначе мы будем выглядеть смешно.

Есть разные фасоны цилиндра. Поставим рядом сто цилиндров. Я собираюсь на похороны. Примеряю разные модели и вижу, что большинство из них невозможны, комичны, а подходит только одна-единственная. Вон та, скажем, 1924 года.

Этот цилиндр для меня и моего времени — единственно возможная вещь.

Люди находят современным только то, что вообще в принципе возможно.

Цилиндр 1924 года — вполне возможен, и, если бы я мог его носить двадцать лет подряд, все было бы превосходно. Но раз я вообще могу его носить, этот цилиндр имеет свое полное производственное и, если хотите, экономическое оправдание.

Нас окружают, в сущности, модные вещи, которые быстро выходят из моды.

Но если случится, что мой письменный стол через десять лет потеряет для меня эстетическую ценность, покажется мне невозможным и я его выброшу, придется покупать новый, а это материальный ущерб.

Меня вообще коробит страсть к всевозможным нововведениям. Только консервативный человек бережлив, а каждый новатор — мот.

Все-таки человек, имеющий большой гардероб, весьма заботится о том, чтобы его одежда не выходила из моды.

Тот, у кого имеется всего один костюм, вовсе не бережлив и не консервативен. Напротив. Он постоянно носит свой костюм, очень быстро снашивает его и таким образом вынуждает портного постоянно изобретать новые модели.

Считать постоянные изменения моды весьма полезными, поскольку они обеспечивают работой многих изготовителей, — искаженный взгляд на вещи.

Нужно иметь много одежды, чтобы менять ее в соответствии с реальными потребностями. В дождь я надеваю прорезиненный плащ, весной ношу пальто, зимой — шерстяной костюм и тем самым сберегаю свой гардероб. Мода проходит так быстро потому, что наши вещи слишком быстро изнашиваются или надоедают. Но как только у нас появляются предметы, которые долго держатся и остаются красивыми, мода тут же останавливается. Красота измеряется временем. О железнодорожных рельсах мы судим не по тому, сколько поездов по ним могут проехать, но только по их прочности. Они всегда будут хорошими, если будут хорошо, надежно служить.

Вообще, материя живет. И материя, материал, продукт платье нуждаются в определенном времени молекулярного покоя.

Вот почему я так высоко ценю большие платяные шкафы. Это правильный подход к одежде, ведь такой шкаф, между прочим, каждую минуту уверяет меня в моей независимости.

Изменять модель там, где невозможно никакое материальное улучшение, — величайшая бессмыслица.

Я могу изобрести нечто новое, когда у меня есть новая задача. Так, архитектор строит здание для турбин, эллинги для дирижаблей. Но стол, стул, платяной шкаф? Неужели мы должны изменять испытанные веками традиционные формы ради прихотей чьей-то фантазии? Никогда с этим не соглашусь.

Разница между XVIII и XIX веком и впрямь безмерна. Тогда 95 процентов населения трудились для того, чтобы пять процентов могли носить парики и усыпанные драгоценностями платья и гордиться своим дворянским званием. Так велика была социальная безнравственность.

В наши дни рабочий и английский король, если судить с формальной точки зрения, в принципе носят одинаковую одежду. Президенты и монархи двадцатого столетия не испытывают ни малейшей потребности в маскараде с короной и горностаевой мантией.

В этом таится более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. Современный интеллигентный человек, общаясь с людьми, должен носить маску. Этой маской является определенная, общая для всех форма платья. Индивидуальные одеяния — удел умственно ограниченных субъектов, испытывающих потребность орать на весь свет, кто они такие и какие они особенные.

Точно так же обстоит дело с меблировкой. Причудливую мебель заказывают для того, чтобы сразу было видно: ее владелец не такой человек, как все прочие люди.

Да, платье бывает дорогим и дешевым. Цена зависит от свойств и качества материала и безупречности работы. Но и здесь есть границы. Некоторые чемпионы по легкой атлетике пробегают 100 ярдов за кратчайшее время. Есть человек, который прыгает выше всех людей в мире. И где-то живет великолепный портной, способный создать технически самые совершенные туалеты из лучшего материала. Возможно, он живет в Нью-Йорке, или в Лондоне, или в Париже, не знаю где.

Роскошь — крайне необходимая вещь. Качественная работа должна быть кем-то оплачена. Пусть индустрия роскоши служит лишь немногим, но для человечества она так же важна, как чемпионаты по бегу и прыжкам в высоту. Это значит, что хотя бы горстка самых способных ремесленников должна совершенствовать мастерство ценой максимальных усилий. Талантом и упорством. Являя пример оптимальной человеческой одаренности. Иначе всё и во всех областях будет деградировать. Портной английского короля благодаря своей безупречной работе служит вдохновляющим примером для всех английских портных. Без этих выдающихся людей мы не выйдем за пределы посредственности.

Всякий, кто стремится уменьшить срок годности предмета, бьет мимо цели. Мы должны продлевать срок годности всех предметов, которые производим. И это правильно.

У меня имеется материал плохого качества, я заказываю из него костюм, и он снашивается в три раза быстрее, чем хороший костюм. В три раза! Хороший костюм означает бережливость, плохой — пустую трату денег. Это большая, чрезвычайно важная экономическая проблема. Но когда вещи из лучшего материала, изготовленные лучшими мастерами, предметы так называемой ручной работы, через несколько лет выходят из моды из-за их своеобразных моделей — это расточительство.

Виртуозно владеть коклюшками, месяцами корпеть над кружевом, чтобы это кружево было разорвано в одну ночь, — дурное дело. Машина плетет кружева легко и намного дешевле.

Нужно стремиться и к улучшению качества, и к экономии. Я не знаю, кто бережливей: тот, кто пьет хорошее вино, или тот, кто в большом количестве поглощает скверное пойло.

Но вот что я скажу о психологии экономии. Покупая портсигар, я хочу любоваться материалом и работой, а у меня отбирают эту радость и подсовывают сомнительное удовольствие любоваться орнаментом. Это насилие. Мне нужен сам материал, целесообразно облагороженный. Кольцо — это кусок хорошего золота в форме ободка. Портсигар — это две плоские крышки из хорошего серебра, совершенно гладкого. Красивая, столь приятная на ощупь гладкость серебряной поверхности — ее лучшее украшение.

Но людям это не нравится. Они хотят что-нибудь посложней, поизысканней. Значит, у нас еще царят африканские нравы. Средневековье!

Ох уж эта мне усложненность и изысканность! Как может нравиться еда, которую старательно, с применением множества ухищрений готовили восемь дней? Из-за этой изысканности, сложности и чрезмерной тщательности угощение становится невкусным и безвкусным. Именно потому, что над ним работали целых восемь дней. Современный человек с трудом переносит такие выбросы энергии.

Как может радовать предмет, над которым трудились пять лет? Это феодальный садизм. Сегодня мы просто выше таких вещей. Напротив. Мы хотим экономить труд, щадить нашего ближнего и, прежде всего, сберегать материал. Честно признаюсь, что я прямо-таки патологически бережлив и хотел бы возглавить движение «За экономию!».

При виде укороченной доски мне жаль материала, потому что я мысленно приставляю к пустому месту недостающий кусок. И мне жаль этот кусок.

В Праге я наблюдал, как беспощадно кромсают благородный материал, вырезая из него вычурные, сложно сочиненные безделушки. Это грех.

Каждое время экономно по-своему. XVIII век много тратил на еду и экономил на чистоте. Зловонный был век. Его запах до сих пор источает даже мебель.

Сегодня мы придаем большее значение чистоте.

Американские солдаты даже в окопах устраивали душ и туалет. Казалось бы, чем плохо? Но со всех сторон завопили: «И это солдаты?» Почему? Потому что у нас, в Европе, представление о хорошем солдате неразрывно связано с грязным солдатом.

Повторяю: каждый человек экономит поразному и на разных вещах.

Я убежден, пролетарий — человек не слишком бережливый и тратит деньги намного легче, чем служащий. Если рабочему захочется выпить, он недолго думая осушит кружку пива. А служащий прикинет и так, и эдак, прежде чем пропустит стакан. Но тот же служащий бездумно выбросит деньги на дурацкий декоративный галстук, а рабочий будет чуть ли не полдня обдумывать такую покупку.

Мы все еще предпочитаем орнамент, а пора бы уже научиться ценить материал.

Мы вообще не ощущаем ценности материала. Некогда господа развлекались тем, что швыряли в окно золотые дукаты или растворяли в уксусе жемчужины, а потом выпива- ли раствор. Иногда жемчужины разрезали. Нынче никто не станет кощунствовать подобным образом.

И меньше всего мы сочувствуем материалу. Пренебрежение материалом особенно сказывается на столярном деле. Современные архитекторы устранили из архитектуры и столярного ремесла чувство материала.

Одному китайцу была поручена некая работа, и он отправился в лес, чтобы найти подходящее дерево. Искал долго, но всетаки нашел и сказал: «Не найди я этого дерева, я бы не выполнил свою работу».

Вот что значит чувствовать материал.

Нужно вернуться к обожествлению материи. Материалы — это и впрямь мистические субстанции. Они достойны почтительного и глубокого изумления. Уже то, что они вообще созданы, — чудо.

Так неужели природный материал, совершенный и прекрасный сам по себе, нуждается в украшении орнаментом? «Улучшать» благородное красное дерево, протравливая его фиолетово-бежевой морилкой, — это ли не преступление?

Мне скажут, что жить в помещении, подобном обычной тюрьме, — жестокий приговор. Дескать, чем привлекательны скромность и простота, язык белой штукатурки и деревянных нар? Не знаю. Быть может, намного ужаснее другая тюрьма — супермодерный интерьер, созданный модным архитектором от ковров до занавесей, от пепельницы до часовой стрелки, от ящика для угля до перьевой ручки?

Десять лет тюрьмы такому дизайнеру!

Наши архитекторы, проектировщики мебели и декораторы считают главной своей задачей: перещеголять. Именно перещеголять. Сапожник, который делает хорошие туфли, никогда не сможет превзойти эти свои хорошие туфли. И если я берегу обувь его работы, потому что у меня много обуви, она всегда останется современной. Слава богу, сапожники пока не стремятся переплюнуть один другого. А если, не дай бог, обувь начнут проектировать архитекторы, то сапожники станут обгонять друг друга каждые два года.

Я ношу свои туфли двадцать лет, и они не вышли из моды.

Мне вообще без надобности рисовать эскизы. Хорошую архитектуру, когда есть что строить, можно описать. Можно описать даже Парфенон.

Я против фотографирования интерьеров. На снимке может получиться нечто совершенно иное. Есть архитекторы, которые возводят свои сооружения не для того, чтобы в них хорошо жилось людям, а для того, что- бы они красиво выглядели на фото. Это так называемые эскизные проекты. Благодаря механическому сочетанию темных и светлых линий они лучше всего соответствуют механическому аппарату, то есть в данном случае камере-обскуре. Об обстановке моих интерьеров вообще нельзя судить по фотографиям и репродукциям. Я уверен, на фото они будут выглядеть невыразительно, убого.

Дело в том, что фотография дематериализует объект. А я именно хочу, чтобы люди в моих интерьерах чувствовали вокруг себя материал, чтобы он воздействовал на них, чтобы они ощущали замкнутость пространства, чувствовали материю, древесину, что- бы включилось их зрение и осязание, чтобы, удобно усевшись на стуле и физически, периферийной частью своего тела, осязая его поверхность, они воскликнули: вот где приятно сидеть! Допустим, я покажу человеку фотографию. Но разве можно доказать ему, глядящему на фотографию, как приятно сидеть на этом моем, пусть даже прекрасно сфотографированном, стуле?

Как видите, фотография ни о чем не говорит. Фотография рисует более или менее красивые картинки. Она уводит человека от самой главной сути вещей. Она дезориентирует. Фотография виновна в том, что люди покупают меблировку не для того, что- бы хорошо жить, но для того, чтобы она хорошо смотрелась. Фотография вводит в заблуждение. Я такой подход отвергаю. Мои интерьеры никогда не обманывали заказчиков. Но наши архитекторы сплошь и рядом воспитаны на этой метóде обмана, их известность зиждется на прелестных рисунках и эффектных фотографиях. Они делают это сознательно, потому что знают: люди настолько беспомощны, что им достаточно красивой фотографической иллюзии, что- бы обитать в ней и даже ею гордиться. При этом клиенты так неискренни, что не признаются даже самим себе, что жить в этих рисунках и снимках неуютно и неудобно.

Народное искусство? Что это? Голые коленки? Деревенские наряды? Хороводы? И мы должны приезжать из города в деревню, сидеть на скамейках и любоваться на этот цирк? Какая нелепость! Разве это не столь же постыдно для нас, как и для сельских жителей? Разве это так уж необходимо нам, горожанам, и тем, кто живет в деревне? Нужно вообще снести все преграды между городом и деревней. Эта разница — нечто искусственное и притом смешное. Мы рассматриваем деревенских жителей как первобытных людей. В городе мы смеемся над ними. В деревне они смеются над нами.

Непонимание основополагающих жизненных функций, непонимание труда как высшего предназначения человека — это искусственный барьер, которого следует стыдиться. Каждый рабочий, делающий нечто полезное, выполняет свою миссию, где бы он ни жил, в Париже или в самой захолустной моравской деревне. Оба эти человека могут обладать своим важным качеством. Крестьянин из Моравии не обязательно полное ничтожество, а парижанин может оказаться никчемным бездельником, или наоборот. Вообще, то обстоятельство, что кто-то живет в определенном месте земного шара, делает ту или иную работу, само по себе не повышает его ценности для человечества. Только ограниченный житель Праги или Вены может вообразить, что представляет собой нечто более ценное, чем тот, кто живет и работает в Иглау или Лоте.

Я всегда с радостью уезжаю на некоторое время в Америку и в Англию. Английская невеста хотела бы увезти с собой всю родительскую мебель. У нас невесты и слышать не хотят, что финансово помогли бы родителям, если бы забрали себе хоть часть их мебели. Они мечтают о чем-то новом, модном, модерном. И даже заказывают «художественный проект» своей меблировки. А через четыре года они закажут новый «художественный проект», так как решат, что их мебель безнадежно устарела и в моде совсем новые проекты. Это ужасно! Это растрата энергии, труда, денег, это страшный ущерб для национальной экономики.

При этом английская мебель — вершина комфортности, а наша, изготовленная «по художественным проектам современных архитекторов», — пирамида нелепостей, измена материалу, смыслу и обработке. Это грех и преступление.

Английское клубное кресло — вещь абсолютно совершенная. В Англии и Америке много таких совершенных форм и в других видах мебели. Я полагаю, что каждый год во всем мире изготавливается одна-единственная хорошая форма, которой суждена долгая жизнь. Все остальное через несколько лет исчезает, становится невыносимым, как старомодная дамская шляпа. Так называемое художественное ремесло сплошь и рядом создает безжизненные вещи. И художества эти могут существовать лишь потому, что их заранее заказали, заранее оплатили, потому что они вообще были когда-то изготовлены, потому что они стоят в квартире в одном-единственном комплекте, и люди должны, хочешь не хочешь, смиренно терпеть их, раз уж однажды по глупости позарились на нечто подобное.

Вот почему я не люблю, когда меня называют архитектором. Меня зовут просто Адольф Лоос.

Бережливость для венских жителей — нечто ужасное. Им непременно нужно постоянно переезжать, приобретать нечто новое, переставлять мебель, бегать от архитектора к архитектору. Этот хаос — знамение времени. И каждый, кто хоть немного способствует покою в нашей архитектуре, может ставить это себе в заслугу.

У нас нет архитектуры, у нас есть разодетые дома. Это все равно что сказать: не подушка, а вышитая наволочка. То есть подушка, которая имеет орнаментальную форму, но чье назначение едва угадывается или вообще не угадывается под рукодельной наволочкой. Так прячется женское тело в рукодельном платье, сшитом «по художественному эскизу». Да, мы должны одеваться, но я не понимаю, зачем одевать дома?

Если бы Ринг строился не в семидесятые годы, а в наше время, мы имели бы сегод-

ня полную архитектурную катастрофу. На мой взгляд, от архитектора требуется только одно: соблюдать приличия в своей постройке.

Каждый раз, будучи в БрюннеНыне Брно. и глядя на Немецкий дом и чешскую БеседуНемецкий и чешский «культурные центры», построенные во второй половине XIX века в неоренессансном стиле., я тотчас, по характеру этих двух зданий, представлял себе, какая беда некогда случилась с Брюнном. Ведь это же ясно! Хотелось бы поместить репродукции этих двух картин где-то рядом друг с другом. Но после всего, что я недавно увидел в Праге, я пришел к выводу, что чешские архитекторы исповедуют стилистику Немецкого дома в Брюнне. Это дурной знак.

Миллиметром больше или меньше в поперечном сечении — меня это раздражает. Современный архитектор со всей своей подготовкой и воспитанием — человек небережливый. А уж от тех, кто занимается театральным оборудованием, тем более нельзя ожидать ничего разумного. У этих людей расточительное отношение к материалу вошло в привычку. Они становятся специалистами по бутафории, всякого рода иллюзиям и заумностям и совершенно утрачивают чувство соразмерности, потому что в театре иначе не бывает: здесь все лишь на время, для видимости. Директора театров приглашали меня оформлять спектакли. Я отказывался. Это противно моей натуре. Для меня театральные декорации просто невыносимы. Это вообще не архитектура.

О современности модной вещи лучше всего судить по тому, вписывается ли она в соседство старых вещей. Уверяю вас, моя мебель вписалась бы в соседство европейской мебели всех столетий и всех стран и не менее удачно сочеталась бы с китайскими, японскими и индийскими предметами. Пусть кто-нибудь попытается сделать нечто подобное с творениями нашего «художественного ремесла»!

Первое место в комнате вообще занимает стул. Если мне нужно что-то обставить, я прежде всего проектирую стул, а уж от него перехожу ко всему прочему.

Я считаю грубой ошибкой, когда люди приобретают мебель из благородных пород дерева и дорогих материалов. Тогда им приходится постоянно следить, как бы чего не испортить. А ведь у нас испокон веков существуют материалы для настоящего жилья, и это не что иное, как свиная кожа, дуб, шерсть.

Нельзя обставить жилье раз и навсегда. Разве психическое и ментальное состояние человека остается неизменным?

Разве он останавливается на мертвой точке? Но если человек находится в постоянном движении и развитии, если его прежние потребности исчезают и возникают новые, если природа вообще и все вокруг нас меняется, почему же то, что ближе всего к человеку — его жилье, — должно оставаться неизменным, мертвым, устроенным раз и навсегда? Нет. Смешно предписывать людям, где должна стоять та или иная вещь, расставлять им всё — от клозета до пепельницы.

Я, напротив, люблю, когда люди расставляют свою мебель, как им (не мне!) угодно. И это вполне естественно, и я это одобряю. Пусть они вносят в дом свои старые картины, свои сувениры, которые им так нравятся. И не важно, как отношусь к этим вещам я, хороши они или безвкусны. Для заказчика тот или иной предмет — часть его эмоциональной жизни, нечто родное и близкое. И поэтому я как архитектор обставляю жилье по-человечески, а не художественнобесчеловечно. Вообще поразительно, сколько людей терпят тиранию так называемых архитекторов, декорирующих интерьеры!

В академиях нашим архитекторам внушают: «Прежде все было прекрасно, а нынче все никуда не годится». И мне это внуши- ли. Понадобились годы, чтобы вытравить из себя это невозможное воспитание, перевоспитать себя и понять, что образцом для всех нас в определенном отношении может служить аристократ. Я имею в виду, что у аристократа есть вкус к материалу. То есть он ценит не лошадей вообще и даже не красивых лошадей, но чистокровных, пусть даже менее смирных. Что он покупает не лю-

бой чемодан, но чемодан из самого лучшего материала. Основательный такой чемодан, на века. И я пришел к выводу, что принцип, которого придерживаются некоторые (в остальном не слишком интеллектуально продвинутые) члены жокей-клуба, совершенно правилен. Эти аристократы обращают внимание только на материал и тщательную безупречную работу. Пройти этот путь было очень трудно. Почему? Потому что признать их правоту считалось постыдным. Впрочем, все это на совести РёскинаИсторик и теоретик искусства Джон Рёскин призывал к возрождению ремесел и ручного труда.. Я его заклятый враг. В 1895 году, будучи в Америке, я впервые понял, что стул старинной венской фирмы «Тонет» — самый современный.

Предметы, которыми я обставляю интерьер, может изготовить любой столяр. Я не корчу из себя новатора. Мои вещи может сделать любой резчик по мрамору, любой специалист по тканям или промышленник, и ему не придется покорно просить меня об одолжении. Главное, чтобы он честно делал свою работу. Ничего в жизни я так не опасался, как производства новых форм.

Архитекторы для того и существуют, что- бы постигать глубину жизни, продумывать потребность до самых крайних последствий, помогать социально слабым гражданам обставлять как можно больше домашних хозяйств совершенными предметами быта. А вовсе не для того, чтобы изобретать новые формы.

Но людей, разделяющих этот взгляд, еще и сегодня в Европе так мало, что их можно пересчитать по пальцам одной руки. 1924(?)