Рассказ Артура Миллера «Неприкаянные», опубликованный в Esquire и ставший основой для последней киноработы Мэрилин Монро в одноименном фильме

— Клапан, сука, стучит, — пожаловался он.

— А все-таки лучше, чем на зарплате, Гвидо, — подал голос Пирс от хвоста.

— Хрен тебе лучше, если меня там наверху расплющит, — сказал Гвидо.

— Ты знаток каньонов, справишься, — сказал Гэй Лангленд.

— Гэй, если тут нет ветра, это ни шиша не значит. Важно вон где, — он показал большим пальцем себе за спину, на горы. — Когда пикирую, нижняя точка — десять футов от скал; ветром прижмет, и не взлетишь обратно.

Они поняли, что он серьезно, и промолчали. Гвидо немного постоял, разглядывая вершины на отдалении; его твердые округлые щеки были темны, обветрены, а белые пятна вокруг глаз от летчицких очков делали его похожим на толстую тропическую птицу. Наконец он сказал:

— Черт с ним, ладно. Добудем их, сволочей. — Он влез в кабину и крикнул Гэю: — Давай, крути!

Пирс Хауленд быстро освободил хвост и концы крыльев, а Гэй шагнул к пропеллеру, с силой дернул лопасть вниз и отпрыгнул. Из выхлопных отверстий вылетели струйки белого дыма.

— Гребаный бензин автомобильный, — пробормотал Гвидо. Ради экономии они покупали низкооктановый. Потом крикнул: — Давай опять, Гэй, дружище! Включаю зажигание!

Гэй потянулся, крутанул пропеллер и отскочил. Мотор громко кашлянул, фюзеляж задрожал, и пропеллер превратился в золотистый воздушный круг. Маленький, прямой как палка самолет покатился в сторону открытой пустыни, переваливаясь на островках кустарника, хрустя выбеленными скелетами погибшего от зимней бескормицы скота, прокладывая себе путь по неровной земле, уменьшаясь, пока носовая часть не задралась, пока шины низкого давления не оторвались от пустыни, и тогда самолет, повернув, пролетел над головами Гэя и Пирса. Гвидо им помахал — теперь он был чужаком в свирепых очках и в коже. Самолет улетал, теряясь на фоне оранжево-фиолетовых гор, — они высились над пустыней, скрывая от глаз ковбоев диких животных, которых хотели сохранить для себя.

До того как самолет вылетит из гор обратно, гоня перед собой лошадей, оставалось не меньше двух часов, и они помыли посуду, а затем сложили ее в алюминиевый ящик для провизии. Если Гвидо найдет лошадей, они свернут лагерь и к вечеру возвратятся в Боуи, поэтому они с матросской опрятностью скатали постели и аккуратно положили рядком на землю. На открытой платформе грузовика лежало шесть больших автомобильных покрышек, внутри каждой — смотанная толстая веревка. Гэй Лангленд все это оглядел и потрогал, соображая, не упустили ли они чего из виду. Он выглядел при всей своей серьезности так, будто слегка забавлялся и даже чуточку сам себе удивлялся. Ему было сорок шесть лет, но уши у него все еще по-мальчишески торчали, волосы, придавленные шляпой, лежали завитками. После двух суток безделья он был рад, что сегодня будет чем заняться, и не без удовольствия затягивал эту последнюю проверку.

У Пирса Хауленда лицо было по-утреннему сонное и размягченное, взгляд сомнамбулический. Он стоял, двигался, наклонялся над покрышками и выпрямлялся без малейших усилий, как пшеница под ветром, и казалось, что он так прямо и был сотворен — двадцатидвухлетним парнем, узкобедрым, одетым в ладный комбинезон и плотно прилегающую клетчатую рубашку, в широкополой шляпе, сдвинутой на светловолосый затылок. Гэй теперь сел в машину, завел мотор, и Пирс уселся с ним рядом. Следом в кабину запрыгнула худая бордер-колли.

— Ты чуть не забыл Белл, — сказал Пирс Гэю. Собака свернулась калачиком под ногами Гэя, и они поехали.

Впереди, в тридцати милях, вздымались горы, образованные лавой, — северная граница этой пустыни, которая была дном чаши со стенками высотой в семь тысяч футов, местом, где никто никогда не бывал, если не считать отдельных ковбоев, заезжавших в поисках отбившегося скота. В Боуи, всего в шестидесяти милях, про это место не знали.

Теперь, когда они ехали по дороге — две колеи среди кустов полыни, — они испытывали уютное и общее для двоих чувство отгороженности и движения к цели. Становилось тепло. Пирс немного сполз на сиденье, моргая, словно вот-вот уснет, а его старший спутник курил сигарету и позволял телу плавно покачиваться из стороны в сторону на неровностях дороги. Вдалеке показалось движущееся облачко пыли, и Гэй сказал: «Антилопа»; Пирс сдвинул шляпу повыше и посмотрел. «Шестьдесят, наверно, делает», — заметил он, а Гэй сказал: «Быстрее».

Через некоторое время Пирс сказал:

— Нам надо завтра уже быть в Ларго, если хотим на родео. Желающих записаться будет до хрена.

— Утром поедем, — пообещал Гэй.

— Хотелось бы выиграть деньжат. Все зависит, какая лошадь попадется.

— Они тебе устроят хорошую, рады будут. Тебя уже неплохо тут знают.

Пирс засунул большие пальцы под ремень и погладил другими пальцами свой приз — пряжку, на которой под фигурой брыкающейся лошади было выгравировано его имя. Он с шестнадцати лет приезжал сюда из Невады, брал призы на местных родео, но на сей раз все было не так, как раньше. Где-то когда-то за эти недели он потерял желание возвращаться домой.

Потом ехали молча. Гэю приходилось придерживать рукой рычаг передачи, чтобы он не перескакивал с высшей на нейтраль, когда они подпрыгивали на кочках. Он знал, что вилка переключения передач изношена и что передние шины истерты. Он опустил руку в карман брюк и нащупал четыре долларовые монеты, оставшиеся от десяти, которые ему дала Розлин.

Как будто прочитав мысли Гэя, Пирс сказал:

— Розлин бы тут понравилось. Антилопа точно понравилась бы.

Краем глаза Гэй посмотрел на парня, глядевшего вперед с легкой улыбкой на лице.

— Наверняка. Розлин — она молодец, не кисейная барышня.

Он смотрел на Пирса: нет ли какой задней мысли.

— Женщин с образованием я до нее только там видел, у нас, около колледжа педагогического, — сказал Пирс. — Учил их ездить верхом и думал: черт, образование — великая вещь.

Но когда увидел их мужей — так себе людишки, я тебе скажу. А жены чуть что вешаются на всякого.

— Если женщина образованная, это мало что значит. Женщина есть женщина, — сказал Гэй. Ему вспомнилась жена, ее облик. На секунду он задумался: она все с тем же живет или уже с другим?

— Ты развелся? — спросил Пирс.

— Нет. Не хотел с этим возиться, — сказал Гэй. Пирс, к его удивлению, говорил порой именно то, что у него, Гэя, было на уме. — Как ты понял, что я про это думаю? — спросил он, смущенно ухмыляясь.

— Черт, сам не знаю, — ответил Пирс.

— Ты не первый раз так. Я что-нибудь подумаю, а ты это и скажешь.

— Странные дела, — сказал Пирс.

Дальше вновь ехали молча. Они приближались к центру пустыни — там надо будет повернуть на восток. Гэй прибавил газу, по-прежнему держа рычаг, чтобы не перескакивал на нейтраль. Уже недалек был тот день, когда придется либо добывать полсотни долларов на ремонт, либо продавать машину. А без грузовика и без лошади он останется с тем и только с тем, что у него в кармане.

Пирс нарушил молчание:

— Если в субботу не выиграю, надо будет что-то делать для заработка.

— Мать честная, опять ты мои мысли повторяешь!

Пирс засмеялся. Лицо очень юное, розовое.

— А ты про что думал?

— Вот про это и думал, — ответил Гэй. — Про то, что мне делать для заработка.

— Розлин тебе даст, — сказал Пирс.

Он произнес это без подвоха, невинно, и Гэй знал, что невинно, но все-таки почувствовал, как по шее поднимается злая кровь. За пять недель с тех пор, как он познакомился с Пирсом и позволил ему приходить в дом Розлин ночевать, что-то произошло — Гэй не знал точно, что. Розлин принялась называть Пирса миленьким и время от времени, когда он сидел в гостиной в кресле и пил с ними, тянулась к нему и чмокала его в затылок.

Нет, само по себе это ничего не значило: он знал, что такое женщина с востока, такие просто у них повадки. Что его удивляло — это что Пирс словно и не замечает, как она себя с ним ведет. Выглядело иной раз так, будто он ее уже заполучил и может не обращать на нее внимания, как человек, уверенный в своей хозяйской власти. Если Розлин и правда втрескалась в этого парня у него под носом, его жизнь, чувствовал Гэй, пойдет хрен знает как. Такое уже однажды с ним случилось, но теперешнее пугало даже больше — он не понимал толком, почему. Ведь не то чтобы он без нее не мог. Не было на свете никого и ничего такого, без чего он бы не мог. Он всю жизнь был как Пирс Хауленд — либо на ходу, либо готовый сняться с места. Только когда застал жену с незнакомцем в припаркованной машине, ему стало ясно, что никогда у него не было колышка, к которому ему доставляло бы удовольствие быть привязанным.

Ни ее, ни детей он не видел уже не первый год, и думал он о них редко. Не чаще, чем думал о нем его собственный отец после того дня, когда в четырнадцать он сел на свою лошадку и отправился с ранчо в город, а оттуда в Монтану, где пробыл три года. Он жил у себя на родине, как и его отец, и всюду, куда бы он ни отправился, были одни и те же пастбища, одна и та же бесконечная равнина — она в достаточной мере соединяла его и с отцом, и с женой, и с детьми. Встреча была возможна где угодно: в любом городке, на любом родео он мог обернуться через плечо и увидеть дочь или кого-нибудь из сыновей — а мог так больше и не увидеть. Он и не оставался тут ни с кем, и не покидал никого, пока они все живы среди этих пастбищ, где так и так все всегда далеко, дальше самого зоркого взгляда и где большей частью он работал либо в одиночку между дальними горами, либо с одним-двумя товарищами.

Он ровно вел машину через большое плато, и было чувство, что ему станет страшно. Сейчас страшно не было, но внутри точно открывалось что-то новое. Словно бы шутки уже кончились: опять надо работать, зарабатывать на жизнь, как он всегда делал до знакомства с Розлин. Не то чтобы он сидел у нее сложа руки — но все же это другое. Водить ее машину, ремонтировать дом, исполнять поручения — работой это трудно назвать. С другой стороны, что это, если не работа? И все-таки не работа. Он чувствовал, что устал об этом думать.

Вдали показалась мерцающая на солнце стена нагретого воздуха, поднимающегося там, куда они направлялись, от плоской как стол глиняной поверхности — от голого и твердого, точно мостовая, бежевого дна доис­торического озера, тридцать миль в длину и семнадцать в ширину, между двумя горными кряжами. Там можно, не держась за руль, ехать на скорости сто миль в час без малейшего риска налететь на что-нибудь.

Проехав немного по глиняному дну, Гэй остановился и заглушил мотор. Кругом было тихо — мертвое, пронизанное солнцем безмолвие. Открывая дверь, он услышал скрип петли, на который не обращал внимания раньше. Прохаживаясь вокруг, они слышали, как трется о спину рубашка, как рукав соприкасается с брюками. Посмотрели назад, на горы, под которыми разбили лагерь, и оглядели гребни: не покажется ли самолет Гвидо.

— Очень надеюсь, что там их пять, — сказал Пирс Хауленд.

— Гвидо говорит, видел пять на той неделе.

— Он сказал — один, может быть, жеребенок.

Гэй заставил себя промолчать. Он чувствовал, что его тянет на спор с Пирсом.

— Долго еще в этих краях пробудешь, как думаешь? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Пирс и плюнул с платформы грузовика, где они теперь сидели. — Маленько надоедает мне это, пожалуй.

— Лучше все-таки, чем на зарплате.

— Ну еще бы. Что угодно лучше, чем на зарплате.

Гэй сощурил глаза.

— Экий ты неприкаянный.

— Мне как раз такая жизнь, — сказал Пирс. Они часто вели этот разговор и получали от него удовольствие. — Лучше, чем коров пасти на каком-нибудь гребаном ранчо, чтобы хозяину было на что покупать бензин для своего кадиллака.

— Прав на все сто, — сказал Гэй.

— Черт, Гэй, ты ведь самый неприкаянный, кого я видел, и ничего, живешь себе.

— Не жалуюсь, — сказал Гэй.

— Ничего не хочу, и не хочу ничего хотеть.

— Вот-вот, оно самое.

Гэй опять ощутил некое сближение с ним и был этому рад. Он не спускал глаз с дальних гребней. Солнце приятно грело ему плечи.

— Похоже, не все у него там ладно с этими сволочами, — сказал он.

Пирс посмотрел на гребни.

— Еще двух часов не прошло, — он повернулся к Гэю. — В этих горах уже, наверно, пусто совсем.

— Почти, — согласился Гэй. — Пара мелких табунков осталась.

— Что будешь делать, когда всех отсюда выберешь?

— Думаю на север двинуть. Говорят, на тех пастбищах у горы Тайбоун есть большие табуны.

— Далеко?

— Миль сто на север. Если Гвидо смогу подбить.

Пирс улыбнулся.

— Не любит с места на место?

— Он тоже неприкаянный, как мы с тобой, — сказал Гэй. — Ничего не хочет. Потом добавил: — Его звали пилотом на авиалинию, в Монтану и обратно. Хорошие деньги предлагали.

— А он ни в какую.

— Это же Гвидо, — ухмыльнулся Гэй. — Говорит им: а вдруг мне кто из пассажиров не понравится?

Оба засмеялись, Пирс восхищенно покачал головой: дескать, ну дает. Потом сказал:

— Мне дома школу верховой езды предлагали. Просто стоять там, смотреть, чтоб клиенты были довольны, подсаживать девчонок и ссаживать.

Он замолчал. Гэй знал продолжение. Она, эта история, сближала его с Пирсом и была, собственно, первопричиной его расположения к парню. Первый раз он увидел его в баре, где Пирс угощал всех выпивкой, тратя свой выигрыш на родео, — а у самого в волосах запекшаяся кровь, час назад расшиб голову, когда его скинула необъезженная лошадь. Розлин предложила отвезти его к врачу, а он ей: «Спасибо большое. Но знаете, если рана смертельная, врач все равно не поможет, а если не смертельная, поправлюсь и без врача».

Вдруг Гэю пришло в голову: должно быть,

Пирс и Розлин были знакомы еще до встречи в баре.

Он посмотрел на прямой профиль парня.

— Поедешь со мной на север, если я туда двину? — спросил он.

Пирс на несколько секунд задумался.

— Нет, пожалуй, тут останусь. На севере не очень-то много родео.

— Если Гвидо не захочет, я, может, там найду летчика. А Розлин на своей машине нас отвезет.

Пирс повернулся к нему, чуть удивленный.

— Что, сама туда поедет?

— Конечно. Она молодец, она не кисейная барышня, — сказал Гэй. Он глядел Пирсу в глаза, где появились интерес и тепло. Пирс сказал:

— Ну, может быть; только вот, если честно, Гэй, мне эта ловля лошадей никогда сильно не нравилась.

— Не мы — другие их возьмут.

— Я знаю, — согласился Пирс. Он опять перевел взгляд на дальние гребни. — Мне просто кажется, там их место.

— Там от них никакой пользы, только жрут траву на хороших пастбищах. Ковбои их отстреливают, когда видят.

— Я знаю, — сказал Пирс.

Молчание. В огромной выемке вокруг них ничто не двигалось — ни насекомое, ни ящерица, ни кролик.

Гэй сказал:

— Я бы рад их продавать для верховой езды, но они маленькие слишком. И доставка дороже обойдется, чем они стоят. Ты же их видел — тощие лошаденки, больше ничего.

— Просто я не уверен, что хочу видеть, как сотня их идет на куриный корм. Пять или шесть — ладно, но сотня — это до хрена лошадей. Не знаю.

Гэй поразмыслил.

— А если не это — что остается? Только на зарплату. В здешних местах по крайней мере.

Он о себе сейчас говорил, свой выбор объяснял.

Откуда-то с высоты донесся хлопок пистолета, и они замерли. Гэй выскользнул из покрышки, в которой сидел развалясь, и спрыгнул с платформы на землю. Пошел к кабине, вынес оттуда бинокль, сдул пыль со стекол, залез обратно на грузовик и, облокотившись на свои колени, навел фокус на дальние горы.

— Видишь что-нибудь? — спросил Пирс.

— Он пока еще в проходе, я думаю, — сказал Гэй.

Они сидели тихо, вглядываясь в пустое небо над горным проходом.

Солнце уже вгоняло их в пот, и Гэй вытирал мокрый лоб тыльной стороной ладони. Раздался еще один выстрел. Не опуская бинокля, Гэй проговорил:

— Наверно, выковыривает их из угла какого-нибудь.

— Вижу его, — быстро сказал Пирс. — Блеснуло, вижу самолет.

Гэя раздосадовало, что Пирс без бинокля увидел первым. В бинокль самолет был теперь ему хорошо виден. Он вылетел из прохода, сделал круг и опять скрылся между горами.

— Там они, в проходе сейчас. Он вернулся за ними.

Теперь Гэй видел на земле, около устья прохода, движущиеся пятнышки.

— Я их вижу, — сказал он. — Одна... две... три... четыре. Четыре и жеребенок.

— И жеребенка будем брать? — спросил Пирс.

— А как, черт бы их драл, кобылу без жеребенка? — Гэй передал ему бинокль. — На, посмотри.

Гэй пошел к кабине и открыл дверь. Его собака лежала на полу между педалями и дрожала.

Он щелкнул пальцами, она спрыгнула на землю и встала, трясясь, как будто вся земля вокруг была нашпигована взрывчаткой. Он снова забрался на грузовик и сел на покрышку рядом с Пирсом, смотревшим в бинокль.

— Пикирует на них. Мать честная, ну и бегут же.

— Посидим, посмотрим, — сказал Гэй.

Самолет снижался по дуге, и, когда ревущий мотор настиг лошадей, они задрали головы и поскакали быстрей.

Они неслись уже час с лишним и замедляли скачку, когда самолет после пикирования вновь набирал высоту и рокот мотора был не таким оглушительным. Когда Гвидо ее набрал, Гэй и Пирс услышали выстрел, отдаленный и безвредный, и этот звук точно подхлестнул животных, ускорил их движение на время, необходимое Гвидо, чтобы описать дугу и вернуться. Потом, когда лошади перешли на рысь, самолет опять спикировал сзади, они вскинули головы и вновь помчались галопом, не давая себе передышки, пока рев не сделался тише.

Небо было ясное, нежно-голубое, и только маленький самолетик двигался в нем взад-вперед над пустыней, как блестящий наконечник волшебной палочки, а лошади уже приближались к необозримому глиняному пласту, на котором стояла грузовая машина. У его края они остановились.

Двое мужчин ждали, пока лошади приблизятся настолько, что Гвидо сможет посадить самолет и придет время им отправиться на грузовике.

— Они видят тепловые волны, — сказал Гэй, глядя в бинокль. Самолет спикировал на лошадей, и они немного рассредоточились, но не двинулись вперед на незнакомую территорию из более прохладной пустыни, где островками росла полынь. Двое на грузовике услышали еще один выстрел. И тут лошади рассыпались и побежали-таки по дну озера, каждая в свою сторону, но только рысью, изучая поверхность под копытами и странный перегретый воздух в ноздрях. Пока самолет разворачивался в небе, чтобы спикировать еще раз, животные постепенно сомкнули строй и теперь скакали бок о бок небыстрым галопом по голой глине, которой не было конца и края; жеребенок чуть позади, почти касаясь мордой длинного хвоста кобылы.

— Большая кобыла, — сказал Пирс. Глаза по-прежнему сонные, лицо спокойное, но порозовевшее.

— Да, покрупней, чем они тут обычно, — согласился Гэй. Оба они знали, что табуны мустангов живут в полной изоляции и инбридинг уменьшает их до величины рослого пони. Табун повернул, и теперь хорошо виден был жеребец. Поменьше кобылы, но все равно крупнее всех, кого они брали до этого. Две другие лошади были маленькие, как и положено мустангам.

Самолет заходил на посадку. Гэй и Пирс Хауленд поднялись на ноги, и каждый достал из покрышки позади него моток толстой веревки с подвижной петлей на конце. Потом посмотрели, увидели, что Гвидо уже катит к ним по земле, привязались к стойкам на платформе грузовика и стояли, ждали его. Гвидо заглушил мотор шагах в двадцати и выскочил из открытой кабины, хотя самолет еще ехал, правое крыло, как всегда, было чуть опущено из-за слабого амортизатора с этой стороны. Он рысцой побежал к грузовику, на ходу стаскивая очки и засовывая их в карман рваной куртки. Лицо вспухшее, сосредоточенное. Впрыгнул в кабину, колли за ним, там, дрожа, села на пол. Гвидо завел мотор, и они с ревом поехали по плоской глине.

Табун стоял — маленькое скопление пятнышек в двух с лишним милях. Грузовик гладко катил на скорости больше шестидесяти. Гэй, стоявший в правом переднем углу платформы, и Пирс в левом надвинули шляпы до бровей, защищаясь от встречного ветра, и держали на весу смотанные веревки с петлями, которые ветер грозил спутать. Гвидо знал, что Гэй хорошо владеет лассо, а Пирс похуже, нет той уверенности, и поэтому старался зайти слева. Весь этот способ ловли мустангов — грузовик, веревки, покрышки, самолет — был его идеей, и в очередной раз он почувствовал радость изобретателя. Придумка вернула его к жизни, вывела из спячки, длившейся год. Смерть жены при родах была чем-то вроде гигантской и безумной океанской волны, вздыбившейся из спокойных вод, и в итоге его, разом ставшего холостяком после одиннадцати лет брака, выкинуло, точно на чужой берег, к двоюродному брату в Боуи. И только вот это смогло нарушить для него глухую тишину мира — эта ревущая езда по дну озера, левая нога на педали тормоза, чтобы успеть нажать, если грузовик начнет опасно крениться на резком повороте.

Животные, по-прежнему стоявшие на месте, смотрели на приближающийся грузовик, и люди в нем видели, что это красивый табун. Влажная весна округлила конские бока, и они лоснились на солнце. Кобыла была почти черная, жеребец и две другие лошади — гнедые, густого оттенка. У жеребенка — курчавая шерстка с сероватым отливом. Вдруг жеребец пригнул голову, повернулся к грузовику задом и поскакал прочь. Другие тоже повернулись и зацокали следом, жеребенок — рядом с кобылой. Гвидо дал газу, и грузовик с визгливым воем рванулся вперед. Они были теперь в считанных шагах от животных, им видны были подошвы копыт, свежих, никогда не знавших подков и потому цокавших нежно. Вот грузовик уже поравнялся с кобылой, остальные тоже скакали рядом, тонконогие и взмокшие после двух без малого часов бега.

Гэй уже начал раскручивать над головой веревку с петлей, но весь табун неожиданно взял вправо, Гвидо, выжимая газ, повернул за ним, но грузовик так накренило, что он притормозил и немного отстал, давая машине встать ровно. На пределе сил лошади описывали круг, словно цирковые, словно ужас их приручил, и, внезапно увидев просвет между жеребцом и двумя гнедыми, Гвидо устремился туда, отрезая кобылу с жеребенком, скакавших левее. Лошади вытянулись в струнку, копыта зацокали еще стремительней. Задние ноги отлетали выпрямленные, шеи — вниз и вперед. Гэй крутил веревку над головой, грузовик двигался вровень с жеребцом, легкие коня стонали от изнеможения, и Гэй метнул петлю. Она упала коню на голову, и хлещущим движением Гэй спустил ее на шею. Жеребец рванул вправо, натянул веревку, сдернул с платформы покрышку, к которой она была привязана, и поволок по твердой глине. Трое мужчин на грузовике, замедлявшем ход, смотрели, как жеребец с дикими, изумленными глазами тащит за собой несколько шагов громадную покрышку, встает на дыбы, опускается, поворачивается к покрышке мордой и пытается отодвинуться от нее задом наперед. А теперь уже стоит на месте, но бока ходят ходуном, задние ноги точно в каком-то танце движутся по дуге то в одну сторону, то в другую; они видели, как он трясет головой, стараясь освободиться от безжалостной петли.

Убедившись, что жеребец никуда не денется, Гвидо круто повернул налево, к кобыле и жеребенку, которые неспешной рысью бежали рядом на отдалении. Две гнедые поскакали на север и уже скрывались из виду, но далеко уйти не могли, устали, а вот кобыла могла направиться к знакомым холмам, там на грузовике не проедешь. Гвидо взял нужное направление и газанул. Минута — и он поравнялся с ней, зайдя слева, потому что справа бежал жеребенок. Он видел, какая она большая, тяжелая, и усомнился теперь, что она вообще мустанг. Потом увидел в правое окно, как вылетает и опускается ей на голову петля, ее голова взметнулась, и кобыла пропала из виду, отстала. Он повернул направо, тормозя левой ногой, и увидел, как она тащит покрышку и останавливается; свободный жеребенок, глядя на мать, семенил рядом с ней, совсем близко. Гвидо двинулся прямо, пересекая пустую равнину, в сторону двух коричневых пятнышек, которые быстро росли и превратились в двух лошадей, стоя смотревших на приближающийся грузовик. Он въехал в промежуток между ними, и тут они ударились в галоп; Пирс, стоявший слева, заарканил одну, Гэй, почти одновременно с ним, другую. Высунув голову из окна, Гвидо крикнул Пирсу: «Молодчина!» Пирс возбужденно улыбнулся ему в ответ, но глаза у него были какие-то озабоченные.

Гвидо не торопясь развернулся, поехал обратно к кобыле и жеребенку, остановился шагах в двадцати и вышел из кабины.

Трое мужчин приблизились к кобыле. Она никогда еще не видела человека и от страха пучила глаза. Грудная клетка расширялась и сжималась очень быстро, из ноздрей струйкой вытекала кровь. Грива темно-коричневая, тяжелая, хвост почти касался земли. Жеребенок с непонимающими глазами перебирал жалкими согнутыми ногами, заслоняясь матерью от подошедших; кобыла двигала крупом, загораживая детеныша.

Они хотели теперь выше поддернуть на шее кобылы петлю, которая захлестнула ее сзади, стягивала шею посередине и могла ее задушить, если она будет сильно дергать веревку. Из троих лучше всех управлялся с лассо Гэй, поэтому Пирс и Гвидо смотрели, как он раскручивает новую петлю и кидает так, чтобы она, мягко раскрывшись, упала чуть позади передних ног кобылы. Чуть выждав, они приблизились к лошади спереди, и она отступила на шаг. Гэй резко потащил за веревку и стянул ей передние ноги петлей. Затем другой веревкой стянул задние; она покачнулась и завалилась набок. Ее грудь вздымалась и опадала, но она выглядела теперь покорной. Жеребенок опустил морду к ее хвосту и стоял на месте, пока мужчины подходили к ней, что-то тихо ей говорили, пока Гвидо, наклонившись, расслаблял петлю и перемещал кобыле под челюсть. Они обследовали ее, ища клеймо, но клейма не было.

— Ни разу не видел здесь такую большую, — промолвил Гэй, обращаясь к Гвидо.

— Она не мустанг, — сказал Пирс. — Может быть, даже породистая, американский рысак.

Он посмотрел на Гвидо, ища подтверждения. Гвидо сел на корточки, открыл кобыле рот, и остальные двое заглянули вместе с ним.

— Ей пятнадцать точно уже есть, — сказал Гэй. — Так и так — сколько бы ей еще осталось?

— Да, старая. — В глазах Пирса стояла какая-то мысль.

Гвидо поднялся, все трое пошли к грузовику и поехали по дну пересохшего озера к жеребцу.

— А он ничего на вид, — сказал Пирс.

Жеребец стоял без движения, тяжело дыша. Голова была опущена, веревка туго натянута, и он смотрел на них темно-карими глазами, похожими на линзы огромного бинокля. Гэй приготовил еще одну веревку.

— Одно могу сказать: неприкаянный, — промолвил он. — Скот пасти с ним нельзя; на племя — слишком маленький, холостить — слишком старый.

— Да, маловат, — согласился Пирс. — Но шея симпатичная.

— Да, на вид они симпатичные, некоторые, — сказал Гвидо. — Но какая, на хер, польза от них?

Гэй начал раскручивать над головой веревку, другие двое встали по бокам жеребца.

— Старые неприкаянные лошади, вот что они такое, — сказал Гэй и закинул петлю за передние ноги коня. Как только он подался назад, Гэй дернул веревку, и петля стянулась вокруг конских ног чуть повыше копыт, соединяя их; жеребец пошатнулся, но не упал. «Подержи-ка!» — крикнул Гэй Пирсу; тот обежал вокруг коня, взял у Гэя веревку и крепко натянул. Гэй пошел к грузовику, взял другую веревку, вернулся с ней и, зайдя сзади, заарканил жеребцу задние ноги. Но он все не падал. Гвидо подошел было толкнуть, но конь мотнул головой, оскалил зубы, и Гвидо отступил. «Валите его!» — заорал Гвидо Гэю и Пирсу, они дернули за веревки, чтобы подкосить жеребца, но он устоял, хотя покрышка не давала поднять голову, а веревки — переступить. Тогда Гвидо подбежал к Пирсу, взял у него конец веревки, зашел сзади и резко потянул. Передние ноги жеребца поехали назад, он упал на колени, сильно ткнулся мордой в глину, всхрапел от удара, но все-таки не завалился — так и стоял на коленях, словно преклонил их в молитве, стоял, опираясь мордой о землю и поднимая судорожным дыханием облачка пыли. Гвидо вернул веревку молодому Пирсу Хауленду, а сам, подойдя сбоку, уперся обеими руками жеребцу в шею, толкнул, конь упал набок и остался лежать, и похоже было, что, подобно кобыле, он, ощутив прикосновение земли к телу, сдался: глаза в первый раз моргнули, вздохи уже были не яростными, а обреченными. Гвидо передвинул петлю ему под нижнюю челюсть, они освободили коню копыта, и почувствовав, что ноги не связаны, он вначале с любопытством поднял голову, а затем со стуком поднялся и стал смотреть на них, переводя взгляд с человека на человека; из ноздрей капала кровь, на каждом из двух пыльных коленей было по темно-красному пятну.

Трое мужчин без спешки двинулись к грузовику; Гэй положил две веревки, которые не пригодились, и сел за руль, Гвидо рядом, а Пирс забрался на платформу, лег лицом к небу и положил ладони под голову.

Гэй повел грузовик на юг, к самолету. Гвидо мало-помалу переводил дыхание, а потом зажег сигарету, выдохнул дым и потер левой рукой лысую голову. Он сидел, поглядывая то через ветровое стекло, то в боковое окно.

— Спать захотелось, — сказал он.

— Сколько, по-твоему? — спросил Гэй.

— А по-твоему? — спросил Гвидо.

— Кобыла может потянуть шестьсот фунтов.

— Да, Гэй, около того.

— Гнедые примерно по четыреста, жеребец чуть побольше. Сколько получается?

— Тысяча девятьсот, может, две тысячи, — ответил Гвидо.

Помолчали, высчитывая деньги. Две тысячи фунтов по шесть центов за фунт — сто двадцать долларов. Жеребенок — еще несколько долларов, но не шибко много. Минус бензин для самолета и грузовика, минус двенадцать долларов провизия — в общем, около ста долларов на троих. Гвидо, летавший на своем самолете, получит сорок пять, Гэй, владелец грузовика, — тридцать пять, а Пирс Хауленд, если согласится, в чем нет никаких сомнений, — остальные двадцать.

— Надо будет их напоить напоследок, — сказал Гэй. — Хорошая прибавка к весу, если напоить.

— Конечно, так и сделаем, — сказал Гвидо.

Они оба знали, что, скорее всего, забудут напоить лошадей перед тем как сдадут их в Боуи перекупщику. Они будут спешить сбыть их с рук и освободиться, чтобы прошвырнуться по барам, или выспаться в доме Розлин, или попытать счастья на каком-нибудь родео. Определив доли, они перестали думать о деньгах, да и всякий раз они делили их и даже спорили о них только потому, что так положено мужчинам.

Они не ради денег тут были.

Гэй остановил грузовик у самолета. Гвидо открыл свою дверь и сказал:

— Ну, увидимся. Завтра утром сюда на другой машине.

— Пирс хочет в Ларго, успеть на родео завтрашнее, — сказал Гэй. — Так что мы с ним, может, как приедем, сразу возьмем другой грузовик и обратно сюда прямо сегодня. Может, к вечеру их уже и доставим.

— Ладно, как хотите. Так и так завтра увидимся, — сказал Гвидо и, выйдя, остановился на секунду перекинуться словом с Пирсом. — Пирс!

Пирс приподнялся на локте и посмотрел на него сверху вниз. Гвидо улыбнулся ему.

— Спишь?

— Засыпал уже.

— Мы думаем, чистыми выйдет долларов сто.

Двадцать тебе — нормально?

— Да, нормально, — ответил Пирс. Он, казалось, не очень-то слушал.

— Ну, до встречи в городе, — сказал Гвидо, повернулся на кривых ногах и вразвалку двинулся к самолету; у пропеллера уже стоял Гэй, положив руки на лопасть.

Гвидо сел в кабину, Гэй крутанул пропеллер, и мотор завелся мгновенно. Гвидо дал газ, самолет покатился, взлетел, и Гэй с Пирсом смотрели, как он удаляется в сторону гор.

— Двадцать — нормально? — спросил Гэй, вернувшись к грузовику, потому что вид у Пирса был какой-то недовольный.

— Что? Да, двадцать нормально, — сказал Пирс.

Он спрыгнул с грузовика и помочился, Гэй его ждал. Потом Пирс сел в кабину, и они поехали.

Пирс согласился вернуться с Гэем во второй половине дня на другом грузовике, побольше, и погрузить лошадей, но, пока они молча ехали по дну высохшего озера, обоим мало-помалу становилось ясно, что они все-таки подождут до утра: они и так уже были уставшие, а ближе к вечеру устанут еще сильней. Кобыла и жеребенок стояли между ними и пустынной, поросшей полынью землей впереди. Пирс посмотрел на кобылу в окно и увидел, что она глядит на них, чуть тревожно, но не то чтобы прямо в страхе, а жеребенок теперь лежит на глине с поднятой шеей.

Пирс долго, пока они приближались, смотрел на жеребенка и думал про него, ждущего чего-то рядом с кобылой, непривязанного, свободного бежать на все четыре стороны, и он спросил Гэя:

— Бывало так, чтобы жеребенок ушел от кобылы?

— Этот не уйдет, — ответил Гэй. — Никуда не денется.

Пирс откинул голову и закрыл глаза.

Левую щеку неподвижно оттопыривал табак — он его не жевал, не перекатывал во рту. Глиняное дно озера осталось позади, и началась тряская езда по островкам полыни. Надо было вернуться в лагерь и забрать постели.

— Все-таки я к Розлин сегодня, — сказал Гэй.

— Хорошо, — отозвался Пирс, не открывая глаз.

— Завтра утром их заберем, а потом сразу в Ларго.

— Хорошо.

Гэй стал думать про Розлин. Она, наверно, высмеет эти их труды: мол, заработали сущие гроши, ума-то нет, чтобы учесть потраченное время и другие скрытые издержки. Послушать ее иной раз — они вообще никогда никакой прибыли не имеют.

— Розлин будет жалко жеребенка, — сказал Гэй, — лучше ей не говорить.

Пирс открыл глаза и посмотрел на горы.

— Черт, она же кормит собаку свою собачьими консервами, правда?

Гэй улыбнулся, опять ощутив, что они с Пирсом стали ближе друг к другу.

— Кормит, конечно.

— И что там, она думает, в банке?

— Она знает, что там.

— Дикие лошади, вот что, — сказал Пирс так, будто о чем-то зло спорил с самим собой.

Помолчали немного.

— Ты со мной к Розлин или в городе останешься?

— Наверно, с тобой.

— Хорошо, — сказал Гэй. Теперь ему уже хотелось к ней в дом. Там ее книги на полках, которые он ей смастерил, они сядут, выпьют чего-нибудь, Пирс заснет на диване, а они с Розлин пойдут в спальню. Ему нравилось возвращаться к ней после какой-нибудь работы — совсем другое дело, чем просто возить ее туда-сюда или торчать у нее дома. Ему нравилось приходить к ней со своими денежками в кармане. Он старался сейчас получше вообразить себе, как у него с ней будет, и пришла мысль, что скоро ему сорок семь, а там, глядишь, и пятьдесят. В один прекрасный день она отправится обратно на восток, может, в этом году, может, в следующем. И вновь подумалось, что когда-нибудь он начнет седеть, и он стиснул зубы, отвергая поседение и старость.

Пирс, сев прямо, заговорил:

— Хочу матери позвонить. Черт, год целый ей не звонил. — Голос у него был злой. Он смотрел в окно, на горы. Он помнил, как выглядел жеребенок, и почти неистово желал, чтобы его не было на месте, когда они вернутся. Потом он сказал: — Мне в Ларго завтра надо, записаться успеть.

— Поедем, поедем, — заверил его Гэй, чувствуя, что парень непонятно из-за чего раздражен.

— Хороший выигрыш мне бы не помешал, — промолвил Пирс. В голове возникла цифра пятьсот долларов, и он подумал, что уже не раз и не два выигрывал такую сумму. — Знаешь что, Гэй? Из меня ни хрена путного не выйдет. — Внезапно он рассмеялся. Некоторое время хохотал, не сдерживая себя, а потом снова откинул голову и закрыл глаза.

— Я тебе сразу, как мы познакомились, это сказал, не помнишь? — ухмыльнулся Гэй. Между ними, он чувствовал, проскочила какая-то веселая, лихая искра, видеть смеющееся лицо Пирса было для него облегчением. Гэй определенно был в настроении посидеть и выпить чего-нибудь у Розлин.

— За жеребенка и двух долларов не дадут, — подал голос Пирс. — Давай просто его там оставим, а?

— Ты прекрасно знаешь: он за машиной побежит, вот и все.

Минут пятнадцать ехали молча; потом Гэй сказал, что хочет поскорей отправиться на север, где в горах, говорят, сотни лошадей. Но Пирс не услышал — он крепко уснул. Гэю потому хотелось поговорить об этой поездке, что ему, когда пустыня кончилась и началось шоссе, опять представилось, как Розлин над ними насмехается, и сделалось ясно, что он, как ни старался, ничего себе не обеспечил; потратил три дня, чтобы заработать тридцать пять долларов, и объяснить это убедительно он не сможет, и будет стыдно. И вместе с тем он знал, что все было так, как должно быть. Он потянулся к Пирсу и толкнул его в бок; тот открыл глаза и перекатил голову, чтобы видеть Гэя.

— Так ты поедешь со мной туда, к горе Тайбоун?

— Поеду, — сказал Пирс и опять уснул.

Гэю теперь, когда молодой человек пообещал, что не оставит его, стало лучше, спокойней. Опять имелось какое-то будущее, цель впереди.

Там, откуда они уехали, солнце накаляло бежевую глину весь день. Ничто живое — ни муха, ни жук, ни змея — четырем привязанным лошадям и жеребенку там не досаждало, все существа держались оттуда подальше. Лошади, почти два часа проскакавшие галопом, во второй половине дня попытались рыть копытами твердую глину в поисках воды, но воды не было. Ближе к вечеру поднялся ветер, и они подались задом в ту сторону, откуда он дул, а морды их были повернуты к горам, где они паслись. Ноздри жеребца время от времени улавливали запах этих пастбищ, он начинал было идти туда, к предгорным лугам, но веревка сгибала ему шею, и после нескольких шагов он поворачивался к покрышке и вздыбливался, взметывал в воздух передние ноги, бил ими небо, потом опускался и опять стоял тихо. Когда сгустилась синяя тьма, ветер подул сильнее, он трепал им гривы и забрасывал длинные хвосты под задние ноги. Ночной холод заставил жеребенка встать, он жался к кобыле ради тепла. Стоя мордами к южному кряжу, пять лошадей моргали под зеленоватым светом взошедшей луны; потом они закрыли глаза и уснули. Жеребенок опять опустился на жесткую глину и лег под кобылой. В расщелинах гор трава, которую они утром щипали, выпрямлялась в темноте. Там, где растительность была сочнее всего, где было еще влажно от весенних дождей, следы их копыт начали исчезать. Когда небо слегка зарозовело, жеребенок поднялся и, как всегда на рассвете, пошел искать воду. Кобыла предостерегающе шевельнулась, ее неподкованные копыта стукнули по глине. Жеребенок повернул голову, вернулся к ней и встал рядом, глядя пустым взором и втягивая ноздрями теплеющий воздух.