Чтение на выходные: отрывок из книги Ольги Птицевой «Весна воды» — продолжения антиутопии «Двести третий день зимы»

— Зачем оно тебе? — спрашивала Тая, прислонившись к дверному косяку.

Груня сидела у косметического столика и внимательно смотрела на свое отражение, подсвеченное лампочками, что обрамляли зеркало. В контровом свете она казалась старше, чем была. Старше, чем даже стала.

— Хочу смотреть на их лица.

Кисточкой Груня смахивала тени, осыпавшиеся с тяжелых век. Потом брала карандаш и подводила губы. Все медленно. Движениями человека, который не спал толком недели две минимум.

— Думаешь достучаться до совести одним вырази- тельным взглядом?

Груня отложила кисточку, посмотрела на Таю через отражение.

— Никакой совести не существует. Только расчет и страх.

Тая хмыкнула, подошла поближе и смахнула с черной ткани вдовьего платья Груни немного пудры.

— Будем надеяться, что им станет слишком страшно? Или что они просчитаются?

Груня на секунду прижалась щекой к ее руке.

— Кажется, именно страх и толкает их к просчету. Но нам это никак не поможет.

Пока Тая всматривалась в окна, Шурик успел пожать руку Леве, выбравшемуся из машины, и натянуть белую балаклаву. Тая скривилась.

— Зачем ты таскаешь эту гадость?

— Но-но, — захохотал Шурик и пропел: — Это че-е- е-есть моя, знак си-и-илы снега-а-а...

— Ой, да завали, — проходящая мимо Владка поддела край балаклавы и сдернула ее с бритой головы. — Без нее есть возможность забыть, какой ты идиот, а в ней совсем без шансов.

— За такие слова, детка, минимум пятнадцать суток административного ареста, — отчеканил Шурка, хватая ее за руку.

— Вот эти ваши ролевые игры, пожалуйста, до дома донесите, — попросила Тая, повернулась к Леве: — Поднимешься? Или за Груней поедешь сразу?

Тот как раз копался в рабочем телефоне. Покачал головой:

— Пока не вызывала.

— Ну, пойдем, — осторожно предложила Тая. — Пиццу доедим.

Тот не ответил, но и не ушел. Попрощался с Владой, пикнул сигнализацией машины. Вместе они зашли в парадную, кивнули консьержу, показали пропуски охране. После Тая вспомнит, что все здание словно бы заледенело. Не было слышно голосов и шагов. Никто не спускался к курьеру за заказом. Никто не тащил пьяных любовниц в лифт. И даже лифты ехали беззвучно. Только в глубине этажа плакал ребенок. Там жил папин товарищ по департаменту с молодой женой. Она успела родить до того, как начался весь этот ужас с замерзшими беременностями. Но ребеночек получился слабый, его маленькое сердечко дважды запускали еще в родовой. Тая слушала об этом за ужи- ном и просила обойтись без физиологических подробностей, и так еда в горло не лезла. Но каждый раз, когда слышала сдавленный, почти котячий, плач в соседней квартире, представляла безвольно откинутое синеватое личико младенца и его рот, забитый слизью.

— Живой, — будто прочитал ее мысли Лева. — Когда не слышу, как он плачет, думаю, что все.

Тая не нашлась что ответить, только потянулась и сжала Левино предплечье.

— Зеленые, — сказал Лева, разглядывая ее пальцы на своей руке. — Надо отмыть.

— Чтобы без доказательств сопричастности?— Типа того. Сначала Тая попыталась смыть зеленку водой с мылом — не вышло. Пена стекала по рукам, чуть окрасившись в изумрудный. Но зеленка с кожи никуда не делась. Тая плеснула на ватный диск немного мицел- лярной воды. Мельком оценила, что запасы ее косметики заметно поредели. Плеснула еще чуток. Не помогло. Потом пошла в ванную комнату Груни. Там с запасами все было в порядке. Взяла тяжелый пузырек с маслом, плеснула на кожу. Комната — вся строгая плитка и темное дерево — и без того пахла деньгами, а аромат масла добавил к этому нотки откровенной роскоши. Груня не привыкла экономить на себе. Тае иногда казалось, что это была позиция, а не любовь к комфорту. Мол, я вам так просто своего не отдам. Еще и ваше заберу.

Впрочем, бархатистое масло с зеленкой тоже не справилось.

— Ле-е-ева, — протянула Тая, неся руки перед собой, как поломанную игрушку. — Ни фига не оттирается.

— Об этом можно было подумать раньше, — ответил Лева, отрываясь от ноутбука. — Перчатки надеть, например.

— Не нуди, — почти с восторгом перебила его Тая.

Уж очень их пикировка напоминала старые перебранки. Уж очень хотелось хоть часик поиграть в старую жизнь. Лева отложил ноутбук, встал и пошел в общую ванную. Тая за ним, продолжая нести перепачканные ладони перед собой.

— Да я уже и мылом попробовала, и маслом, и мицелляркой — ничего, — перечисляла она.

Лева остановился перед шкафчиком с аптечкой, распахнул дверцы и замер, изучая полки. Тая тоже пробежалась глазами: обезболы разной степени рецептурности, что-то от давления, что-то от изжоги, пара перцовых мазей, как-то они с папой зарубились, а нарушает ли разогревающая мазь его зимнюю идеологию, и дошли до настоящего скандала. Лева захлопнул дверцы раньше, чем Тая успела обжечься о воспоминание.

— Стой тут, — сказал он.

А сам вышел из ванной и двинулся по коридору. И Тая как-то сразу поняла, что в папин кабинет. Она схватилась за столешницу у раковины. Посмотрела на себя в отражении: глаза бешеные, волосы растрепались, на щеке смазанный зеленый отпечаток. Тая слышала, как лязгает замок двери, как Лева переступает скрипучий порог. Ей даже показалось, что до ванной дотянулся особенный запах кабинета. Немного табачного парфюма, немного самого табака, коньяк, пыльные книги, старое дерево. Папа. Тая размахнулась и ударила себя в грудь, чтобы комок, образовавшийся в горле, провалился в пищевод. Боль помогла собраться. Когда Лева вернулся в ванную, прижимая к животу бутылку водки, Тая уже могла дышать. И даже мокрые ресницы промокнула полотенцем.

— Намочи прям хорошенько и три, — Лева протянул ей то же самое полотенце и бутылку.

И тут же вышел. Лицо у него было бледное, в подозрительную зеленцу. Кажется, папин кабинет стал запретной территорией не только для Таи. Она плеснула водку на уголок полотенца, подумала и глотнула, перед тем как завинтить крышку, чтобы горячим прожечь остатки плотного кома, возникшего в горле.

Зеленка нехотя начала смываться. Тая вернулась к себе и принялась тереть кожу на пальцах и ладонях. Запах спирта мешался с запахом диффузора, стояще- го на книжном шкафу, и получался какой-то мудреный коктейль, из тех, что она иногда любила заказывать в барах, — сладкий, но кислый, горький, но со сладкой ноткой, и чтобы что-то ягодное еще, пожалуйста. Кресло под Таей стало податливым и обнимательным. Кажется, еще пара глотков водки ловко залилась в горло между оттиранием левой ладони и правой.

Тая лениво думала, что полотенце придется выбросить — зеленые пятна не отстирать с белой махровой ткани. А может, Лева предложит его сжечь. По заветам папы он придерживался мнения, что только шредер и огонь могут считаться безопасным способом сокрытия лишних подробностей. Для этого в гараже были заведены специальная бочка, розжиг и огнетушитель. И камеры наблюдения там развернули так, чтобы не фиксировать происходящее в огненном углу. Тая представила, как они с Левой надевают все черное и двумя тенями скользят по пожарной лестнице вниз к гаражу. Лева открывает его двойным кликом электронного ключа, они просачиваются внутрь, не зажигают свет, только фонарики телефонов. Бросают в дымное нутро бочки полотенце и все ватные диски, что Тая сегодня успела использовать. Лева заливает их розжигом и щелкает горелкой. Огонь вспыхивает и жадно горит, а Тая наблюдает, как его всполохи делают лицо Левы демоническим.

— Тая, — позвал он из гостиной. И она подалась на голос, чуть не расплескав водку по ковру. Пока поднималась с кресла, путаясь в обмякших конечностях, Лева уже сам подошел. Тая подняла на него глаза. И суставы стали еще мягче. Зрачки у Левы расширились, а нос заострился, как у покойника. Таким он выглядел все дни перед похоронами папы. Тая потянулась к Леве, грязное полотенце упало, бутылка осталась в другой руке и шлепнула Таю по бедру. Лева оказался совсем близко, на мгновение Тае показалось, что он сейчас поцелует ее. Или упадет ничком. Она втянула воздух через нос, почувствовала, как остро от Левы пахло потом, хотя буквально полчаса назад через привычный запах чистоты и одеколона ничего такого не пробивалось.

— Кто? — только и смогла спросить Тая, предполагая, что кто-то снова умер, что кого-то они снова лишились, что кто-то никогда больше и ничего.