Сон длиной в столетие: пять важных сюрреалистических книг

Сюрреалисты-литераторы были в первую очередь поэтами. Безупречно составленный Михаилом Ясновым сборник — экскурсия по испытательному полигону, где 100 лет назад проводились взрывы словесных бомб, от которых по сей день гудит в ушах. Автоматическое письмо, вырезки из газет, детский лепет и каллиграммы — вот лишь несколько из представленных в книге сюрреалистических стратегий. Уже знакомые авторы открываются с неожиданных сторон: зануда-теоретик Бретон оборачивается романтиком («Все море и все небо ради одной / Детской счастливой сказки в стране пляски, а лучше ради / Одного объятья в тамбуре поезда»), скандалист и провокатор Тцара сочиняет скорбную элегию («ничего мы не знаем / ничего мы не знали о боли / эта горькая холодная осень / в наши мышцы впечатается глубоко»), а душевнобольной теоретик театра Арто, как выясняется, еще и чудесный лирик («Виола нежная под вещими перстами / Так кротко плакала, что черных рощ цари / Окликнули цариц, склоненных над холмами / С высоких балюстрад торжественной зари»). Чем путаться в бесконечных дрязгах и склоках сюрреалистов, спорить, кого можно, а кого нельзя назвать таковым, лучше прочесть ясновскую хрестоматию и попробовать продолжить дело лихих французов.

Хорошо читать с... Чем больше сюрреалистической живописи попадется на глаза при чтении этого сборника, тем лучше.

Добро пожаловать в Locus Solus — уединенную обитель гениального изобретателя Марсьяля Кантреля. Погожим апрельским днем Кантрель приглашает группу гостей на прогулку по приусадебному парку. Там визитеров ждет ряд хитроумных механизмов, которые могут привидеться разве что в бредовом сне при температуре 40 градусов: например, летающий копер собирает мозаику из человеческих зубов, а в наполненном водой сосуде плавают женщина, кот и отрубленная голова французского революционера.

Творчество затворника и толстосума Раймона Русселя выламывается из любых литературных течений: сюрреалисты безуспешно пытались обратить Русселя в свою веру, на что тот отвечал вежливым отказом. Однако сложно вообразить роман сюрреалистичнее, чем Locus Solus: его отстраненная атмосфера производит гипнотическое впечатление. Руссель не нуждается в мелочах вроде сюжета или характеров, он создает смутные лингвистические загадки, с трудом поддающиеся расшифровке. Невероятные конструкции изобретателя основаны на жесткой логике словесных каламбуров, неизбежно ускользающих при переводе. Это чистый текст, буквы на бумаге, безотказно работающая машина аллитераций и ассонансов, в качестве топлива потребляющая читательское внимание: стоит ненадолго отвлечься, как ведомая Кантрелем процессия уже скрывается за горизонтом. В честь Locus Solus названы музыкальные фестивали, злодеи из аниме и вымышленные космические корабли, а среди страстных поклонников Русселя — философы и поэты, диджеи и архитекторы; не вступить в войско его фанатов было бы столь же оплошным поступком, как, скажем, погожим апрельским днем отклонить приглашение гениального ученого посетить загородную резиденцию.

Хорошо читать с «Большим стеклом» Марселя Дюшана. Преданный обожатель Русселя, под влиянием его авангардных пьес Марсель Дюшан восемь лет работал над масштабной инсталляцией «Новобрачная, раздетая своими холостяками, даже». Диковинное произведение искусства состоит из масла, лака, фольги, проволоки и пыли, зажатых меж двух стеклянных панелей. Художники и искусствоведы тщились постичь потаенный смысл дюшановского шедевра. Дабы облегчить поиски ключа к «Новобрачной...», Дюшан издал три коробки заметок, рисунков и озарений, как бы комментирующих и дополняющих инсталляцию. Аналогичным образом после смерти его духовного наставника Русселя вышло сочинение «Как я написал некоторые из моих книг», где заправский престидижитатор от литературы делится тайнами своего плетения словес. Надо ли говорить, что оба хитрых мудреца раскрыли лишь малую часть секретов, предусмотрительно умолчав о главном и оставив исследователей мучиться над неразрешимыми вопросами.

Юноша Иосиф приезжает в странную Санаторию — то ли лечебницу, то ли гостиницу, где пребывает его захворавший отец. Чем дольше Иосиф остается в странной больнице, тем глубже погружается в сомнамбулические галлюцинации: люди превращаются в собак, отец то пышет здоровьем, то вот-вот умрет, а доктор, заведующий Санаторией, как назло куда-то запропастился.

Бруно Шульц, учитель рисования и труда в польском захолустье, на досуге ковал изумительную, тончайшей выделки прозу. Все его наследие — два сборничка рассказов, горстка писем да несколько картин; роман «Мессия» и повесть «Возвращение домой», которые писатель считал своими важнейшими произведениями, исчезли в буре XX века. В «Санатории под Клепсидрой» налицо все ключевые ингредиенты словесного варева Шульца, от образа отца до искаженного времени. Постояльцы и работники Санатории постоянно спят, но не предаваясь той восхитительной грезе, о которой мечтали французские сюрреалисты, а забывшись тягостной, удушающей полудремой. Неуютные рассказы Шульца пронизаны холодом и мраком, и, в общем, вряд ли существует чтение, более подходящее для промозглого осеннего вечера. Таким же осенним вечером писателя, спешившего домой с пайкой хлеба, застрелил офицер гестапо.

Хорошо читать с «Созданием мира» Станислава Игнация Виткевича. Кажется, что слякотные тексты Шульца не сочетаются с буйством красок картин Виткевича. Тем не менее оба художника (и, кстати, близких друга) запечатлели распад человеческой жизни, упадок и кризис цивилизации, впавшей в затяжное забытье. Всполохи солнц, вытянутые конечности, жуткие животные — в такой мучительной агонии рождался мир, в котором спустя миллионы лет люди настолько сошли с ума, что развязали Вторую мировую войну. Густота образов, внимание Виткевича к деталям похожи на богатую, насыщенную метафорами прозу Шульца; но если последний искал защиты от кошмаров XX века в воспоминаниях о детстве, то Виткевич ни на что не надеялся и покончил с собой, узнав о нападении Красной армии на Польшу.

Чудак Пьер Соголь организовывает экспедицию к мистической горе Аналог — самой высокой точке Земли, расположенной в Тихом океане. Один нюанс: гора вызывает гравитационную аномалию, из-за чего попасть туда можно только в час заката, когда последние солнечные лучи падают на водную гладь под определенным углом.

Рене Домаль входил в группировку «Большая Игра», побочную ветвь французского сюрреализма, расходящуюся с Бретоном во взглядах. Экспериментируя с запрещенными веществами, Домаль подорвал здоровье и умер от туберкулеза в 36 лет, не успев закончить «Гору Аналог». Рукопись обрывается посередине предложения — остаток маршрута читателю предстоит пройти уже без проводника. Альпинист-любитель, Домаль был одержим мифом о великой горе: подъем на вершину Аналога, разумеется, важен для писателя как символ восхождения к высотам человеческого духа. Пока одни остаются влачить жалкое существование у подножия горы, другие преодолевают себя, карабкаясь по отвесным склонам сознания. Пожалуй, самая горькая позиция нашего списка: Домаль разворачивает роман с таким азартом первооткрывателя, что каждое достижение Соголя и его команды представляется личной победой. Преждевременное расставание с путешественниками — тот еще удар под дых; прежде чем открывать эту сияющую книгу, стоит задаться вопросом, осилит ли дорогу идущий.

Хорошо читать с «Замком в Пиренеях» Рене Магритта. Написанный по заказу приятеля, «Замок в Пиренеях» тематически перекликается с «Горой Аналогом»: действительно, вот бушующее море, вот неприступная возвышенность, попасть на которую может только избранный, вот награда для смелого покорителя — крепость самопознания. Свидетельств, что Магритт читал «Гору Аналог», нет. Впрочем, вообразить, как художник вдохновился книгой дерзкого сюрреалиста, можно с той же легкостью, с какой многотонный кусок земной породы парит в облачном небе.

«Срынь», — грубым словцом приветствует ошеломленную публику Убю, тюфяк и подкаблучник, ставший вдруг королем Польши. На новом посту Убю предстоит казнить всех вельмож, дать бой русскому войску и даже сразиться с медведем.

Когда 34-летний Жарри скончался от менингита в 1907 году, большинство сюрреалистов еще сидели за партами. Однако для молодой поросли революционеров маргинал и паяц Жарри стал кем-то вроде учителя этикета, а «Убю король» разошелся на цитаты и мемы. Жарри написал эту экстремальную пьесу в лицее города Ренн, где байки об Убю с незапамятных времен ходили среди тамошних школяров, а помогали сопляку Альфреду еще двое мальцов. И все же именно Жарри, нахал и забияка, философ с револьвером и пьяница, вошел в культуру, под конец жизни полностью слившись с выдуманным персонажем. Пранк, вышедший из-под контроля: забавы дуралеев со школьной скамьи положили начало зубастому модернизму и современному театру. Жарри умер слишком рано, но успел дополнить «Убю короля» двумя впечатляющими продолжениями и развить пародийную науку патафизику, штудированием которой стоит заняться всякому смышленому сорванцу.

Хорошо читать с «Мечтами и ложью генерала Франко» Пабло Пикассо. Пикассо поверхностно знал Жарри и даже присутствовал на ужине, когда буян чуть не расстрелял из своего револьвера скульптора Маноло, заключив: «Разве это не было столь же прекрасно, как литература?» После смерти Жарри оружие перешло к художнику: сохранились фотографии, на которых пожилой Пикассо позирует с ржавым браунингом». За основу для серии сюрреалистических офортов 1937 года Пикассо взял Убю, представив генерала Франко в обличье жалкого проходимца.