Что стало с культурой за последние сто лет: фрагмент книги «Мультиэкранное время. Искусство XX-XXI веков»

«Правила жизни» публикуют фрагмент эссе «Сады и парки», посвященному культуре и особенностям петербургской прогулки и поэту и писателю Константину Вагинову.

В начале 1980-х годов в Михайловском саду можно было встретить бодрого старика с длинной седой бородой, (на самом деле он был мужчиной лет шести- десяти и напоминал Льва Толстого в исполнении одного артиста советского кино, чье амплуа составляли роли заполошных, но в общем-то добрых колхозников) . Зимой он появлялся в армейском тулупе, а летом — в поддевке с орденскими колодками и всегда носил с собой суковатую палку . Быстро пересекая сад, он высматривал гуляющих по двое девушек и ловко затевал с ними разговор . Обычно он рассказывал о том, как слушал Ленина под знаменитым балконом или участвовал в штурме Зимнего . Но иногда позволял себе отступления: в момент куража, глядя на Спас на Крови, мог вспомнить у выхода из сада, как народовольцы взорвали царя, а он еще мальчишкой видел все из-за спины казака . В июне он ненадолго перемещался к аникушинскому Пушкину, где естественно скапливались учительницы и школьники младших классов, образуя с ним превосходные — жаль только, что запоздалые — композиции для советских исторических картин.

Много лет назад мне называли даже его имя, которое забылось, но оставило по себе какой-то экзотический след вроде Заэвфратского-Задунайского . Этот городской сумасшедший паразитировал на особенной петербургской культуре гуля- ний, которую не следует путать с нормальной прогулкой, объясняющейся желанием посмотреть на достопримечательности, показать себя, а заодно подышать свежим воздухом . Петербургский гуляющий — своего рода скиталец или паломник, он движим желанием пересечь городское пространство так, как мысленно пересекают толщу времени, чтобы обнаружить в этой глубине явления судьбы, точнее — промысла.

Места паломничества могли быть разными — от Амура и Психеи в Летнем саду до какого-нибудь в прошлом мраморного подъезда в неоимперском стиле, возле которого одиноко торчала из асфальта чугунная лира сантиметров двадцати, чтобы господа не тащили в дом слякоть на подошвах . Иногда добирались до Буддийского храма, где был закрытый институт, и рассматривали то, что удавалось увидеть сквозь решетку; иногда ограничивались Елагиным дворцом, над которым зимой вился дым из трубы, создавая ощущение уюта, но и какой-то фабричности; дым был особенно яростным, когда в кочегарке служил знаменитый в будущем рок-музыкант и другие гении радикального проживания, которые однажды по неосторожности чуть было не спалили усадьбу . Целью этих путешествий не было смотреть на красоту, экзотику, прежнюю роскошь, но: видеть архитектуру как волю, а запустение — как настоящую природу жизни . Поэтому подлинные ценители достигали даже Уткиной дачи, проходя через новые советские развалины в районе Заневского проспекта, пересекая по деревянному мосту мазутный ручей Оккервиль, чтобы оказаться в гигантской коммуналке с велосипедами в коридоре, матрацами (летом) в полуротонде и старой газовой плитой в качестве столика во дворе под кирпичными классическими арками, очерченными достойно Рима. Культура, пожираемая тленом, была сутью этого зрелища и бессознательным импульсом движения через городские кварталы и пригородные парки.

Суррогатным типом такого гуляния было гуляние в обеденный перерыв, которое вносило правильный масштаб восприятия жизни в казавшийся незыблемым устав советских учреждений . Около часу дня по хорошей погоде Михайловский сад наполнялся дамами и барышнями из окружавших его институтов (Русского и Этнографического музеев, Ленэнерго, ВНИИТЭ, Гипрошахта и пр .) . Они-то и являлись добычей безымянного «свидетеля Октября» . Две молодые особы из Русского музея выходили в сад минут на двадцать пять, чтобы побыть на солнце, конечно, но и лишний раз изумиться садовому фасаду своего заведения, с мифологическими фигурами, словно бы появившимися из надстроенной шахты лифта, которая отзывалась обветшалостью через пространство древесных крон во флагштоке Инженерного замка . Всякий раз они панически бежали от приставучего старикана и возвращались в свои расположенные по соседству фонды.

Одна из них должна была присматривать за пятью большими шкафами и тумбочкой красного дерева, где в картонных папках лежали друг на друге десятки тысяч изображений советской жизни . Как это часто бывает, самые ценные приобретения кладут начало всей коллекции, совпадая с периодом художественной и социальной пассионарности . Радовала глаз продукция 1920–1930-х годов: литографии Конашевича и офорты Митрохина, некоторые листы Остроумовой- Лебедевой. Все это были виды садов и парков, иногда пустынных, но чаще с новы- ми обитателями. Рисованные портреты этих новых обитателей города хранились в соседней комнате: всякие налетчики, молодые дамы и девушки с букетами время от времени, как карты из колоды, оказывались на рундуке для просмотра, вызванные на поверхность посетителем или выставкой . Кое-что важное, правда, в этих шкафах отсутствовало: не было в них по понятным причинам акварелей Юркуна и Гильдебрандт с лазоревыми девушками в ландо на Островах, которые как-то раз неожиданно на один вечер разместились на стенах гостиной в Доме писателей . Вечер, должно быть, полулегально посвятили памяти О . Н . Гильдебрандт, поэтому пришли на него петербургские старухи в одеждах неразличимого цвета, на которых местами еще поблескивали остатки стекляруса. Друг за другом поднимались они на второй этаж сгоревшего ныне особняка, молчаливо минуя фигуру В . В . Маяковского размером со среднего садового пионера, стоявшую под девизом deus conservat omnia у входа в писательский ресторан.

Первые изображения садов и парков с обитателями в советское время встречаем мы в альбоме литографий Добужинского «Петроград в 1921 году». В соответствии с открытой Пушкиным исторической правдой их настоящим населением оказывается порода изваяний: Венера, выглядывающая из своего полузасыпанного снегом дощатого домика-сортирчика в Летнем саду, ностальгически напоминает о себе через несколько лет в одном петербургском романе . «Я парк раньше поля увидел, безрукую Венеру — прежде загорелой крестьянки», — говорит главный герой этого повествования, неизвестный поэт, год за годом утрачивающий петербургское чувство реальности, вытесняемое на периферию советской жизни.

«На проспекте 25 Октября благовоспитанные молодые люди, прислонившись к чугунным перилам, протянули друг другу зажженные спички . < . . .> Сейчас около девяти часов . По крайней мере, часы на бывшей городской думе, а теперь на третье- разрядном кинематографе показывают без десяти минут девять . Но молодые люди стояли не против бывшей городской думы, а на мосту под вздыбленным конем и голым солдатом, так, по крайней мере, казалось им» . И смотрели на Шереметевский дворец и угол Летнего сада, а, может быть, и в другую сторону — на купы деревьев у Аничкова дворца и ярко-синие главы Троицкого собора . Дело происходит как раз году в 1920–1921-м . Тогда, «объятые священным безумием», последние из воспитанных на идее четвертого Рима горожане еще воспринимали телесную реальность и безусловное равенство себе «голого солдата» . Подобно людям античной империи, они могли заметить проходившую мимо окон тень Венеры и, гуляя, присаживались отдохнуть на разбитые капители пиранезиевских форм и очертаний . Никогда раньше городские сады и парки и даже дворы и небольшие площади, ставшие впервые тогда огородами, не достигали такой эллинистической градусности . Задержка дыхания в момент ухода под воду истории и вызванная этим греза — вот что случилось на проспекте 25 Октября . «На снежной горе, на Невском, то скрываемый, то вновь появляющийся, стоит неизвестный поэт: за ним — пустота . Все давно уехали . Но он не имеет права, он не может покинуть город . Пусть бегут все, пусть смерть, но он здесь останется и высокий храм Аполлона сохранит. И видит он — вокруг него образуется воздушный снежный храм и он стоит над расщелиной» .

Наступало в эти странные годы и лето, когда обитатели — а многие из них совершенно чуждались всякой «античной» мистики — выбирались гулять на окраины.

Улицы опустели, и город, который раньше был виден как бы до колен, встал во весь свой рост . В какие окраины, какие глухие места мы не заходили . Теперь от этих мест и следа не осталось . Вспоминаю одну из наших про- гулок . Мы забрались в конец Песочной улицы, по обе стороны которой шли большие дачи с мезонинами, все темно-коричневого традиционного цвета . Террасы их были с разноцветными стеклами . Великолепные столетние липы стояли вдоль улицы и вокруг дач . Они были краса этих мест . По берегу Карповки, протекавшей слева, росли развесистые ивы, а склоны к воде были покрыты, особенно весной, ковром цветов . Пройдя до конца Песочную улицу, мы попадали в обширный запущенный парк Вольфа . Дорожки в нем заросли, но следы парковых украшений и затей сохранились . Стояла полуразрушенная беседка . Встречались здесь и там гранитные опрокинутые пьедесталы от статуй, ваз и другой садовой скульптуры . Недалеко от входа, параллельно Карповке, возвышался желтый каменный обширный дом . Архитектура его была претенциозна, в стиле ложной готики . Он был запущен, и в нем, кроме старика сторожа, никто не жил . Все кругом было пустынно, заброшено, и на всем уже лежала печать близкого уничтожения . А местоположение этого парка было прекрасно — на мысу между двух рек . Сейчас там находится трамвайный парк и лесопильный завод им . М . И . Калинина .

Близкое уничтожение, однако же, в соответствии с девизом полусожженного писательского особняка, подзатянулось и конца своего в очередной раз достигло в нулевые и десятые . Еще в начале 1960-х на берегу Большой Невки стояла не только фабрика им . А . Микояна, ныне превратившаяся в жилмассив, но и усадьба ее владельца Ландрина или служившего Ландрину управляющего, которая отделялась от парка Лесотехнической академии им . С . М . Кирова Новороссийской улицей и была окружена садом (кусты сирени из этого сада до сих пор цветут под окнами окрестных хрущевских новостроек) . В 1963 году усадьбу эту снесли и построили, отступив к заднему забору, пятиэтажку, но чугунная ограда и несколько старых лиственниц, которые выросли у крыльца и рядом с террасами, и теперь позволяют почувствовать очертания деревянного ландринского особняка . Тогда неоготические завершения крыши особняка и колодца уже не казались претенциозными: они выглядели вполне по-старинному вместе с донжоном водонапорной башни, который высился над деревьями парка, и теперь еще высится, хотя уже весь выгорел изнутри . Ведь большая часть типовой застройки историзма и модерна была разрушена, сохранились лишь отдельные и поэтому сказочные фрагменты то ли благодаря тому, что они оказались кровом ученого Тимирязева, то ли оттого, что послужили пристанищем В(сероссийскому) или В(ооруженному) революционному комитету, который взял однажды курс на победоносное восстание.