Збигнев Херберт. «Лабиринт у моря»

Займемся одним историческим эпизодом, так называемым Самосским бунтом, или мятежом. Он охватывает краткий отрезок времени от 440 до 439 года до н. э., и многие историки отправляют его на обочину греческой истории. Нам же это событие кажется более важным и чреватым более серьезными последствиями, чем это следует из описаний специалистов.

По противоречивым источникам и рассказам попытаемся реконструировать историю, не скрывая своей симпатии к побежденным островитянам.

Два славных ионийских города, Самос и Милет, находились в постоянном конфликте. Яблоком раздора была отчизна одного из Семи мудрецов, Бианта, — город Приена, расположенный на побережье Малой Азии вблизи устья реки Меандр. Конфликты греческих городов напоминали семейные ссоры, где трудно доискаться истинных причин и найти того, «кто первый начал». Обе спорящие стороны принадлежали к Делийскому союзу, названному позднее Афинским морским союзом. Формально все члены союза, а их было более двухсот, имели равные права, и у каждого был один голос на общих собраниях союзного Совета. Однако по существу, по причине явного перевеса сил, решающий голос принадлежал Афинам.

В споре Самоса с Милетом здравый смысл подсказывал Афинам ограничиться ролью посредника и не занимать ничью сторону. Трудно объяснить, почему Перикл, как-никак умелый политик, дал втянуть себя в опасную игру, если не принимать во внимание сплетен, сообщаемых Плутархом, о том, что это произошло по наущению его сожительницы Аспазии, которая была родом из Милета. Так или иначе, Афины высказались против Самоса, признав за Милетом спорный город Приену. Граждане Самоса почувствовали себя обиженными и не согласились с этим решением. Произвол афинской политики ставил под знак вопроса их позицию свободного государства. Ходили слухи, что самосское правительство не уступит, будет бороться за свои права и даже может выйти из Афинского союза, что создало бы опасный прецедент. Ведь такой шаг мог повлечь за собой целый ряд бунтов других греческих городов, направленных против Афин. Поэтому Перикл решил действовать быстро и решительно, то есть перейти к политике военной интервенции.

Летом 440 года до н. э. карательный корпус на сорока триремахТрирема — боевой корабль с тремя рядами весел с каждой стороны. выплывает из Пирея, чтобы усмирить бунтующих.

Первый акт самосской драмы был разыгран молниеносно. Застигнутый врасплох остров попадает в руки афинян, которые распускают правительство, создают новое, гарантирующее верность Афинам, оставляют на острове гарнизон, а также берут в заложники пятьдесят самых знаменитых граждан вместе с таким же количеством детей и отсылают на остров Лемнос.

Дело казалось окончательно решенным. Апологет Перикла утверждает, что афиняне установили на Самосе демократическое правление и возвратились в Афины. Это звучит гладко, как если бы речь шла о школьной прогулке.

Однако некоторым самосцам удалось, спасаясь от вторжения, бежать в Малую Азию, чтобы искать там помощи при дворе Писсутна, тогдашнего военачальника в персидских Сардах. Собрав войско численностью около семисот человек, они высадились ночью на острове, свергли навязанное Афинами правительство, вернули заложников с Лемноса, а афинский гарнизон отдали в руки персов.

Из мелкого эпизода, какими изобиловала история Греции, дело превратилось в серьезный конфликт, тем более что бунтовщиков поддержала Византия — колония, которая хоть и была расположена на северной окраине греческого мира, однако представляла собой важный торговый и стратегический пункт. Перикл решил немедленно приступить к безжалостным действиям, не дожидаясь, пока образуется антиафинская коалиция.

440 год — вторая попытка интервенции на Самосе. Операция имела более широкий масштаб по сравнению с первой не только из-за увеличенного числа боевых кораблей, но также и потому — и это уже политический момент, — что в ней приняли участие союзники Афин. Характерно замечание Фукидида, который пишет, что Перикл послал свои корабли на Хиос и Лесбос, призывая эти государства принять участие в войне. Призыв, следовательно, должен был прозвучать достаточно категорически.

Одновременно с военными действиями Перикл со свойственной ему ловкостью провел некую дипломатическую акцию, имевшую целью изолировать Самос на, если так можно выразиться, международной арене, для того чтобы конфликт оставался во внутригреческих границах. Персидским сатрапам за их нейтралитет были выплачены некоторые суммы из союзной кассы (афинский вождь отчитывался за подобные расходы перед Народным собранием, используя простую формулу: «Потрачено на необходимые нужды»), что было еще в пределах допустимого. Однако передача персам греческих земель на Карийском побережье уже явно выходила за эти границы.

Вторая самосская война шла с переменным успехом. Перикл возглавил отряд из шестидесяти кораблей, направлявшихся к острову, и одержал победу над самосским флотом у острова Трагия. Противник, однако, не был побежден в военном смысле и не потерял способности к сопротивлению, несмотря на то что афинские войска высадились на Самосе и начали долгую осаду города, блокировав его также и с моря. На помощь флоту интервентов пришло еще сорок кораблей из Афин и двадцать пять — с Хиоса и Лесбоса.

Получив известие, что на помощь острову плывут финикийские корабли (это была неправда, во время конфликта Самос оставался полностью изолированным), Перикл выбрал шестьдесят кораблей из тех, что блокировали остров, и поплыл с ними вдоль побережья Карии, чтобы преградить дорогу финикийцам.

И тогда осажденные немедленно перешли в контратаку. В вылазке, ставшей полной неожиданностью для афинян, они сумели уничтожить сторожевые корабли и вступили с противником в победную битву на суше, взяв при этом много пленных. Море вновь было открыто, и можно было запастись продовольствием и материалами, необходимыми для ведения войны. Небо над Самосом снова окрасилось в цвета надежды. Это продолжалось целых четырнадцать дней.

Перикл, однако, вернулся со своим флотом, и снова началась беспощадная блокада. Из Афин, Хиоса и Лесбоса снова пришло мощное подкрепление, еще девяносто кораблей.

На девятом месяце осады измученный войной остров сдался. Это произошло весной 439 года до н. э.

Условия капитуляции были чрезвычайно тяжелыми. Самосцы должны были разрушить защитные стены, расстаться со своим флотом, дать заложников и возместить расходы на войну, оцененные в невероятную сумму (около восьми с половиной миллионов драхм). На острове разместился афинский гарнизон, и Самос потерял статус города-союзника.


Одним из афинских стратегов, принимавших участие в операции, был человек, обязанный своей славой не военным успехам, а, напротив, достижениям, не согласующимся с духом войны. В тогдашней Греции не было профессиональных генералов. И это объясняет, почему драматург Софокл удостоился сомнительной чести стать стратегом в этой братоубийственной войне, причем именно благодаря театральному успеху своей «Антигоны». Точно неизвестно, каким воякой был поэт. Сплетники древних времен передают анекдот, из которого следует, что во всей этой войне его больше всего вдохновляло присутствие на фронте большого числа молодых мужчин.

По другую сторону линии фронта оказался философ Мелисс, сын Ифегена. Мелисс был прекрасным вождем. Его тактические способности, внезапные действия, молниеносные выпады получали уважительную оценку даже в стане противника. Мелисс, как уже сказано, был по профессии философом и, что удивительно, сторонником доктрины Парменида, согласно которой существование является единым, вечным, неограниченным, бесконечным и лишенным движения. В соответствии с доктриной своего учителя Мелисс придерживался мнения, будто любое изменение, возникновение, любое движение есть не что иное, как иллюзия. Несмотря на это убеждение, он был военачальником из крови и плоти, и то, как он вел сражения, не было, по крайней мере, игрой воображения.

Да, эта война не была диалогом поэта с философом. В ней хватало действительных смертей, настоящих ран, подлинной отваги и трусости. Древние баталии мы часто представляем себе чем-то вроде оперы, не вполне серьезно, и в этом немалая заслуга исторических фильмов. Вот бегут по полю мужчины в комичных одеяниях, держа в руках анахроничные орудия убийства. Тогдашняя кровь имеет для нас цвет стершейся фрески.

Мы не знаем даже приблизительно числа погибших, и, быть может, если бы мы его узнали, наше воображение, вскормленное большими числами, наша чувствительность, притупившаяся после стольких братоубийственных сражений белых людей, осталась бы невозмущенной.

Во время самосской войны не обошлось без варварской жестокости, причем с обеих сторон, и как победители, так и побежденные взаимно обвиняли в ней друг друга. Самосцы, как сообщает Плутарх, «ругаясь взаимно над афинскими пленниками, клеймили у них на лбу знак совы, ибо афиняне ставили пленникам самосским "самену". Самена есть род судна, которого передняя, загнутая часть имеет вид свиного рыла; в средине же широка и кругла».

Историк Дурид (он не был, правда, современником событий) сообщает, что капитаны самосских кораблей после проигранной войны были привезены в Милет. Там их ожидала казнь. На городском рынке их на десять дней привязали к крестам. Когда они были полностью изнурены, их забили палками по голове, а трупы бросили на землю, не похоронив. Сам Дурид был родом с Самоса. Апологет Перикла утверждал, что он якобы преувеличил страдания своей отчизны, чтобы добавить дурной славы афинянам.

В Афины Перикл вернулся в венке победителя. Это выражение, конечно, метафорическое и почерпнуто из римских обычаев. Однако энтузиазм толпы был небывалым и шумным, как всегда, когда победа двусмысленна. История передает выразительный эпизод, героиней которого стала Эльпиника, старушка лет семидесяти, сестра Кимона, вдова Каллиаса. Должно быть, она была необыкновенной женщиной. О ее жизни рассказывали неправдоподобные и клеветнические истории, наверное, потому, что она была отважной и чрезвычайно интеллигентной. Вопреки обычаям афинских женщин, ее интересы выходили далеко за пределы домашнего очага. Она осмеливалась (и это наверняка пробуждало священный гнев у мужчин) выступать по публичным вопросам, что было мужской привилегией. Об Эльпинике, например, известно, что она сыграла роль посредника в кратковременном «перемирии» между Кимоном и Периклом в 461 году до н. э.

И вот посреди всеобщего энтузиазма, когда женщины дарили Периклу венки и украшали его ленточками, «словно какого нибудь борца-победителя», к нему подошла Эльпиника и произнесла такие слова: «Воистину все это достойно восхищения и венков, Перикл, — за то, что ты загубил столько доблестных граждан, причем павших не на войне с Финикией или Персией, как мой брат Кимон, а при усмирении города, связанного с нами узами союза и крови».

Как говорит Плутарх, Перикл выкрутился цитатой из Архилоха, цитатой, которая была и не на тему и не слишком изысканной: «Не умащала бы ты себя благовониями, женщина, коли так стара».

Не все в Афинах видели ситуацию так же ясно, как Эльпиника-Кассандра. К стенам города приближался бурный вал Пелопоннесской войны. Афинам оставалось лишь несколько лет снов о могуществе. Только внешне все было хорошо в этом лучшем из миров. Самос, так же как пару лет до этого Эубея, был побежден и унижен, превосходство Афин в очередной раз подтвердилось, но ненависть к победителям росла, особенно на востоке империи, после позорной передачи персам греческих земель на Карийском побережье.

И наверное, права Мари Делькур, автор знаменитой монографии о Перикле, когда утверждает, что именно с этой, казалось бы, незначительной войны начался упадок Афинского морского союза, а также закат политики Перикла.

Целью Афинского союза, заключенного после битвы при Саламине, было, как известно, освобождение ионических городов и обеспечение их безопасности от нападения персов. Но когда опасность вторжения варваров миновала, союзная сокровищница была перенесена из Дельф в Афины и сделалась орудием афинской политики. Раз возникшая организация оказалась более прочной, чем те цели, которые привели к ее рождению. Такое случалось не только в античные времена...

Одним из основных недостатков этого союза, какникак добровольного, было то, что нельзя было из него выйти без риска начать войну. Союзные городагосударства вынуждены были признать фактическое превосходство Афин, и это легче всего проследить в области экономического давления.

Большинство городов вносило в общую копилку от одного до трех талантов в год, то есть сумму посильную, особенно если принять во внимание тогдашнюю инфляцию. Но сумму взносов можно было произвольно увеличивать, и дань, наложенная на Самос после неудачного мятежа, была установлена в размере восьмидесяти талантов в год, к чему добавлялись затраты на войну, которые бунтовщики должны были вернуть Афинам, в размере тысячи талантов, и это составляло совершенно неподъемную сумму даже для богатейшего города-государства. По той же причине (бунт против Афин) Эгина платила тридцать талантов в год. Через некоторое время размер дани был снижен до тринадцати и даже до восьми талантов. Практически это означало нечто вроде премии за лояльность.

Произвольное установление финансовых условий было не только инструментом афинской политики, но сказывалось и в тех областях, где политические факторы не играли роли. Трудно объяснить, почему Тазос платил тридцать талантов, а куда более состоятельная Византия — только пятнадцать. Это налоговое своеволие наверняка не способствовало росту популярности афинян.

В одной из своих комедий Телеклид говорит о том, что афиняне дали власть Периклу:

Доходами градов, градами управлять;

Одни оковывать, другие разрешать;

То рушить, то взносить их каменные стены...
Власть, сила, мир, война, богатство, все владение,
Все счастие Афин — в его распоряжениеЦит. по: Плутарх. Сравнительные жизнеописания (Перикл, 28). Перевод С. Ю. Дестуниса..

Есть вещи, которые люди и народы прощают с большим трудом, если прощают вообще, — это унижение. Военное поражение на поле битвы еще можно перенести. Всегда можно оправдать его численным перевесом противника, внезапностью нападения или неумелостью собственных вождей. А вот раненая гордость долго не заживает.

В афинском репертуаре методов унижения непокорных, помимо размещения военных поселений в стане ненадежных союзников, было разрушение стен завоеванного города. Так было с Самосом и Эгиной. Город без стен как бы выставлялся на посмеяние, он целиком зависел от опеки, навязанной ему протектором, а сам был полностью лишен защиты от любого захватчика. Политика эта была столь же абсурдной, сколь и близорукой. Правильнее решал эти дела родственник Перикла Альцибиад, когда в 417 году до н. э., ведя переговоры о союзе с Аргосом, обещал выстроить длинную стену, соединяющую город с морем, наподобие большой афинской стены. Ни у кого, конечно, не возникало иллюзий, будто Альцибиад относится к Аргосу (а затем и Патросу) с бескорыстной любовью.

Итак, Афины победили в войне с Самосом, но эта победа, как в моральном, так и в политическом отношении, была сомнительной. Официальный энтузиазм не имел границ. Перикл, как пишет Ион, испытывал чрезвычайную гордость, говоря, что «Агамемнону понадобилось десять лет, чтобы завоевать варварский город, а мне в течение девяти месяцев покорился самый передовой и могущественный из ионийских городов». Справедливости ради следует добавить, что это неистовое бахвальство не очень согласуется с тем, что мы знаем о Перикле, и его следует приписать какому-нибудь уличному хвалителю.

Афины были не только колыбелью демократии, но также отчизной риторов и софистов. Если не удавалось справиться с делом, которое могло вызывать сомнения морального порядка или попросту было аморальным, то следовало придумать такой термин, благодаря которому зло представлялось как бы завуалированным. В этом поведении можно обнаружить элементы магии, веру в то, что в основе мира лежат не только вещи и явления, но также и слово, которое обладает учредительной и креативной силой. Якоб Буркхардт в своей «Истории греческой культуры» пишет с восхищением, однако и не без иронии, об умении афинян говорить о самых мерзких вещах с примерной деликатностью, об их способности придумывать эвфемизмы. Так, тюрьма называлась у них жилищем, дань — доплатой, а оккупация — защитой.

Традиционным гласом общественного мнения была аттическая комедия, художественное воплощение принципа, гласившего, что гражданин в демократическом государстве имеет право критиковать политиков и учреждения. Удивительная вещь, но непосредственным результатом самосской войны стало введение цензуры (впервые в истории Афин), запрещавшей комикам представлять на сцене лиц под их настоящим именем. Эта подробность — не без значения. Она свидетельствует о вырисовывавшемся в Афинах глубоком внутреннем кризисе.

Резкое ограничение свободы высказываний доказывает, что настроение афинян, должно быть, сильно отличалось от официального энтузиазма и оптимизма. Более чем правдоподобно, что раздавались и критические голоса, а Эльпиника — прекрасный пример проявления гражданской совести — не была исключением.

Историки защищают Перикла, говоря, что он не был автором декрета о цензуре. Вероятно, голосование по этому вопросу в Народном собрании происходило во время его отсутствия в Афинах. В конце концов, отмечают защитники, этот запрет долго не продержался и через два театральных сезона его отменили, считая такую практику недостойной отчизны демократии.