Как не потерять себя в мире, где все одинаковы: фрагмент из сборника рассказов «Невидимые голоса» — о бедности

— Восемьсот тридцать рублей? — срываясь на фальцет, переспрашивает мама. — Восемьсот тридцать рублей?

Ну, может, не прям вот убила, но что-то такое.

Толстая продавщица прижимает толстую руку к груди.

— Женщина, в убыток себе торгую!

Тут главное — голову не поднимать. Я и не поднимаю. Стою на картонке, мерзну и смотрю на свои ноги. Эти туфли тоже ничего, жалко только — на плоской подошве. А бантики я дома оторву, и будет почти незаметно, что с рынка. Только бы мы их купили, только бы мы их...

— Снимай, — командует мама.

Я молчу.

— Долго еще копаться будешь?

Я молчу. Приседаю на корточки и молчу. Расстегиваю серебристые замочки на ремешках и молчу. Протягиваю туфли продавщице, обуваю зимние сапоги, вжикаю молнией и молчу, молчу, молчу...

А внутри все орет и корчится.

Прошлые туфли мы тоже купили на рынке. На обувном развале «Все по триста рэ». Какой-то хмурый мужик расстелил прямо на земле большой кусок полиэтилена и высыпал на него целую гору обуви. Мама тогда набросилась на нее, как какое-то животное. Рыла, копала в глубину, отбрасывала в сторону «объедки». А потом даже вскрикнула от радости, когда нашла пару тридцать седьмого размера. И вскинула руку с туфлями вверх в победном жесте.

Туфли были уродские. С квадратным каблуком, на котором, стоит задеть, сразу появлялись белые полосы. Я почти месяц закрашивала их черным фломастером, а позавчера одна туфля прямо в школе разломилась пополам — посередине стопы. Я торопилась в столовую, зацепилась за порожек в кабинете биологии, и вуаля. Пришлось пропустить обед. Пока остальные ели, я вырвала заднюю обложку у тетрадки, сложила в несколько раз и примотала скотчем к подошве, чтобы хоть как-то стельку укрепить.

Получилось убого.

Я надеялась, никто не заметит, потому что школьные брюки у меня длинные. Но потом эта странная практикантка, конечно, не смогла прочитать мою фамилию правильно. Оторвала взгляд от журнала, сморщилась и проблеяла:

— Не могу прочитать. Байбо... Гай... Танбо... Какая первая буква?

Я открыла рот, но Вика меня опередила.

— Бэ. Как в слове «бедность», — громко сказала она, и все засмеялись.

Ну, кроме меня, конечно.

Мы с мамой «колдуем» над моими старыми туфлями до самого вечера. Стельку вырезаем из древнего папиного портфеля для документов. Кожа бугристая и сухая, но, если ходить осторожно, должно быть нормально.

Я аккуратно приклеиваю стельку вонючим «Моментом» и для надежности скрепляю деревянными прищепками — так клей лучше схватится. Мама уходит на кухню делать лапшу, а я сижу на полу и закрашиваю фломастером белые черточки на каблуках.

Опять.

Потом уроки делаю. Потом мы ужинаем. Потом идем в спальню. Потом ложимся спать. И за целый день, кажется, говорим друг другу не больше десятка слов. Почему так?

По потолку ползут и ползут полосы света от проезжающих мимо нашего дома машин.

Проходит минут пятнадцать или, может, двадцать, когда кровать подо мной начинает трястись. Я молчу. Молчу, молчу, молчу... Поворачиваюсь на бок и в темноте неловко глажу маму по спине. Пальцы спотыкаются о каждый позвонок, такая она худая. Худая и некрасивая. Когда она приходит в школу, мне всегда стыдно. И стыдно за то, что стыдно. Мама работает учителем в две смены, моет по вечерам полы в подъезде и занимается с «платниками», которые «всю душу из нее вынимают». Мама все это делает для меня, а я...

Я прижимаюсь к ней и представляю, как благодарность цветком распускается в сердце: вот стебель, вот нежные лепестки, вот тычинки... Но вырастают только колючки. Я ужасная дочь, просто... просто... Почему у меня не может быть всего того, что есть у других девчонок из класса? Красивая одежда, разноцветные резинки, модный рюкзак, прическа... Я ведь не выбирала родиться бедной.

Это мама меня такой родила.

И потом, у нас даже телевизора нет. И дивана. И вечно так сильно пахнет корвалолом, что в гости и то никого не позовешь.

— Мамуль?

Мама поворачивается так резко, что я отдергиваю руку. Всклоченные волосы, мокрые щеки и сплошные углы: скулы, плечи, ключицы... Такие острые, что смотреть на них больно.

— Запомни, Марина, не деньги главное, а гордость! Достоинство. Поняла меня? Ты поняла?

Я киваю, и мама снова отворачивается. Вытирает лицо о подушку, а после затихает и притворяется, что спит. Я тоже притворяюсь, что сплю. А когда кровать подо мной опять начинает трястись, как-то незаметно соскальзываю в сон.

Наверное, мамины страдания меня укачали.

Утром на завтрак перловка и кипяток. Каша безвкусная и липкая, но по крайней мере горячая. В животе от нее становится тепло, хотя сытости нет.

Мама долго смотрит на меня, а потом говорит:

— Завтра с зарплаты куплю тебе йогурт.

Руки у нее дрожат и голос тоже подрагивает: скачет на гласных вверх и оттого звучит почти как истерика. Я знаю, чего она ждет. Чтобы я обняла ее и твердо сказала, что это неважно. Что, главное, мы есть друг у друга. Что все хорошо. Но я говорю только: «Супер» — и, отвернувшись, иду в коридор. Снимаю прищепки с туфель. Кидаю туфли в пакет. Одеваюсь.

И закрываю дверь за собой на два оборота.

Чему учит бедность, так это врать.

Расслаблять плечи, закидывать локоть на спинку стула, небрежно отбрасывать за спину волосы... Главное ведь не в том, что вы говорите. Главное — как.

— Марина, ты принесла за обеды?

Наталья Сергеевна, наша класснуха, стоит возле парты, сжимая в руках большую косметичку. Синюю, с белой молнией и грязноватым брелоком в виде котика на язычке.

Я хлопаю себя ладонью по лбу и улыбаюсь. Так широко и непринужденно, что скулы сводит. Don’t worry.

— Упс, я забыла. Простите!

Keep calm and lie better.

Наталья Сергеевна хмурится. Кожа у нее на лице точь-в-точь как на папином портфеле. А голова и длинная шея торчат из кардигана, будто большой палец из дырки на носке.

— В школе все-таки есть свои правила... — неловко переступая, бормочет она. — Напомни потом позвонить твоей маме.

— Конечно. У нас просто нет телефона. Ха-ха, нет телефона — ну нет и проблем!

Наталья Сергеевна качает головой и выходит из класса — наверное, отнести деньги за обеды в столовую, — а я нагибаюсь и делаю вид, что поправляю носки. Все с ними ок. На самом деле мне нужно хоть на секунду остаться одной и выдохнуть. Фух.

— Что-то я давно тебя в столовой не видела.

А вот и они. Те самые туфли — черные, лакированные, с чуть зауженным носиком и золотыми буквами LV. Остановились в паре сантиметров от моих и нетерпеливо постукивают острыми каблуками. Будто отсчитывают секунды до конца света — так-так-так.

— Или ты типа святым духом питаешься?

Такие есть только у Вики Макаровой, потому что у Вики есть вообще всё.

— Ау, Байбодзинская?

В голове вдруг становится жарко и душно, а под мышками — мокро. Мне бы только минутку подумать.

— Ау!

Я выпрямляюсь, тараща глаза.

— А ты реально там ешь? Фу, буэ! Я всё из дома ношу.

Так хоть можно не думать, какую фигню они в суп накрошили.

— Вот как? — Идеальные брови ползут в удивлении вверх. — И где же тогда твой обед? Или он у тебя воображаемый?

Я почему-то громко смеюсь.

— Ха-ха-ха, в раздевалке забыла.

А Вика улыбается победно и радостно.

— Ну тогда неси. А мы посмотрим.

В кармане у меня ровно девять рублей и пятьдесят копеек.

Я везде посмотрела, даже где дырка. Думала, может,

пара монет под подкладку упала. Но нет. Девять пятьдесят... Не хватит даже на булку в столовой. Не хватит вообще ни на что.

Да пошли вы все к черту!

Я прижимаю к глазам кулаки и несусь по ступенькам.

Просто уйду. Просто уйду из тупой этой школы и не вернусь никогда! Никогда, никогда, никогда, нико...

— Ай!

Я вдруг врезаюсь в кого-то с разбега. Вскрикнув, лечу прямо на пол и грохаюсь на оба локтя. Прямо туда, где какие-то нервы. И больно становится так, что перед глазами вспыхивают круги.

— Ну вот куда ты несешься? — причитает знакомый голос. — А если бы не я, а директор?

Чуть отдышавшись, я поднимаюсь на четвереньки. Рядом стоит на коленях Наталья Сергеевна и собирает...

— Ты не ушиблась?

...деньги. Она собирает деньги. Бумажки разлетелись по лестнице, словно праздничные конфетти. Билеты на Хогвартс-экспресс и фабрику Вилли Вонки.

Колесики в моей голове со скрипом начинают вертеться.

Сначала неохотно, словно что-то внутри им мешает.

А затем все быстрее, быстрее, быстрее.

— Нет, — говорю я и облизываю губы. Язык сухой и шершавый, как будто даже не мой. — Я не ушиблась. Простите. Давайте я вам помогу.

Я наклоняюсь и собираю купюры. На ощупь они теплые, доверчивые, гладкие...

— Смотри по сторонам в другой раз, Байбодзинская! Уф, все, спасибо.

Наталья Сергеевна берет из моих рук мятые купюры. Прячет их в свою синюю косметичку и, покряхтывая, уходит наконец в столовую. А я остаюсь одна. Я и пятьсот рублей в кармане моего пиджака.

Вика даже вскрикивает от неожиданности, когда я бухаю на ее парту пакет. Я запыхалась и вдобавок порвала колготки, но это не важно. Важно только Викино лицо, покрасневшее от досады. Она небрежно цепляет пальчиком край пакета и заглядывает внутрь

— Будешь так много есть, станешь жирной. Как Павлова!

Девочки в классе тут же поворачиваются к Павловой. Оксана густо краснеет, а я сдергиваю пакет с парты и сажусь на свое место. Сижу прямо, когда начинается урок. Сижу прямо, когда он заканчивается, и, даже когда расстроенная Наталья Сергеевна приходит за нами, чтобы проводить в столовую, я продолжаю сидеть прямо.

— Дети, никто не находил пятьсот рублей? За обеды не хватает и...

Она беспомощно замолкает. Вика закатывает глаза (еще бы, пятьсот рублей для нее не деньги), а я делаю лицо озабоченным и оглядываюсь по сторонам. Даже стул со скрипом отодвигаю. Даже Павлову спрашиваю:

— Ты не находила?

Взгляд Натальи Сергеевны блуждает по классу. Вроде бесцельно, рассеянно, но я-то знаю, кого она ищет.

— Марина, а ты не...

Наталья Сергеевна смотрит наконец в мою сторону — робко и нерешительно. Я пожимаю плечами и немного приподнимаю брови. Вроде как говорю: «Да-да? Что такое? Тут рядом нет, но, может, кто взял?»

— Ох, — говорит Наталья Сергеевна. Крошечный росток подозрения в ее взгляде, едва проклюнувшись, стыдливо прячется обратно. — Наверное, потеряла.

— Я тоже вечно все теряю, — деревянными губами говорю я. — Может, еще найдется.

Одноклассники нестройной гурьбой тянутся к дверям, а за ними выходит и Наталья Сергеевна. Она напоминает сдутый шарик, который упрямые дети продолжают волочить за собой по коридору: поникшая, унылая, вся какая-то мятая...

В точности как моя мать.

Быть бедным не стыдно, и это чистая правда.

Я разворачиваю «Сникерс» и откусываю разом половину. Шоколадка подтаявшая и пахнет прогорклым арахисом.

Но разве правда бывает чистой? И разве бедность — это типа медаль, чтоб носить ее с гордостью?

Обертка летит на пол. Я снимаю крышку с йогурта.

Кому нужны эти принципы? Мне? Мне не надо! И разве это неправильно — хотеть быть как Вика, а не как моя мать? Разве выбор не очевиден?

Я запихиваю в рот сразу горсть M&M’s. Конфеты падают на парту, прыгают по учебникам, катятся по полу.

Что в этом плохого? Я разрываю пакетик чипсов.

Что в этом плохого? Во рту появляется привкус отрыжки.

Что в этом плохого? Печенье, еще одно, и еще...

Что, черт побери, плохого!!!

— Фу, гадость! — верещит громко Вика.

Я стою на коленях возле мусорной корзины. Меня рвет шоколадом, чипсами, враньем, гневом, мечтами, йогуртом, чувством вины... Меня рвет.

Перед лицом мелькают и исчезают, стираясь бесследно, картинки. Вот мы с мамой крошим несвежий батон и, хохоча, притворяемся, что это попкорн. Вот мама заплетает мне косу и говорит: «У тебя в волосах — солнце». Вот мы несем с помойки огромный тюк чьих-то курток и предвкушаем, как нам будет тепло. Мы сшили из них одеяло. Вот мама температурит и спит за столом, а я проверяю за нее тетрадки и всем подряд ставлю пятерки. Вот мы дергаем на даче сорняки. Вот мы моемся вместе, чтобы сэкономить воду. Вот она читает мне Бродского. Вот я читаю ей рэп. Вот мы смеемся. Вот мы плачем. Вот мы, мы, мы...

Меня рвет.

— Марина! Марина, тебе плохо? — взволнованно спрашивает Наталья Сергеевна, но я не отвечаю.

Я молчу. Молчу, и молчу, и молчу. Я не могу говорить, потому что что-то во мне сломалось. Треснуло, рухнуло, с грохотом ухнуло в пропасть.

Что-то во мне закончилось.

Навсегда. Навсегда. Навсегда.