Литературный номер «Правил жизни»: рассказ Марины Степновой «Псалом»
марина
степнова
псалом
Феноменальный успех пришел к Степновой после выхода в свет книги «Женщины Лазаря». Писательница рассказывает о трех очень разных женских судьбах, столь же удивительных, сколь удивительным был ХХ век. Они оказались прочно связаны с гениальным ученым-физиком Лазарем Линдтом, чья научная карьера характерна для его времени: он проделал путь от никому не известного самоучки до секретной работы в закрытом городе. Любовь, чудесное спасение, жгучая ненависть, высокий психологизм и выразительный стиль, история страны и история конкретных людей — все это обеспечило роману Степновой читательскую любовь, благосклонность комитетов литературных премий, а также перевод на 25 языков. Последний роман Степновой — «Сад» — получил приз читательских симпатий премии «Ясная Поляна». В этой сложной книге о семье, родительстве, безрассудной любви и эгоизме мы знакомимся с семьей Борятинских, живущих в имении с прекрасным садом. Поздний ребенок княгини — девочка Туся — сначала меняет привычный распорядок жизни имения, а затем — жизни всех, кто с нею связан. В этом романе Степнова ведет диалог с классической русской литературой XIX века, показывая хорошо известный нам мир с иной точки зрения. Писательница окончила переводческое отделение Литературного института имени Горького, где изучала румынский язык, а позднее творчество Александра Сумарокова. Сейчас Степнова сама преподает в Creative Writing School и магистратуре Высшей школы экономики писательское мастерство. Интересно, что она сама называет себя «бабушкой русского глянца»: с 1997 по 2014 год Степнова работала шеф-редактором мужского журнала XXL.
Аудиоверсию рассказа можно прослушать в «ЛитРес: Подписке»
Активируйте промокод PRAVILAMAG и получите первый месяц ЛитРес: Подписки со скидкой 50% за 199 рублей.
иллюстратор Ася Литвинова
Трем артелям рабочих надо заплатить триста сорок девять рублей двадцать копеек. Первая артель из десяти человек работала восемь дней по девять часов в день, вторая, из шести человек...
Что-то ударило в голову, справа — увесистое, круглое, завозилось в волосах, и только после этого пришел звук, весь разом — сердитый, надсадный, тоже круглый.
Шмель!
Кулема быстро-быстро замотала толстыми неуклюжими руками — кыш, кыш, проклятущий!:
Чтоб тебе пусто было!
Улетел.
Эх, про вторую-то артель все прослушала!
Голос за открытым окном, невидимый, мальчишеский, звонкий, снова запричитал, хромая и запинаясь, точно калека на первом льду.
...В третьей артели было пятнадцать человек, и они работали три дня по десять часов в день. Сколько нужно выдать каждой артели?
Голос замолчал, озадаченный своим же вопросом, и в саду сразу стало очень тихо. Даже тише, чем Кулема привыкла. Сад молчал, неприбранный, дикий, одно слово, что сад — крапива и сныть стояли выше головы. Яблони, корявые, все в парше, едва торчали из сорных зарослей, а ягодника и вовсе не было видно — зарос. На других дачах и цветники были не хуже архиерейских, и парники даже. А тут... Кулема посокрушалась мысленно, жалея бестолковых дачников, заплативших за такое живые деньги.
От жары все оцепенело, дрожала в горячем воздухе золотая комариная взвесь. И только беззвучный шмель охаживал багровые пушистые шапочки чертополоха, толкал, раскачивал — и издалека казалось, будто не шмель там возится, а целый медведь. Еще где-то в глубине дома тихо и мерно шоркало — Кулема этого не слышала, просто знала: тятя работает, полы натирает и, судя по солнечному пятну, которое переползло с виска на макушку, скоро пошабашит.
Ну-с? И каков будет ваш ответ?
Второй голос, взрослый, тонкий, с обидным пронзительным подвизгом, повисел в невидимой комнате, выжидая, и тишина снова приложила к ушам Кулемы огромные привычные ладони. Кулема по-собачьи наклонила голову, пытаясь уловить хоть какой-то звук. Она была почти глухая — с младенчества, и с младенчества не знала об этом, полагая, что мир и должен быть таким — почти безиллюстратор звучным. Из плотного, словно старая вата, безмолвия пробивались только высокие звуки, так что Кулема хорошо разбирала детей да птиц, а взрослые, особенно мужчины, лишь безгласно, по-рыбьи, разевали рты. Не поймешь с первого раза — получишь оплеуху, это Кулема узнала рано и рано же привыкла заглядывать людям в лицо, снизу, чуть скособочась и силясь уследить за шевелящимися губами. За это тоже били — чего, дура, выпучилась? — но гораздо реже. И не все. Тятя вот сроду ее пальцем не тронул. Жалел. К тому же колотили не только за глухоту — она была поздняя, туповатая, неловкая. Поскребыш. Чего ни дай — уронит, а не уронит, так с места, косолапая, смахнет.
Одно слово — Кулема.
0101 0 01 101011111000
Молчите? Прелестно! С глубочайшим прискорбием вынужден признать, любезнейший Андрей Дмитриевич, вы действительно редкий болван!
Дверь внутри хлопнула, Кулема поняла это по вздувшимся в окне кисейным занавесям, и пока она гадала, кто именно вышел — тонкоголосый или любезнейший Андрей Дмитриевич, из комнаты, неловко взмахивая растрепанными бумажными крыльями, вылетела книга. Врезалась Кулеме прямо в горячий лоб, отскочила и, подпрыгнув, затихла в траве, слабо перебирая страницами. Дверь в доме хлопнула еще раз, даже не хлопнула — саданула, так что тоненько, на грани зубной боли, заныли и задрожали оконные стекла, но Кулеме было уже ни до чего: она быстро-быстро, на четвереньках, подобралась к книжке, по-зверушечьи ощупала — словно хотела попробовать на зуб, но не посмела, и поползла, поползла пальцами, выискивая самые крупные буквы.
Аз, рцы, иже...
А-риф-ме-ти-ка.
Со-ста-ви-ли-а-ма-ли-ни-н-иб-бу-ре-ни-н.
Она была хоть и шести лет всего, а грамотная, да. Тятя научил, пока они вместе по работам ходили, — и читать, это по вывескам, и счету — и в уме, и на пальцах. Пока от Чижовки до Московской или Дворянской части добредешь — Псалтырь на память затвердить можно, не то что буквы вытвердить. Буквы Кулема не очень, а вот цифры любила — понимала, что без счету никуда. Пропадешь.
Она послюнила палец, переворачивая страницы, — надеялась найти про вторую, прослушанную артель из шести человек — они-то сколько наработали? Да за сколько дней? — но внутри книги слова рассыпались мелким черным маком, сорным, будто с полу подмели, со всякими палочками, крючками и загогулинами, которых Кулема сроду не видала. Как их читать-то, прости Господи? И надо ли? Может, в типографии просто напортачили? Дядя Ваня, сосед их, наборщик, слепенький почти, рассказывал — разное бывало. Машины-то умные, но человек Божьей волей да своей глупостью все может победить.
Кулема вздохнула, жалея ненайденных рабочих, — так ведь и расчет не получат из-за тебя, дура бестолковая, — и виделись ей почему-то грабари, которых нанял на расчистку пустыря местный купчик, задумавший открыть на Чижовке, в самом ремесленном воронежском месте, мелочную лавку. Грабари, жилистые, страшные, сами похожие на пни, которые корчевали, к делу своему относились основательно. С утра выжирали по котелку густейших кислых щей с соленой гусятиной, потом в тот же котелок — до краев — кухарка купчика, играя веселыми молодыми глазами, наваливала огненной гречневой каши, тоже крутой, блестящей от топленого жира.
Грабари жевали дружно, неторопливо, отдуваясь, чавкая, и Кулема, вертевшаяся неподалеку, видела, как мерно, туда-сюда, ходят их дочерна загорелые уши, как округляются над кожаными ремешками домотканые животы. Ели вдумчиво, долго, пока не бросит на пойло, тогда выпивали, не отрываясь, по полведра кваса каждый и только потом поднимались, крестясь и поплевывая на железные, плохо сгибающиеся клешни. Кланялись кухарке.
Спасибо, хозяйка, уважила. Хороший харч, прочный
.
И уже до заката не присаживались, вспыхивая на солнце то мотыгами, то потными лбами, и было в их слаженной работе что-то такое же механическое, почти жуткое, неживое, как и в трапезе. Не заплатить таким было страшно, грешно — это Кулема понимала и потому мучилась, не зная, как рассудить, посчитать, чтоб не обидеть ненароком даже не самих грабарей, а молчаливо нависшего над ними огромного заскорузлого Бога. Купчик, кстати сказать, за расчищенный пустырь отслюнил рабочим по договору — но все равно великим постом разорился и, пьяненький, жалкий, мотался на заложенном, уже чужом рысаке по Чижовке, швыряя в снег связки нераспроданных баранок, банки с темной патокой да дрянные ломаные свечи.
Нате! Задавитесь, православные!
Может, на водку грабарям не дал? Поскупился?
Кулема не знала, амалинин-ибуренин тоже молчал, шершавый, таинственный, прятал в себе, как в замкнутой мамкиной шкатулке, нужный ответ, и Кулема, вздохнув, снова поползла по строчкам облизанным грязноватым пальцем — теперь уже с самого начала, с первого листа.
0001 001 0101 01010101011010101
0001 001 0101 01010101011010101
0001 001 0101 01010101011010101
Понятие о числе. Из окружающих нас предметов некоторым мы даем одно название; так напр. каждого из мальчиков, сидящих в классе, мы называем учеником; растения, из которых состоит лес, называем деревьями, хотя каждое из них может быть не похоже на другое и видом и ростом, притом одно может быть береза, другое дуб, третье — сосна и пр.
Кулема задрала голову. Шестая и последняя дочка в большой и бестолковой семье Бабкиных, она не в силах была представить себе ни класс, ни мальчиков (на Чижовке обитали только парни, хлопцы, шалопуты и даже байстрюки), но березу приметила сразу — вот она, беленькая, тихая, смотрит через забор, словно соли одолжить заглянула. Дуба в Шиловском лесу не было, но зато сосен — целый частокол, будто свечек навтыкали — да все разные, золотые, медные, розовые даже, а сверху — как зеленую тучу посадили, и дух от сосен такой яркий, смолистый, твердый, будто от свежей досочки. Очень, говорят, для слабогрудых хорошо. Потому здесь дачи и снимают.
Тишину прострочила быстрая дробь дятла, будто одернула, — и Кулема вернулась к книжке, добрела, помогая себе пальцем, до конца страницы, перелистнула.
Самый простой способ получать числа состоит в последовательном прибавлении одной единицы. Так, взявши только одну единицу, получаем число один или одну; взявши одну единицу и одну единицу, получаем число два; две единицы и еще одна дают новое число три; три и одна — число четыре и т.д.
Кулема подняла голову, пытаясь понять, что такое и-ты-ды, но не смогла, не успела, потому что прямо на нее, тяжело дыша, покачиваясь, пошла единица-кочерга, почему-то раскаленная, и красный, почти прозрачный носик ее был похож на волчью ягоду. И еще одна. И еще. А потом появился ноль, увесистый, гладкий, словно стеклянное пасхальное яйцо, только огромное и не пустое, с фитильком, а цельное, литое, голубоватое. Внутри нуля тоже рдел какой-то тихий неровный огонь, то вспыхивая, то пригасая, и Кулеме почудился даже напор живого приближающегося жара — будто от только что вынутого из печки чугунка с картошкой.
Кулема сглотнула. В доме, судя по едва слышному посудному звону, накрывали к обеду, откуда-то выглянул запах свежего капустного пирога, сунулся, было, к Кулеме, но она отмахнулась, как от шмеля — кыш, кыш! — и пирог смущенно уполз обратно, на кухню.
Солнце уперло палец в самую макушку — назидательный, твердый. Даже под светлым платочком голове было мокро и горячо.
Ряд чисел, полученный таким образом, бесконечен, потому что какое бы большое число мы не вообразили, стоит только прибавить к нему одну единицу, и мы получим новое число, больше прежнего.
Страница про счисления оказалась особенно трудной. Кулема пыталась разобраться в классах и разрядах, удивляясь тому, что цифры, прежде совсем домашние, годные только для расчета в лавке или на рынке, оказывается, подчиняются некоему таинственному общему закону. Она любила задачки, и часто, идя с тятей от одной его работы до другой, высчитывала, хватит ли вырученного на семейный недельный прокорм, ежели пуд ржаной муки сторговать за пятьдесят копеек, а ведро молока — за восемьдесят, и всегда ошибалась, потому что тятя считал лучше, и по его всегда выходило так, что хватало на всех, да еще оставалось на горячую маковку или пряник для Кулемы.
Нат-ко, погрызи, только дома никому не болтай, это только для нас с тобой тайна.
А это разве не грех, тятя?
Грех — это соврать, а промолчать — это чистое золото. И девчонкам не обидно. Со всех сторон сплошная благость получается. Давай-ка еще мясо посчитаем с тобой, хватит нам, чтобы щи заправить? Сколько говядинка стоит — помнишь?
Говядина шла по семнадцать копеек, это Кулема знала твердо, но тугое теплое тесто залепляло рот, и она только мычала согласно, растопырив сладкие пальцы, и тятя смеялся. А перед самым домом, послюнив палец, оттирал ей замурзанные щеки.
В книжке цифры были другие — странные и страшные.
0001 001 0101 01010101011010101
0001 001 0101 01010101011010101
Тысяча миллионов составляет биллион (мил- лиард), единицу четвертого класса — биллионов. Биллион иначе называется миллиардом. Тысяча биллионов составляет триллион, единицу пятого класса — триллионов. И так далее
Кулема, никогда прежде не считавшая дальше десяти рублей, побледнела. Нулей и единиц вокруг нее стало больше. Они напирали со всех сторон, пытаясь замкнуть круг. Кулема потерла лоб, не чувствуя, что пачкает пальцы подсыхающей кровью. Книжка рассекла ей кожу — неглубоко, несильно, Кулема даже не заметила, она вечно падала, разбивалась, трескалась то коленкой, то локтем. Привыкла.
Она отлистнула страницу назад. Перечитала.
Ряд чисел, полученный таким образом, бесконечен, потому что какое бы большое число мы не вообразили, стоит только прибавить к нему одну единицу, и мы получим новое число, больше прежнего.
Значит, ежели к триллиону прибавить один, выйдет триллион и один. А ежели к триллиону триллионов?
Нули и единицы, коротко лязгнув, выстроились в узор, который показался Кулеме понятным, но цифры лязгнули еще раз, и узор изменился. После триллиона триллионов должно было быть что-то еще. Просто Кулема не понимала, что именно.
Надо посчитать. Я хорошо считаю. Я умею.
Кулема, загибая пальцы, стала перебирать покачивающиеся вокруг нули — и один, и два, и три...
Ой, сбилась!
Цифры перестроились снова.
Теперь они занимали все вокруг. Вообще все.
Кулема еще раз потерла лоб и вдруг услышала — отчетливо, словно в церкви стояла, как невидимый звонкий тенор, дрожа, как кобелек, вывел нежно и протяжно:
Благослови, душе моя, Господа! Благословен еси Господи!
Кулема оглянулась, ища певчего, и ее — низко и гулко — ударило по ушам, в живот, так что она ахнула и согнулась.
0001 001 0101 01010101011010101
010101010101010101 10101
Благослови, душе моя, Господа!
Господи Боже мой, возвеличился еси зело.
Благословен еси Господи!
Это были басы — которых она никогда прежде не слышала, как не слышала грозу, грохот ломовых телег или глас диакона в церкви. Нет, она видела, как взрослые и бородатые мужики крестятся и приседают после того, как небо расчертит мохнатая ветвистая молния, как вздрагивает и взрывается пыль под копытами битюгов, как мечутся и рвутся свечные огоньки рядом с разинутой пастью отца Иоанна. Видела — но не понимала почему.
Теперь поняла.
Это был не голос даже — а сила, тяжелая, невидимая, страшная, словно ветер, и, словно ветер, она налетала рывками, почти сбивая с ног. Кулема вскрикнула, зажимая уши, но рев все равно нарастал, потому что был внутри нее. И все, все было внутри — единицы и нули, и огромный раскатистый голос, ревущий — слава Ти, Господи! сотворившему, сотворившему вся! Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу.
Слава Ти, Господи!
Нули и единицы вращались все быстрее, то сжимая круг, то складываясь прихотливыми рядами, и Кулема вдруг поняла, что никакого голоса нет. Это поют они. Единицы и нули. В какой-то момент цифры заняли собой все вокруг, весь мир, до самого горизонта, но Кулема знала, что там, где наступает естественный предел человеческого зрения, нулей и единиц еще больше, что они есть везде и всегда, и всегда и везде были и будут, и каждую секунду прибавлялась к этому воинству еще одна единица, и еще, и еще, все увеличивая и без того непостижимую бесконечность. Кулема ощутила, как закрутилось в такт с цифрами все ее нутро — дрожащая ледяная требуха внутри живота, скачущее, как скворец в силках, сердце, кожа на лице, на руках, даже глаза — все зудело, а голос все грохотал, подтверждая: и ныне, и присно, и присно, и во веки веков!
Слава Ти, Господи!
Слава Ти, Господи!
Аминь!
Нули и единицы вспыхнули, Кулема вскрикнула еще раз – коротко, хрипло, как от удара, и потеряла сознание.
Когда тятя, на ходу пряча в картуз деньги, сошел с черного крыльца, Кулема пролежала в траве не менее часа, неподвижная, тяжелая, странно вывернув одну ногу. Кровь у нее на лбу засохла вокруг ссадины темными рваными протуберанцами, сарафан задрался, и солнце успело наложить на голые бледные икры яркие неровные отпечатки – словно Кулему пытался схватить огненными лапами неведомый зверь.
Тятя уронил сумку. Всплеснул руками, озираясь. Вскрикнул отчаянно, слабо, не надеясь на помощь, – и сам себя не услышал за шумом отодвигаемых стульев, говором, гомоном начинающегося обеда, собачьим брехом, грохотом собственного сердца.
Рядом с Кулемой валялась раскрытая книжка.
Тятя на нее наступил.
010101010101010101 10101
0001 001 0101 01010101011010101
От Шиловского леса до Чижовки — девять с гаком верст — тятя шел почти два часа, то бегом, то пехом, и пыль темным мягким облаком шла следом за ним, лезла назойливо в рот, скрипела на зубах, заглядывала в глаза. Болталась безжизненно Кулемина голова, качались на весу грязные ножки. Сумка со щетками, воском и прочим служебным инвентарем при каждом шаге толкала его в бок, тыкала чем-то злым, незнакомым, острым. Тятя хотел молиться, но не мог — от жары и усталости все слова сбились в косматый пыльный ком, он часто находил такие под креслами и козетками, натирая чужие полы в чужих домах, которые тоже все слились в один, спутались, и только дрожала впереди, сколько хватало глаз, жидковатая дорожка сияющего пакета.
Шшурх-эх-шшурх-эх-шшурх.
Он силился вспомнить, как зовут Кулему по-настоящему, по святцам, но тоже не мог, всех дочек помнил, а самую любимую, последнюю — нет, и все бормотал, мысленно пересчитывая разноцветные девичьи головки — Алена, светленькая, Настена, вся в кудряшках, в мать, Катерина, не просто светлая — чистый лен беленый, Аришка, эта пегая, не пойми в кого, Симочка, тоже кудрявая, но бурая, вроде медведика, в него пошла, и наконец — Кулема, некрасивая, серенькая, как мышка. Серое от пыли запрокинутое лицо, серая, жидкая, выскользнувшая из-под платка косица, и под закрытыми веками — серое, серые глазки, ясные-ясные, это он точно помнил, все помнил, кроме имени.
Алена, Настена, Катерина, Арина, Симочка — и... Кулема.
Алена-Настена-Катерина-Арина-Симочка-и-Кулема.
Аленанастенакатеринааринасимочкаикулема.
Кулема.
Кулема.
Кулема.
Кулема.
Кулема.
На самой окраине, когда появились первые дома, неловкие, сами еще не решившие, городские они или нет, тятя наконец упал, в самый последний момент отбросив от себя Кулему, чтоб не придавить — и она мягко, как куль, шлепнулась в горячую пыль, уже воронежскую, рыжую, не ту, что шла с ними от самого Шиловского леса.
Что-то стукнуло — твердо, отчетливо, громко — тятина голова, и высоко-высоко, в быстро темнеющем небе, коротким огненным росчерком появилось имя — Маня.
Подрожало в воздухе — и навсегда истаяло.
К ночи их, так и не пришедших в себя, нашел сердобольный городовой и отправил аж на Большую Дворянскую, в губернскую больницу, в самой настоящей пролетке, и оба они, тятя и Кулема, сами того не зная, первый и последний раз в жизни ехали на извозчике, который всю дорогу глухо и бессмысленно матерился, высчитывая убытки — сорок копеек за первый час, да за второй — тридцать... Так-то она, доброта ваша, трудовому человеку обходится! И тятина катающаяся по полу голова не соглашалась в ответ — нет, не так, не так-так-так.
К утру тятя умер, а Кулема пришла в себя на третий день, открыла тихие пустые глаза и первым делом принялась чесать присохшую ко лбу черствую кровяную корку. Она молчала до самого Успенского поста, а потом, как ни в чем не бывало, заговорила — так же быстро и невнятно, как прежде, и так же, как прежде, была глуховатой, неуклюжей, нелепой, так же спотыкалась обо все, что можно, и все, что можно, роняла из толстых рук. Только привычку завела неотвязную — вдруг замирать столбом и мычать под нос предначинательный псалом. Страшно сказать, как ее за это колотили.
А напрасно.
Потому что в эти минуты с Кулемой говорил сам Господь. И слова его, сияющие, грозные, страшные, были нули и единицы.
Нули и единицы.
Нули и единицы.
К четырнадцати годам Кулема поняла, что и сама способна на ответ. Надо было только пересчитать все нули и единицы.
Все – до единого.
Всю заключенную в ее голове бесконечность.
0001 001 0101 01010101011010101 0101 010 010101010101010101
0001 001 0101 01010101011010101 0101 010 010101010101010101