Литературный номер «Правил жизни»: рассказ Александра Иличевского «Чистый смысл»

Александр
иличевский

чистый
смысл

Иличевский — один из самых титулованных современных русскоязычных авторов, дважды лауреат премии «Большая книга», лауреат «Русского Букера» и «Ясной Поляны». Он создает метафорически насыщенную прозу, наполненную не только культурными отсылками, но, кажется, самой культурой, понимаемой автором максимально широко: живопись, музыка, история, математика, театр, обычаи народов и стран. Физик, решивший стать бездомным (роман «Матисс»), молодой ученый, после развода ищущий смысл жизни (роман «Перс»), писатель, пытающийся сохранить актуальность в вихре современности и оказывающийся в Иерусалиме, (роман «Исландия») — все они совершают путешествия, проходят путь, пересекают границы — стран, времен, сознания, жизни и смерти. Иличевский — физик-теоретик, был занят в научных проектах в России, США и Израиле. Впрочем, писатель всегда отдавал должное литературе, совмещая ученую деятельность с творчеством, в интервью он признавался, что расшифровка смыслов в стихотворениях Иосифа Бродского — дело, соизмеримое по сложности с теоретической физикой.

Аудиоверсию рассказа можно прослушать в «ЛитРес: Подписке»

Активируйте промокод PRAVILAMAG и получите первый месяц ЛитРес: Подписки со скидкой 50% за 199 рублей.

иллюстратор                     Даниил            Шубин

1 .

Музыка вначале была связана с болезненностью, и нынче, представая в усилии сознания в очищенном смысле, таковой и остается.

Сильные впечатления от музыки выражались физиологически, причем с жестокостью, начиная даже с самого первого — вполне еще косвенного.

Мне лет восемь, и вместе с отцом я прибыл в детскую музыкальную школу на вступительный экзамен в класс виолончели. Не помню, как именно я держал этот экзамен, зато вижу и сейчас: в комиссии находилась прекрасная юная особа, в малиновой газовой кофточке, с янтарной брошью на умопомрачительной груди, от которой невозможно было оторвать взгляд. Брошь изнутри высвечивала немного преломленную набок пчелу, возраст которой — я уже знал тогда — составлял несколько миллионов лет. В финале моего предстояния перед комиссией моя Дама милостиво кивнула председателю: «Беру».

На обратном пути я только и думал об этой фее — и неотрывно думал, когда после, схватив клюшку, коньки, мчался на каток, и после катка, когда долго ждал автобуса, — и думал заболевая. Тогда я простудился так, что на следующий день по достижении температуры в сорок один градус меня увезла неотложка, и далее на несколько дней я теряю сознание. Помню только, как пчела, медленно поводя крылышками в густом медовом свете, мерцала передо мной, и помню, как дрожало, как дышало за ней матовое стекло неотложки, как шаркали по нему, как по льду, и звенели коньки, как серели по краям сознания сугробы и где-то в области висков, в хоккейной «коробочке», с частотой пульса раздавались щелчки и удары буллитов...

2 .

Несколько вещей вызывали у меня в детстве пронзительную бессонницу. «Крейцерова соната» в исполнении Натана Мильштейна производила мучительные физиологические резонансы, ведшие вразнос, в воронку мозжечка. Не помню, какая скрипичная соната Витали, взмывшая под смычком Зино Франческатти, представляла собой могучую слезогонку: вся скорбь мира, абсолютно вся, без остатка, разливалась в душе. Sing, sing, sing Бенни Гудмена, April in Paris Эллы Фицджеральд, написанный Владимиром Дукельским, кстати, приятелем Поплавского, — это составляло предмет сладостных мук. По достижении половозрелого возраста, когда случалось весь день проходить в перпендикулярном состоянии, я точно знал, какие именно джазовые вещи могут запросто вызвать стояк, и старался их избегать. Колтрейн и Кэннонболл Эддерли были первыми в череде запретов.

Послабление наступило гораздо позже, с открытием вселенной Малера, когда в Третьей симфонии Джесси Норман заставила меня услышать ангелов и умереть наяву

3 .

Когда я прочитал у Романа Якобсона, что все его попытки навести структуралистские мосты к семиотическому подходу в музыке потерпели неудачу, я ничуть не удивился. Потому что у меня давно сквозила наивная, но правдивая идея, что музыка — едва ли не единственный язык, чьи атомы, лексемы либо совсем не обладают означающим, либо «граница» между ним и означаемым настолько призрачна, что в результате мы слышим не «знаковую речь», с помощью которой сознание само должно ухитриться восстановить эмоциональную и смысловую нагрузку сообщения, а слышим мы, собственно, уже то, что «речь» эта только должна была до нас донести, минуя этот автоматический процесс усилия воссоздания. То есть слышим мы чистый смысл.

4 .

К виолончели я так никогда и не прикоснулся, зато позже у меня появился учитель фортепиано. Обрусевший армянин, выговором и дикцией ужасно походивший на чемпиона Каспарова, он был прекрасным строгим человеком. Я приходил к нему в его собственный дом, с курятником и огородом. Его подслеповатая мама Софья Тиграновна около года принимала меня за девочку.

У Валерия Андреевича в гостиной стоял драгоценный «Стейнвей», неподатливые клавиши которого требовали изощренного подхода к извлечению звука, и я пытливо следил за пальцами, за постановкой руки учителя. Когда мне удавалось присутствовать на его собственных экзерсисах («Шопен, никому не показывавший кулака...»), я замирал всем существом, нутром понимая, что это одно из самых мощных творческих действий, которые мне когда-либо приведется увидеть в своей жизни.

Я бросил занятия музыкой, когда хоть и на толику, но самым высшим образом приблизился к пониманию природы музыки. Как и все сильные чувства, это мгновение было бессловесным. Я разучивал фрагменты фортепианного концерта Баха («композитора композиторов», как говорил о нем В.А.), я впал в медитацию, провалился, и тут у меня под пальцами произошло нечто, проскочила какая-то искрящаяся глубинная нить, нотная строка, в короткой вспышке которой разверзлась бездна. И вот это смешанное чувство стыда от происшедшего грубого прикосновения к сакральной части мира, и восторженные слезы случайного открытия — все это и поставило для меня точку.

Больше В.А. я не видел. Родителям объяснил, что надоело. Конечно, так поступают только особенно сумасшедшие мальчики (или девочки). И так поступил я, к тому же еще не раз с оторопью представлявший себя, купающегося пальцами во всех сокровищах мирах.