Литературный номер «Правил жизни»: рассказ Александра Соболева «Крылатый гость»
Александр
соболев
крылатый
гость
Дебютный роман Соболева — «Грифоны охраняют лиру» — вышел в 2021 году. Это интеллектуальная проза с тонкими отсылками к классической литературе, изощренная игра, в которой читателю нужно найти все авторские намеки. При этом Соболев лихо закручивает сюжет и выстраивает вселенную романа: в Гражданской войне победили не большевики, а белые, и в Париже появляется красная эмиграция, из которой главный герой возвращается на историческую родину, чтобы узнать правду о своем отце. Второй роман писателя, «Тень за правым плечом», только что вышел и обещает читателю не менее интересное приключение. Филолог, историк литературы, автор множества исследований, Соболев занимался малоизвестными поэтами начала ХХ века. Его стараниями высвечены имена Артура Хоминского, Николая Минаева, Николая Тарусского и многих других. Так, Соболев создал собственное издательство «Трутень», где публикует свои литературоведческие исследования и работы коллег, книги по истории библиофильства, книжного собирательства и книготорговле.
Аудиоверсию рассказа можно прослушать в «ЛитРес: Подписке»
Активируйте промокод PRAVILAMAG и получите первый месяц ЛитРес: Подписки со скидкой 50% за 199 рублей.
иллюстратор Андрей Глазков
Философ и поэт Вячеслав Иванов в начале двадцатого века, предрекая скорое торжество дионисийского духа в России, писал: «Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действе трагедии или комедии, народного дифирамба или народной мистерии воскреснет истинное мифотворчество». Как известно, двадцать лет спустя страна покрылась отнюдь не фимелами, а исправительно-трудовыми лагерями; сам философ, на тот момент пребывая в собственной итальянской квартире, окнами выходящей на Тарпейскую скалу, смиренно принимал глумливые упреки современников в недостаточной точности прогнозов: случалось ошибаться и сивиллам. Впрочем, еще через полвека его пророчество стало сбываться самым прямым образом, и музыка неожиданно оказалась в России делом жизни и смерти.
Тяжелый рок (уже в заголовке явления намекавший русской предсказательной омонимией на нешуточность ауспиций) зародился, как известно, где-то в британских и американских рабочих кварталах в те плосковатые годы нашей истории, когда голубоглазые комбайнеры еще бороздили бескрайние поля между Клайпедой и Херсоном под влюбленными взорами аллегорически полногрудых доярок. Чуть позже, когда поворотный круг истории приготовился сместить эти благостные декорации, явив на их месте дымящиеся руины, божественные звуки перенеслись чрез железный занавес, и чуть выдыхающийся побег heavy metal rock’a оказался привит к нашему пустившемуся в рост дичку. Благодарение небесам, что мы в массе своей не знали английского языка и не могли оценить сугубую незамысловатость текстов: русский школьник со своей врожденной волчьей серьезностью готов простить что угодно, кроме простоты (каламбур почти невольный). В первый и, вероятно, последний раз за русскую историю музыка стала общим народным деланием, не насаждаемым сверху (заставку «Пионерской зорьки» знали поголовно, но кто стал бы крутить ее на проигрывателе), а проросшим из самой глубины национального духа. «Дай мне, на что опереться в моем разрушенном мире», — воскликнула юная душа. Ответом прозвучали первые аккорды тринадцатиминутной великолепной Rime of The Ancient Mariner группы Iron Maiden, истинного гимна эпохи: да, мы (по крайней мере, в массе своей) и не слыхали в те годы о Кольридже, но дух культуры, который дышит где хочет, предпочел предстать перед первым послесоветским поколением именно в таком обличье.
На несколько лет музыкальные пристрастия сделались не просто главным, но единственным способом самоидентификации для лиц возрастом от двенадцати до двадцати: вопрос «что слушаешь?» сменил сакраментальный, державшийся веками «с какого ты района?», хотя неверный ответ по-прежнему грозил самыми плачевными последствиями. Английские названия, с трудом просачиваясь через не по возрасту огрубевшие носоглотки, служили шибболетом и охранной грамотой; новое явление Эвтерпы было обставлено эмблематически: ее служители носили длинные волосы, джинсовые или кожаные жилетки, металлические цепи и браслеты. В полном соответствии с учением покойного Иванова зрители и слушатели сами вовлекались в оргиастическое действо — и по всему пространству исчезающей страны, хотя и с семидесятилетним опозданием, расцвели-таки долгожданные фимелы и орхестры — школьные рок-группы, вплетающие свои голоса и мелодии во всенародный дионисийский хор.
Группа, собравшаяся, отыгравшая четыре концерта, процветшая и распавшаяся в средней школе № 4 города Энска состояла из пятерых участников. Никто из свидетелей их триумфа не догадался запечатлеть концерт, да хотя бы и репетицию, на кинопленку (о видео тогда не слыхивали). Если бы какой-нибудь досужий историк культуры задумал собрать десятилетиями спустя свидетельства их существования, ему пришлось бы иметь дело с полусотней устных рассказов, чудом сохранившимися магнитофонными записями и несколькими чуть пожелтевшими от времени глянцевыми фотографиями. Одна из них и сейчас лежит передо мной. Снята она, очевидно, кем-то из родителей, а может быть, и учителей — по крайней мере, фотограф стоял в правом (если смотреть от двери актового зала) проходе: весь центр был занят «танцующим партером», стулья были убраны, и старшеклассники, которых только и допустили на концерт, заходились там в особенной вакхической пляске, которая почти не изменилась за три тысячи лет, разве что виночерпиям приходилось соблюдать определенные меры предосторожности, чтобы не попасться в лапы отряженным смотреть за порядком физруку и военруку.
На фотоснимке с заваленным, как сказали бы десятилетие спустя, горизонтом (язык специально расставляет нам в назидание эти хронографические вешки) хорошо видны все пятеро: Аня Пихтина с микрофоном, воздевшая свободную руку в типично марианском жесте (слащавая дрянь Делакруа непременно перепархивала из учебника на стену кабинета истории и обратно), Женя Хотиловский и Саня Нарышкин с двумя одинаковыми 650-ми «Уралами», синхронно наклонившиеся в подсмотренном где-то жесте, отрешенно стоящий в стороне Юра Говоров с редчайшей, раздобытой на один концерт ереванской бас-гитарой «Крунк» и в глубине сцены, под громадным, склеенным из шести ватманских листов плакатом «Крылатый гость» (так называлась группа) — еле видная из-за ударной установки миниатюрная Юля Сиротина, самозабвенно колотящая по том-тому, — очевидно, снимок был сделан во время барабанного соло. После долгих экспериментов, во время одного из которых пришлось тушить загоревшийся занавес, опыты со сценическим дымом решено было оставить, так что фотография вышла неожиданно четкой для любительского аппарата тридцатилетней давности: видны не только малейшие детали сцены, но и тончайшие оттенки выражений лиц музыкантов — почти тождественная смесь тревоги, воодушевления, внимания и эндорфинового нутряного довольства, известного каждому, кто выступал со сцены перед многолюдным залом.
Через тридцать один год, четыре месяца и два дня после запечатленного концерта, последнего в истории группы, в кабинет Евгения Алексеевича Хотиловского, коммерческого директора рекламной компании «Грифон», вошел посетитель. Был он не просто невелик ростом, а как-то гармонически компактен, словно увеличенная до размеров некрупного человека реалистичная кукла, изображающая менеджера: короткая, хотя и в меру затейливая стрижка, аккуратная, явно вымеренная по миллиметрам, поросль на подбородке и щеках; пиджак с легкой свободомыслинкой, заключающейся в чуть более ярких полосках, чем позволил бы себе отправляющийся на заработки московский негоциант, кожаная папка-портфель, пошитая, впрочем, из шкуры какого-то нетипичного существа, заполнявшего эволюционное зияние между крокодилом и страусом. Отличали визитера лишь ярко-красные губы, сильно выделявшиеся на бледноватом лице: хозяин кабинета подумал даже, не накрашены ли они (что его, как человека прогрессивных взглядов, конечно, ничуть бы не смутило), но уже минуту спустя, после ритуального рукопожатия, обмена визитными карточками («Мещанинов, ходатай по делам») и отвергнутого предложения кофе, детали внешности гостя померкли на фоне его речей.
Смотря прямо в глаза собеседнику, Мещанинов сообщил ему, что он представляет в России одно из подразделений крупнейшей транснациональной звукозаписывающей компании, возглавляя один из ее здешних проектов. Главное их изобретение, которое должно помочь в ближайшие годы «закрепиться на лидирующих позициях» (он так и сказал), — особенная компьютерная программа, склепанная здешними же умельцами, которая способна по одному-двум трекам предсказать будущее музыканта с математической точностью. Сочно ухмыльнувшись, Мещанинов пояснил, что речь идет, конечно, не об индивидуальном будущем, которое находится вне человеческой компетенции, так что спрогнозировать скорострельную грудную жабу программа не в силах, но вот определить «качество и количество будущей фанатской платежеспособной массы» (опять цитата) она может почти безукоризненно. По профессиональной привычке Хотиловский начинал уже прикидывать, каким образом его собственная компания может понадобиться в рекламе этой штуки, когда визитер озадачил его по-настоящему. Оказывается, отлаживая программу, разработчики последовательно скармливали ей с экспериментальной целью все музыкальные записи, до которых могли дотянуться. Почти всегда результаты были ожидаемыми: Rolling Stones и Pink Floyd получали по 96-98 баллов из ста возможных, Undertones и Stooges по 92-94, задним числом верифицируя стихийно сложившиеся иерархии. Нечто похожее повторилось и на отечественном материале, с тем только различием, что Хотиловский, помнивший с прежних еще времен недостижимые западные образцы, вовсе не следил за прихотливыми эволюциями русского рока и названия «ОбнОженные нервы» и «Третья стража» ничего ему не говорили. Ради эксперимента в программу закладывали одну песню за другой, покуда не оказалось, что скопленная за последние несколько десятилетий фонотека близка к исчерпанию: тогда перешли к записям любительским, извлекая их сплошным тралением музыкальных кладовых профанного интернета. И тут, наконец, случилось давно и втайне ожидаемое чудо: обнаруженные на каких-то цифровых задворках записи концерта «Крылатого гостя» стабильно выдавали 97, 98 и даже 99 баллов, что было хотя и возможно теоретически, но на практике пока ни разу не случалось: как, вежливо усмехаясь, сообщил Мещанинов, эти значения зарезервированы для экстраординарных ситуаций. В связи с чем корпорация, которую имеет удовольствие представлять сегодняшний визитер, предлагала бывшим участникам квинтета собраться вновь и после серии репетиций записать студийный диск, которому, если программа не ошиблась, а ошибиться она не может (добавил он как бы в скобках), предстоит сделаться самым успешным музыкальным проектом наших дней.
«Бред какой-то», — подумал Хотиловский. «Конечно, вам это может показаться каким-то бредом», — улыбаясь подхватил Мещанинов. «Или разводка». — «Или чем-то вроде мошенничества, — продолжал тот. — Но, думаю, — говорил он, опережая мысли собеседника, — У вас нет знакомых, склонных к такому тяжеловесному юмору, а мои полномочия вы сможете немедленно проверить парой телефонных звонков после того, как мы расстанемся. Что же касается того, что кое-что похожее вам встречалось в кино — как известно, вся культура строится вокруг двух десятков повторяющихся сюжетов. Позвольте же на прощание вручить вам...» С этими словами из птеродактилевого портфеля был извлечен уже готовый многостраничный контракт, мгновенно Хотиловского завороживший — не только юридической ладностью своего устройства (которую он оценил с первого взгляда), но и фантастической, невообразимой, беспрецедентной суммой, значащейся на второй странице и дополнительно подсвеченной желтым маркером. «Не смею вам мешать», — проговорил отрывисто ходатай по делам и немедленно исчез, притворив за собою дверь и оставив на память земляное дуновение парфюма.
Тем же вечером, брезгливо баюкая в руках щербатую чашку с крепко заваренным чаем, Хотиловский слушал рассуждения бывшей вокалистки Ани Пихтиной, с неприязнью узнавая в них отголосок своих же собственных сомнений. Мещанинов побывал у нее вчера и был принят на той же обшарпанной чертановской кухне и, вероятно, в окружении тех же беспрестанно орущих и бесперечь забегающих по разным надобностям неаккуратных детей. «Это все твои?» — спросил он с плохо скрываемым изумлением. Аня расхохоталась, на секунду сделавшись из полноватой тетки в затрапезе той же самой ангелического вида красоткой, что некогда стояла с микрофоном в руке перед темным рычащим залом, вглядываясь поверх голов в имеющее не состояться будущее. «Это внуки, дурачок». Заняв, наконец, выводок каким-то увлекательным делом и прикрыв кухонную дверь, она закурила и, выпуская дым в форточку, продолжала:
— Жизнь моя, как ты видишь, закончилась не начавшись: муж, дочь, другой муж, вторая дочь, парализованная мать, свекор в деменции, сын, стирка, глажка, готовка, болезни, школа, вторая школа, музыкальная школа, опять готовка, опять болезни — и вот за тридцать секунд я тебе рассказала всю биографию, одна секунда — один год. Поэтому когда этот хмырь позвонил, я сперва решила, как, видимо, и ты, что это какой-то злодей. Ты заметил, что его нигде в сети нет? Но знаешь — мне, в общем, все равно, я согласилась. Как сказала Красная Шапочка волку, чего мне бояться — денег у меня нет, а трахаться я люблю... Боже, да он краснеет! Он смущается, Господи! Тебе пятьдесят или все еще семнадцать?
— Так и на чем вы договорились?
— Через неделю мы все соберемся в Энске, если ему удастся всех наших найти и уболтать. Он снял там студию — прикинь, студия в Энске. Ты давно там был последний раз?
— Лет тридцать назад. У меня никого там не осталось. А ты?
— Да примерно тогда же. Приезжала потом на похороны и просто походить по городу. Там все переделали, я пошла по Сосновой, вышла не туда, ну и все.
— Так и что со студией?
— Все инструменты, причем на выбор — хотим антикварные, как привыкли, но можно и новые. Звукорежиссер. Вся обслуга. Жить в новой гостинице, у каждого свой люкс. Не торопясь репетируем, сыгрываемся, спокойно пишем.
— А про остальных ты что-нибудь знаешь?
— Саня, кажется, в Израиле. Про Юльку кое-что слышала, но, наверное, лучше она сама тебе расскажет, если все срастется (Хотиловский про себя отметил, как изменился ее голос).
— А про Юру ты ему сказала?
— Да, наверное, он и сам должен знать.
Юрий Парфенович Говоров, бас-гитарист и второй вокалист «Крылатого гостя», меланхолик, застенчивый заика, обладатель диковинных талантов в несмешивающихся областях, второразрядник по шахматам, выучивший по учебнику древнеисландский, чтобы читать саги в оригинале, насмерть разбился на мотоцикле в первую послешкольную осень: улетел с дороги, когда его красную «Яву» занесло на ярко-желтых с редкими вкраплениями оранжевых мокрых кленовых листьях, усыпавших u-образный поворот пригородного шоссе. Никого из бывших одноклассников в эти дни в городе не было: он единственный из них не поехал поступать ни в Воронеж, ни в Москву, ни в Ленинград, сразу целясь то ли в Стэнфорд, то ли в Сорбонну, что по таинственному его расчету требовало года или два сосредоточенных домашних занятий — в результате разношерстная толпа, собравшаяся на похороны, зияла отсутствием ближайших его друзей. Эта же дымящая неловкостью пустота облекала его имя и во время нескольких последующих встреч отставных участников распавшейся группы — думали они сходить на кладбище, зайти к безутешным родителям, предлагал даже кто-то спилить клен, невольного убийцу, но все это было унесено током времени, так и не собравшись воплотиться.
Между тем первым знакомым лицом, встретившимся двоим путешественникам в некогда родном городе, оказался именно Юра: постаревший и даже как будто слегка усохший, обзаведшийся старившими его очками с дымчатыми стеклами, но при этом несомненно и недвусмысленно живой. Долгая дорога, как это часто бывает, настроила бывших одноклассников на легкомысленно скептический лад, чему способствовала и общая фантастичность ситуации: Мещанинов, держа марку, прислал билеты в бизнес-класс и по лимузину для каждого, чтобы везти их в аэропорт. Хотиловский, втайне опасавшийся обнаружить в лаунже кого-нибудь из деловых партнеров и быть вынужденным представлять ему Анну (которую тревожное воображение заранее обрядило в кофту с люрексом), выдохнул про себя, увидев, что время рассчитано впритык, и они, встретившись в особенной маленькой комнатке где-то в малодоступной утробе «Шереметьева», сразу отправляются на посадку. Впрочем, спутница его — от нервов или высокомерия — была одета скромно и держала себя с таким холодным достоинством, что Хотиловский сперва устыдился своих предчувствий, а потом даже как-то подосадовал, как будто, обманув его худшие ожидания, она чем-то его подвела. Приветственные бокалы шампанского и вскоре последовавшая за ними трапеза отчасти растопили их обоюдную сухость: чем дальше самолет «Сергей Брюхоненко» уносил их в своем чреве от обычной московской докуки, тем сильнее предчувствие удивительных событий заменяло обыкновенную настороженность, нарастающую на взрослом человеке, как омертвевшая кора на дереве.
Есть странное ощущение (для которого в языке цюрихских психоаналитиков наверняка существует слово из семи слогов), с которым человек осматривает город, куда он вернулся после долгого отсутствия. Если пробиться к центру этой эмоции сквозь все напластования чувств, окажется, что больше всего он встревожен тем, что без него жизнь шла своим чередом — как бедолага, заигравшийся в прятки, вдруг обнаруживает, что товарищи, забыв его искать, уже лакомятся праздничным ужином. Город Энск за тридцать лет изменился так, словно отцы города решили для простоты снести неровные ряды потрепанных лачуг (не пощадив мемориальную избу бондаря Гончара, где испустил свой скверный дух местночтимый большевик, сраженный кулацкой пулей) и отстроить все на том же месте заново: тянулись нарядные трех-четырехэтажные домики, окаймленные аллеями пирамидальных тополей, посверкивал огнями немалый молл, за которым горбился, весь из стекла и бетона, современный отель, добавивший в названии сухое inn к милому, еще чуть не вогульскому имени реки, протекавшей через Энск. Встречавший их лимузин, младший брат московских, ведомый безмолвным шофером в ермолке с торчащей из-под нее седой косицей, прошелестел шинами к главному входу, откуда выпархивал уже некто расторопный, сообщавший на ходу, что номера приготовлены и господин Мещанинов изволил распорядиться, чтобы погода стояла превосходная (тут два замечания, очевидно, от усердия слиплись) и что сам он будет позже, а покамест их уже дожидаются.
Подготовленные всеми событиями предшествующих дней, шедшими вразрез с обыденностью, они даже не слишком удивились, увидев, как человек, которого они мысленно похоронили тридцать лет назад, идет им навстречу, как бы немного смущаясь, но при этом и внутренне бравируя своим смущением. «Юра?» — «Он самый. Ты почти не изменилась», — солгал он, тянясь к Анне и целуя воздух в сантиметре от ее щеки, после чего обменялся рукопожатием с Женей. «Давно ждешь?» — «Да с утра здесь стою». Школярская шутка, вместо того, чтобы разрядить сгустившуюся тяжесть, дополнительно ее выпятила. Хотиловский, профессиональный переговорщик, перебирал в уме возможные темы, вычеркивая одну за другой: невозможно, немыслимо было спросить у того, которого считали погибшим, кем он работает или есть ли у него семья, тем более, что первая из этих тем в его собственном исполнении отдавала бы хвастовством, а вторая пораженчеством. Анна тоже молчала, переводя взгляд с одного на другого, и как будто что-то прикидывая. «Очень молодо выглядишь», — сказала она Юре как будто с вызовом. «Может быть, вы вообще не стареете?» Хотиловский сглотнул ком, вставший в горле. «Музыка продлевает жизнь», — усмехнулся Говоров, как будто не поняв, что она имеет в виду. «Взгляните хоть на Мика Джаггера. Я, кстати, успел посмотреть, что за инструменты приготовил для нас благодетель, вы не поверите, ребята, там такой Стратокастер...»
Оценить инструменты они смогли лишь следующим утром, отправившись на первую репетицию. На этот раз к ним присоединилась прилетевшая ночью Юля Сиротина, с которой Аня немедленно сцепилась. Юля, постаревшая и пополневшая, была одета в длинное черное мешковатое платье и черный же платок, полностью закрывавший ее волосы: от этого ее круглое, изжелта-бледное почти безбровое лицо казалось пергаментным.
– Ты что, по ходу монашкой стала? – спросила ее Анна насмешливо, перегнувшись к ней через сидевшего между ними Хотиловского (они втроем устроились на заднем сиденье).
– Нет, пока только послушницей, – кротко отвечала та.
– Ангельский чин нужно заслужить.
– И как же ты его заслуживаешь?
Та промолчала.
– Нет, ну в самом деле, – продолжала Анна, заводясь оттого, что с ней явно не хотят спорить, – в школе ты скромницей-то не была, а чего это с тобой потом поделалось?
– Девочки не ссорьтесь, – вдруг подал голос шофер, оборачиваясь к ним.
– Анька, ты чего разлаялась, оставь ее в покое.
– Шурка! – Аня, сидевшая прямо за ним, полезла к Нарышкину обниматься, так что машина тревожно вильнула. – А я вчера еще, когда ты вез нас с самолета, подумала – какая-то рожа знакомая.
– Да врешь ты все, никто из вас меня не узнал. А я все сижу и думаю, когда вы про меня вспомните.
– Я сразу узнал, – вежливо сказал Юра, сидевший справа, – но не хотел портить вам сюрприз.
– На фоне главного сюрприза, который устроил нам этот поц, все остальные как-то не канают. Нарышкин вел машину, поглядывая в зеркало заднего вида на бывших одноклассников и продолжая рассуждать.
– Чем он, интересно, вас всех зацепил? Меня, понятно, деньгами: при моей зарплате от таких предложений не отказываются. Да я даже и попробовал немного покапризничать, так меня начальник вызвал и сообщил, что с такого-то числа у меня не то отпуск, не то командировка – в общем, поступаю в полное распоряжение этого товарища. И вот, как говорится, мы здесь, герои детских сказок. А тебя, Юль? Или надо к тебе обращаться «сестра Юлия»?
– Нет, сестры не надо. Мы когда постриг принимаем, то меняем имя, но пока просто Юля. Чем меня зацепил? Меня ничем, я, конечно, отказалась сразу. И еще раз отказалась. А на третий он пообещал обители, где я живу, новый паломнический корпус и полный ремонт – всего, от дорожек до главного храма. Могилки поправить. Источник расчистить. (Она не то всхлипнула, не то усмехнулась.) Вот и пришлось в мир вернуться.
Мир продолжал поворачиваться к ним своей наилучшей стороной, будто пытаясь понравиться: за городским театром, выкрашенным такой ядовито-желтой краской, что на ум приходили то ли Бедлам, то ли яичница, обнаружился флигелек, в котором размещалась репетиционная база и звукозаписывающая студия: очевидно музы, напуганные русскими просторами, старались держаться кучно. Там все было уже готово к их визиту: распорядитель, звукорежиссер, несколько техников, поглядывавших в их сторону с недоуменно-заинтересованным видом, и сам Мещанинов, аффектированно всех приветствовавший и немедленно над ними захлопотавший, словно чернобородая наседка над пятью цыплятами-переростками — подтягивал ремни у гитар, куда-то бегал за запасными барабанными палочками, перхал в микрофон, проговаривая «раз-два-три» и вообще так перевозбудился, что кто-то неучтиво посоветовал ему посидеть и выпить водички, а не в свое дело не соваться.
Вопреки непроговоренным опасениям оказалось, что тридцатилетнее отсутствие практики почти не сказалось на них — Хотиловский, едва взяв гитару в руки, выдал затейливое соло; Нарышкин, пустившийся было в воспоминания, как за отсутствием медиатора играл никелевым гривенником и как покойная классная руководительница пожертвовала ему железный рубль, простодушно полагая, что от этого музыка сделается вдесятеро краше, легко ему подыграл... По общему согласию решили покамест ничего не писать, а лишь вспоминать тексты и мелодии, разогреваться, пытаться сыгрываться...
Так прошло несколько дней. Поутру, позавтракав в гостинице, они садились в предоставленную им машину и ехали в знакомый флигелек. Почти всегда у входа их встречали старичок со старушкой, как будто сошедшие с картины кого-нибудь из передвижников: в первый раз Юра, на минуту к ним отошедший, сообщил, что родители боятся оставлять его надолго с тех пор как... тут он замялся, но друзьям объяснения и не требовались. Играли хорошо, кажется, даже лучше, чем в школе: голос Анны, например, не утратив ни выразительности, ни феноменального диапазона, приобрел особенную легкую хрипотцу, заставлявшую Мещанинова экстатически закатывать глаза и беззвучно аплодировать. Женя и Саша идеально синхронизировали свои партии, так что, стоя рядом, напоминали какое-то четырехлапое чудовище с двумя гитарами — до того были слажены все их движения. Юра, в школьные годы вечно довольствовавшийся чужими, выклянченными на пару часов инструментами, буквально влюбился в новенькую свою бас-гитару вплоть до того, что перед тем, как убрать ее на ночь в особливый чехол, полировал ее специальной бархоткой под дружелюбные подтрунивания друзей, ждавших его, чтобы ехать в гостиницу. И даже благочестивая барабанщица, которая, несмотря на жару, так и не сменила свое монашеское одеяние на что-нибудь более подходящее, явно вошла во вкус: миниатюрная, раскрасневшаяся, с выбивающейся из-под платка прядью, закусив нижнюю губу, она вела свою партию с такой виртуозной изобретательностью, что даже преисполненные поначалу скепсиса сотрудники студии снимали крупным планом на свои мобильные телефоны, как все убыстряющиеся головки ее палочек сливаются вдруг в дрожащее марево.
В тот день все происходило как обычно, если не считать моросящего дождика: выехали вовремя, добрались почти без пробок; Юра на секунду отлучился к маме с папой, стоявшим под одним цветастым зонтом с надписью «Кипр-33», и сразу вернулся, пока остальные ждали его под навесом у входа. Внутри же, в студии, все было иначе: гулял сквозняк, сильно пахло лекарствами и отчего-то кислым дымом. Старший менеджер, отклеив не сходившую прежде с уст угодливую улыбку, сообщил, что Мещанинов, ежедневно приходивший за полчаса до приезда музыкантов, сегодня утром почувствовал себя дурно и был увезен на скорой с сердечным приступом. Впрочем, добавил он, — студия оплачена еще на неделю, так что...
– И что будем делать? – спросила Аня, оглядывая друзей.
– Во-первых, мы можем посвятить ему нашу первую песню, – рассудительно отвечал Юра.