«12 стульев» Михаила Булгакова: философ и писатель Дмитрий Галковский — о том, кто на самом деле написал известный роман
XVII
Легенда о создании «Двенадцати стульев» изложена братьями Катаевыми. Она никогда не оспаривалась и стала своеобразным каноном. Согласно писанию, в середине 1927 года Валентин Катаев решил издать под своим именем авантюрный роман о жизни в СССР, заказав его, как он выражался, «литературным неграм»: младшему брату и Ильфу. Предполагалось, что книга будет подписана тремя фамилиями, Катаев брал на себя окончательную правку и издание. Первая часть романа была написана за месяц, причем Катаев, отдыхая на юге, ленился отвечать на многочисленные письма соавторов. Текст оказался настолько хорош, что Катаев снял свою фамилию и посоветовал и дальше писать самостоятельно, правда с условием, что в книге будет посвящение в его адрес.
История излагается в развязном тоне и содержит много неточностей.
Например, Катаев утверждает, что Ильф и Петров к началу работы были практически не знакомы, хотя, например, они только что вернулись из совместной поездки на Кавказ. (При этом, как я уже отмечал, Петров вообще затруднялся указать время и обстоятельства знакомства с Ильфом.)
Предполагаю, что они были знакомы еще по Одессе, а запинка вызвана простым обстоятельством – иначе выходит, что в течение многих лет соавторам не пришла в голову самоочевидная мысль писать вместе.
Довольно странные разночтения в обстоятельствах предоставления рукописи тоже объясняются вполне утилитарно. Петров вспоминает, что Катаев молча читал принесенную ему рукопись, а Катаев утверждает, что рукопись читал вслух Петров. Вероятно, этого не было вообще, но Катаеву мизансцена «воспоминаний» Петрова показалась неестественно официальной для братьев, и он заменил ее более человечной сценой чтения – стандартной для литературного дебюта.
В целом же предложенная легенда о «литературных неграх» поражает своей абсурдностью. Литературные негры – это профессиональные литераторы, которых нанимают, чтобы потом издать их тексты под чужим именем. Это не дилетанты, которые в процессе исполнения заказа должны осваивать основы литературного мастерства. Негры должны работать в поте лица, а не учиться. И работать они должны уметь. А что написали Ильф и Петров к моменту заказа? Да НИЧЕГО.
Но, предположим, произошло чудо, и «негры» себя показали хорошими литераторами. Зачем тогда Катаеву отказываться от авторства? Да еще аргументируя это тем, что литературные негры принесли ХОРОШИЙ текст. Катаев должен был целиком присвоить себе «Двенадцать стульев», на худой конец, учитывая родственные связи, сделать широкий жест и стать одним из трех соавторов.
Можно сказать, что предложение Катаева было шуточным, но оно шуточное только в его изложении. Никаких шуток там не было. Ильф и Петров отнеслись к заказу крайне серьезно и работали не покладая рук. Со стороны Катаева тоже все было по-взрослому. Им был заранее подписан договор с четкими обязательствами по листажу и срокам. Договор был сделан по протекции крупного партийного чиновника Нарбута в суровое время сворачивания нэпа.
Катаев хотел на этом заработать, и заработать хорошо. Его отношение к денежным вопросам зафиксировал Бунин в своем одесском дневнике: «Был Валентин Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки..."
Просто и ясно. Этому кредо Катаев неукоснительно следовал всю жизнь, живя в СССР долго и хорошо.
История с посвящением тоже выглядит странно. Вымогать посвящение неприлично, это дело глубоко интимное. Просить посвящение может любимая женщина, просить его от младшего брата, с которым общение идет в грубовато-покровительственном тоне, это не по Станиславскому.
Выходит, что нелепое сентиментальное посвящение было принципиальному цинику Катаеву зачем-то нужно.
Полагаю, что Катаев просто испугался. «Двенадцать стульев» пронизаны насмешками над советскими литераторами. Эти насмешки были большей частью непонятны основной массе читающей публики, но совершенно прозрачны для своих. В 1990-е годы подтекст книги был достаточно подробно откомментирован – например, Михаилом Одесским и Давидом Фельдманом. Советские литературоведы довольно подробно разобрали, что к чему, но оказались совершенно не способными увидеть за деревьями леса.
Возьмем разбор главы о Ляписе Трубецком.
а) Совершенно правильно указывается, что Ляпис Трубецкой — это Маяковский, а несколько намеков на второстепенного поэта Колычева и т.д. — ложный маневр, призванный в случае чего лишить скандалящего Маяковского легальной доказательной базы.
б) Маяковский изображается беспринципным и бездарным халтурщиком. (Как ни парадоксально, это довольно беззубо. Изображение литературного приспособленчества к концу 1920-х было заезженным местом. И в СССР, и в русской прессе.)
в) Маяковский невежественен, пишет про «стремительный домкрат» — прямая отсылка к поэме 150 000 000, где Владимир Владимирович спутал узлы с милями. (Тоже терпимый наскок.)
г) Высмеивается личная драма Маяковского. Ляпис Трубецкой посвящает поэму Хине Члек, с которой он расстался (Маяковский расстается с Лилей Брик в 1925-м). Это уже вмешательство в личную жизнь, вещь посерьезнее.
д) Но дело не в этом. Ляпис Трубецкой пишет стихи
Служил Гаврила почтальоном,
Гаврила письма разносил...
о том, как доблестного работника связи убивают переодетые фашисты. Это насмешка над недавно написанным стихотворением Маяковского о погибшем советском дипкурьере Теодоре Нетте — вещь АБСОЛЮТНО неприемлемая.
И это еще не все. Например, я могу подбросить полешек: в реальности Нетте убили... братья Гавриловичи. Или вот это: само имя «Ляпис Трубецкой» — это «жопа, играющая на трубе». «Ляпис» —– это не только «ляпсус», но и «адский камень», «Трубецкой» — это по-дворянски звучащая фамилия Маяковского, его трубный голос и «флейта водосточных труб» из его стихотворения. Адская труба — это духовой инструмент, вставленный в задний проход, — сюжет картин Босха и Брейгеля.
«А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?»
Возникает естественный (но почему-то не пришедший советским литературоведам в голову) вопрос: ЗА ЧТО
То, что написано о Маяковском в «Двенадцати стульях», это чудовищное глумление, какая-то окончательная, сатанинская разделка человека. Откуда такой накал у Ильфа и Петрова или у самого Катаева (Одесский и Фельдман имеют наивность полагать, что идея издевательства над Маяковским прежде всего исходила от него)? Братья Катаевы лояльные приспособленцы, Ильф — человек более резкий, но Маяковский был его кумиром.
А вот у Булгакова к Маяковскому были серьезные счеты. Да и к самой советской власти. Все его произведения пронизаны скрытой ненавистью к СССР и социализму, такой, что он не может остановиться. Когда Булгаков устроился на работу в «Гудок», то первым делом изобрел себе псевдоним: «Герасим Петрович Ухов». Второй фельетон он подписал покороче: «Г.П.Ухов». А третий подлиннее: «Разговор подслушал Г.П.Ухов». Тут до ответственного секретаря дошло, он выбежал из своего кабинета и стал орать на Булгакова.
Причем все филологические кунштюки Михаила Афанасьевича имеют огромную избыточность и предумышленность – не надо забывать, что мы имеем дело с гением. «Герасим Петрович Ухов» – это в одном флаконе и глухонемой Герасим, и Му-Му – будущий герой «Собачьего сердца».
И в этом весь Булгаков.
«Двенадцать стульев», а затем «Золотой теленок» – антисоветские книги хуже «Архипелага ГУЛАГа». «Собачье сердце» по сравнению с ними просто-таки панегирик советской власти. Именно потому, что Булгаков был укрыт под двойным одеялом анонимности, он позволил себе пошутить всласть.
Помните партийный и государственный гимн 1920-30-х?
Никто не даст нам избавленья,
Ни Бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
своею собственной рукой.
Под пером мастера эти строчки превратились в «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Невозможно представить, чтобы политрук Петров даже помыслил себе подобное кощунство.
А печатная машинка с грузинским акцентом в «Рогах и копытах» («е» не работает, и печатают через «э»); «трудящийся востока» князь Гигиенишвили (гиена, проводящая чистки)?
Или вот куда этот кусок, написанный про Изнуренкова-Глушкова, а на самом деле про Сталина:
«Об Авессаломе Владимировиче Изнуренкове можно было сказать, что другого такого человека нет во всей республике. Республика ценила его по заслугам. Он приносил ей большую пользу. И за всем тем он оставался неизвестным, хотя в своем искусстве он был таким же мастером, как Шаляпин – в пении, Горький – в литературе, Капабланка – в шахматах, Мельников – в беге на коньках и самый носатый, самый коричневый ассириец, занимающий лучшее место на углу Тверской и Камергерского – в чистке сапог желтым кремом.
Шаляпин пел. Горький писал большой роман. Капабланка готовился к матчу с Алехиным. Мельников рвал рекорды. Ассириец доводил штиблеты граждан до солнечного блеска. Авессалом Изнуренков – острил».
Это чудовищное издевательство профессионального литератора экстра-класса. Когда оскорбление лежит на поверхности, его не понимают те, кто не должен понимать, а те, кому оно по уму, корчатся от хохота. Это классический английский юмор – не случайно любимым иностранным писателем Булгакова был Диккенс.
Когда Булгаков принес рукопись Катаеву, тот понял две вещи. Во-первых, это деньги. Большие деньги. В своих зашифрованных мемуарах Катаев описывает свое обращение к Ильфу и Петрову:
«Молодые люди, – сказал я строго, подражая дидактической манере Булгакова, – знаете ли вы, что вашему пока еще не дописанному роману предстоит не только долгая жизнь, но также и мировая слава?»
Полагаю, что это сказал Катаеву и Ко сам Булгаков. Когда вручал рукопись.
Но Катаев понял и второе: ставить под такой вещью свою подпись нельзя. Прямо там ничего нет, но он – лицо в Москве заметное, так что будут копать. Будут копать – докопаются. А с сосунков взятки гладки.
И действительно, Ильф и Петров были настолько наивны, что так до конца и не поняли, на что подписались.
Поэтому понятна настойчивость Катаева с посвящением. С Булгаковым был уговор, что будет стоять три фамилии и его фамилия из всех трех самая важная. Сохраняя посвящение, он обозначал свое присутствие в проекте: из дела не уходит, прикрытие книги будет осуществлять, с изданием поможет. А поэтому и обговоренную часть гонорара возьмет себе. Думаю, Булгакову и Катаеву полагалось по 50%, но Катаев из своей части процентов 10% выделил «неграм».
XVIII
Теперь зачем это было нужно самому Булгакову.
Сторонниками авторства Булгакова сконструирована умопомрачительная версия литературного Днепрогэса:
«Товарищ Сталин приказал ГПУ заставить Булгакова написать советский роман, чтобы затем опубликовать его от имени бездарных, но вполне советских авторов».
Это такой же бред, как конспирологическая теория убийства солнца русской поэзии: международный аристократический союз русофобов «принял решение» об убийстве главного русского поэта Пушкина. Делать нечего было европейским королям и принцам, как убивать безобидного восточноевропейского литератора средней руки (масштаб Пушкина в их восприятии).
Идея созрела среди писательского окружения Булгакова и, конечно, могла осуществиться только при его доброй воле.
К 1927 году Булгаков догадался, что критике его подвергают не за какие-то конкретные произведения, а просто потому, что его имя подверстано в список врагов советской власти. Поэтому, что бы он ни писал, все будет плохо.
Открыто советской вещи он категорически писать не хотел, это выглядело бы как двурушничество. Причем не только в глазах его сословия, но и в глазах советских чиновников, которые такую книгу тем более отказались бы печатать. Для того чтобы писать «Бронепоезд 14-69», «Танкер "Дербент" или "Цемент", нужно было иметь соответствующий послужной список.
Все остальное у Булгакова или вообще не печатали, или печатали по чайной ложке, с огромным скрипом и последующей нервотрепкой. Писать же Булгакову хотелось ОЧЕНЬ. Писал он быстро и метко. Кроме всего прочего, Михаил Афанасьевич был прирожденным полемистом. Ему нравилось поучать, доказывать свою правоту – делал он это остроумно, точно и в режиме живого времени.
Булгаков тщательно подклеивал в альбом все статьи о своем творчестве. Его бесило не то, что 95% из них несправедливые и ругательные, а то, что ему не дают никакой возможности ответить, и советские «критики» это прекрасно знают.
В конце 1926 года Маяковский распинался:
«Товарищи, "Белая гвардия" — это не случайность в репертуаре Художественного театра. Я думаю, что это правильное логическое завершение: начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили "Белой гвардией"... это нарвало и прорвалось... На генеральной репетиции с публикой, когда на сцене появились белогвардейцы, два комсомольца стали свистеть, и их вывели из зала. Давайте я вам поставлю срыв этой пьесы – меня не выведут. 200 человек будут свистеть, а сорвем и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся. Товарищ здесь возмущался: "Коммунистов выводят. Что это такое?!" Это правильно, что нас выводят. Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше мы не дадим... Запрещать пьесу не надо. Чего вы добьетесь запрещением? Что эта "литература" будет разноситься по углам и читаться с таким удовольствием, как я 200 раз читал в переписанном виде порнографию Есенина. А вот если на всех составлять протоколы, на тех, кто свистит, то введите протоколы и на тех, кто аплодирует».
(Дополнительную пикантность словам Маяковского придает тот факт, что он не имел никакого отношения к коммунистической партии и его туда никто никогда не приглашал. Для властей Маяковский был дворянской проституткой, он сам это прекрасно знал и таковой на самом деле и являлся.)
Легально ответить мерзавцу и стукачу Булгаков не мог.
К 1927 году у Булгакова накопилось тем на несколько толстых книг. Причем его тяготила не только советская цензура, но и имидж белогвардейца, которым он никогда не был. Он не участвовал в политических событиях 1917 года, его участие в гражданской войне было ситуационным и эпизодическим.
Крах Белого движения для него был личной трагедией, как и для всех русских, но в то же время он прекрасно сознавал, что крах этот не есть следствие случайного стечения обстоятельств, а вызван глубокими внутренними причинами. В том числе слабостью господствующего класса России и политическими ошибками многочисленных либеральных кретинов вроде Родзянки, Керенского и Милюкова. Которых было так много, что дело не в несчастном случае, а в причинах геологических. «Страна дураков».
Проблема исторической России была не в том, что там появился Ленин, а в том, что там таких лениных была огромная толпа, и Владимир Ильич был среди них не самым худшим. Ленин был органичным членом многотысячной корпорации азиатских «недремлющих лоботрясов». Как я писал в прошлом посте, он вполне мог выступать в 1918 году на стороне белых.
Судите сами. Две крупнейшие революционные партии России — социал-демократы и социал-революционеры. Обе партии входили во Второй интернационал. Партия эсеров была более кровожадной, она совершила 90% террористических актов и критиковала социал-демократов за умеренность. В октябре 1917-го к власти пришли две партии – часть старых социал-демократов (коммунисты) и часть старых социалистов-революционеров (левые эсеры). Коллективизация сельского хозяйства — это программа эсеров, а не эсдеков, которых эсеры все время критиковали за кулацкий уклон в деревне.
Главой эсеров в 1917 году был Чернов, как и Ленин, капитулянт, бездарный литератор и агент германской разведки. Весьма вероятно, что если бы ставка была сделана на Чернова, Ленин бы в начале 1918-го бежал в родную Самару (где социалисты образовали параллельное правительство) и стал критиковать террористический режим Чернова. Чернов в условиях начинающейся Гражданской войны убил бы Николая II и его семью, далее со всеми остановками. (То, что убил бы, в этом можно не сомневаться – убили же эсеры в 1905-м великого князя Сергия.) А потом Ленин в Берлине или Стокгольме сидел бы со своим другом Мартовым и критиковал эсеровские зверства.
Булгаков изобразил Ленина отчасти в образе Преображенского и уж совсем точно в образе Персикова («Роковые яйца»). И Преображенский, и Персиков типичные русские интеллигенты, то есть умные и легкомысленные живодеры.
У Катаева было понимание этого настроя Булгакова, но, конечно, помогать из идейных или дружеских соображений он бы не стал. Им двигала жажда наживы. Он прекрасно понимал, что Булгакову ничего не стоит написать бестселлер. Понимал это и Булгаков, и это его угнетало еще больше. Деньги ему были нужны не меньше, чем Катаеву, в отличие от Катаева, он мог их легко заработать, но заработать не давали.
Возьмем историю с пьесой «Кабала святош». Пьесу ему заказал МХАТ в 1929 году. Булгаков прекрасно справился с заданием за два месяца. Получилась блестящая, остроумная и одновременно глубокая пьеса о Мольере. Естественно, никакой политики там не было, сам сюжет был вполне в русле советской идеологии (церковники и бюрократы мешают творчеству прогрессивного драматурга). Пьеса понравилась Станиславскому, ее подготовили к постановке весной 1930 года и... запретили. Даже после знаменитого звонка Сталина потребовалось полтора года, чтобы снова начать работать над пьесой. В результате она вышла на сцену в 1936 году и после семи представлений была запрещена. При этом на пьесе оттоптались все кому не лень. Оказывается, это Булгаков вывел себя в роли Мольера, святоши – это партийные критики и функционеры. Потом Мольер у Булгакова вышел пошляком, пьеса мелкобуржуазная и т.д. и т.п.
В 1960-80-е пьеса шла в советских театрах и пользовалась большим успехом. Ничего криминального там не было.
Что было бы, если бы Булгаков выпустил пьесу анонимно? Ее бы благополучно поставили в десятке театров с гарантированным кассовым успехом. Безо всякой нервотрепки Михаил Афанасьевич получил бы стабильный доход, ибо успешная пьеса – это Клондайк для автора.
Булгаков пытался привлекать к работе над пьесами соавторов (например, Вересаева), но шло очень туго. Мало кто хотел связываться с одиозным именем, а кроме того, Михаил Афанасьевич органически не терпел постороннего вмешательства в творческий процесс (что естественно).
Ну, вот так и созрело. Булгаков пишет, Катаев публикует, а деньги поровну. Чтобы убрать стилистические подозрения, Катаев привлек двух соавторов, чтобы было на кого кивать. Булгаков, естественно, постарался убрать прямое самоцитирование и характерные обороты – для стилиста его класса это было нетрудно.
Кроме того, Булгаков мог попросить влиятельного Катаева похлопотать о возвращении конфискованных рукописей из ГПУ. Действительно, их скоро вернули. С деньгами тоже все вышло – в 1927 году Булгаков переехал в отдельную трехкомнатную квартиру.
Вероятно, сначала Булгаков отнесся к затее как к халтуре, но по-настоящему талантливый человек халтурить не способен, идея его увлекла, и он написал первоклассный роман. Было ли ему жалко его отдавать? Думаю, не очень – в силу изложенных выше соображений. В дальнейшем он, конечно, надеялся раскрыть мистификацию, но это было бы возможно только после ослабления власти ГПУ и кардинальной перестройки политической жизни СССР. К 1934-му ему уже было не до дилогии, так как стало ясно, что строй может поменяться только в далеком будущем или в случае глобальной интервенции.
XIX
История публикации «Двенадцати стульев» показала, что Булгаков правильно оценил ситуацию. Он понимал, что никакой литературной критики в СССР нет, а есть свора завистливых азиатских идиотов с полусредним образованием. Ильф и Петров значились в списках совершенно благонадежных литераторов, причем где-то во второй половине, или даже ближе к концу. Поскольку никаких разнарядок не было, идиоты не знали, что писать. ЯВНО антисоветского в книге ничего не было, кроме того, была вялая протекция от литературных верхов. Так что с места в карьер в минус ничего писать было нельзя. А в плюс люди от себя ничего не писали – по собственной убогой озлобленности. Первый год публикацию «Двенадцати стульев» сопровождала приятная тишина (мечта Булгакова).
Далее началось оживление, был издан «Золотой теленок», после 1934 года началась постепенно увеличивающаяся проработка, но, в общем, все прошло без сучка без задоринки. Снятие Нарбута немного затормозило публикацию «Теленка» – и только. Вероятно, этот роман должны были издать в том же 1928 году, у Петрова есть указание на то, что с самого начала планировалось издание двух книг в авторском составе «Катаев и Петров» и «Катаев и Ильф» (см. пост об Ильфе и Петрове).
Ильф и Петров вели себя хорошо. Они достаточно правдоподобно изображали тихих и скромных авторов, хлопали глазками на собраниях, умело уходили от каких-либо дискуссий о своем творчестве. Что-то им перепало от катаевско-булгаковского стола, гораздо больше они получили в виде косвенных преференций от популярности: блага по линии писательских организаций, зарубежные командировки, интервью, выгодную работу, привилегии в публикации собственных скромных сочинений.
От Булгакова они держались на некоторой дистанции, но поддерживали дружеские отношения. Это говорит об отсутствии взаимных претензий. Характерно, что в романах описывается масса знакомых Булгакова, Ильфа и Петрова, но самой тройки нет. Есть Валентин Катаев (инженер Брунс).
(Правда, Булгаков на самом деле присутствует — и в «Двенадцати стульях», и в «Золотом теленке». Но об этом в следующем посте.)
Давно замечено, что в «Двенадцати стульях» есть масса заимствований из булгаковских произведений, фактически на уровне плагиата. Аметистов и Обольянинов из «Зойкиной квартиры» — это Бендер и Воробьянинов. Приведу всего один убийственный пример. Аметистов мечтает эмигрировать из СССР, его присказкой становятся мечты о жизни в Ницце:
«Ах, Ницца, Ницца, когда же я тебя увижу? Лазурное море, и я на берегу его в белых брюках!»
Или:
«Моя мечта уехать с любимой женщиной в Ниццу, туда, где цветут рододендроны...
В «Двенадцати стульях» Ницца превратилась в Рио-де-Жанейро — и понятно почему. Ницца была модным русским курортом, а после революции одним из центров эмиграции. Образ Бендера подчеркнуто аполитичен, поэтому белоэмигрантская Ницца заменена на довольно бессмысленное, но зато политически нейтральное Рио-де-Жанейро.
Сторонники официальной версии объясняют сходство романов Ильфа и Петрова с произведениями Булгакова самыми разными причинами. Но советские литературоведы, таким образом, опять не видят за деревьями леса.
Булгаков был писателем, крайне щепетильно относящимся к авторским правам. Например, он разорвал отношения с братом-эмигрантом, когда узнал, что тот на некоторое время задержал денежный перевод части заграничного гонорара. Плагиаторы Ильф и Петров стали бы для Булгакова не только предметом едких насмешек, но и личными врагами.
Верно и другое. Любые формы шантажа, вымогательства рукописи, грубого вмешательства в авторский замысел вызвали бы со стороны Булгакова бойкот. Он мог бы пойти на то, чтобы в принудительном порядке написать для других людей текст. Например, чтобы сохранить свободу себе и своим близким. Но поддерживать затем с шантажистами добрососедские отношения — никогда.
Очевидно, инициатива публикации исходила от самого Булгакова, и Михаил Афанасьевич очень тщательно выбрал компаньонов для своей вынужденной литературной мистификации. Он мог дать свою вещь только людям, которых считал людьми своего круга – по образованию и степени порядочности. Человек, который ставил свою подпись под вещью Булгакова, должен был безусловно понимать, что делает и зачем, и при этом не потерять лица.
Катаев для Булгакова был менеджером, его брат — ширмой для участия в деле. Очевидно, единственным человеком, который в данной ситуации для Булгакова являлся полноценным компаньоном, являлся Ильф.
Ильф Илья Арнольдович, с точки зрения Булгакова, был остроумным человеком его круга, не лишенным литературных способностей, и одновременно человеком, по расовым соображениям приемлемым для советских властей.
В этом и таится разгадка фрагментов из ильфовских записных книжек. Булгакову нужен был человек, понимающий в тексте то, что он должен был понимать, и способный установить с этим текстом содержательный диалог. То есть способный принять ХОТЬ КАКОЕ-ТО участие в написании текста и тем самым реабилитировать свое участие в подлоге написания романов. Настоящие соавторы Булгакову были не нужны, они ему только мешали. Ему был нужен вдумчивый читатель и ценитель, способный, попыхивая трубкой, посоветовать два-три интересных и уместных поворота сюжета. Что Ильф и сделал. Его беседы с Булгаковым очеловечили бесчеловечную и унизительную для авторского самолюбия ситуацию.
И, наконец, последнее – в виде цветов на могилу авторства Ильфа и Петрова. Общительный и веселый Булгаков, прочитав «Двенадцать стульев», а потом и «Золотого теленка», хохотал бы до упаду, засыпал авторов письмами и комплиментами, постоянно говорил бы о содержании книг и т.д. Если бы его что-то в романах не устроило – реакция была бы еще более бурной. Булгаков был великим сатириком и не мог не оставить без внимания единственные по-настоящему смешные книги России 1920-30-х годов. Однако он эти книги не заметил. Набоков из своей эмиграции заметил. А Булгаков из Москвы — нет.