Краденые яблоки мира: 7 уроков Евгения Евтушенко

«Моя фамилия Россия, а Евтушенко — псевдоним», — говорил Евтушенко. И его любви к России совершенно не мешало, что последние десятилетия жизни он предпочитал любить ее с территории Оклахомы. В поэме «Бабий Яр» Евтушенко объявил себя «настоящим русским». И в целом ему неплохо удавалось придумывать и отстаивать эту Россию со спасским звоном и уральской грудой, суровым бытом московских женщин с авоськами картошки, степью, Волгой и прочими экзотическими сочетаниями широкой географии и тесного быта. Эта в чем-то кликушечная, в чем-то несомненно искренняя любовь к березам одновременно извиняла причуды Евтушенко в глазах его советского читателя и примиряла западного с евтушенковской советскостью.

Свою странную, эпатажную манеру одеваться — что-то среднее между Эдуардом Лимоновым и Дэвидом Боуи — Евтушенко придумал в 1960-е, после первых поездок в США, и до конца жизни хранил верность пестрым рубашкам с невозможными принтами. Массивные перстни, цветные кепки, клетчатые пиджаки, яркие шейные платки — в довольно сером мире советской текстильной промышленности Евтушенко был очень пестрой рыбой, ходячей манифестацией радуги. Но, возможно, эти галстуки-бабочки, красные рубахи и прочие выпады Евтушенко против хорошего вкуса, зачастую отражавшие и его подход к поэзии, точно такой же, на грани, — это еще и униформа святого дурака, того, кто может говорить что хочет именно потому, что он такой, странненький.

Для массового читателя Евтушенко запомнится «Бабьим Яром» и утверждением, что русские не хотят войны. Евтушенко как никто ловил нерв времени — отзывался и на танки в Праге, и на американских солдат во Вьетнаме, и в целом неустанно комментировал настоящее. Но за настоящим в его стихах неизменно есть вечное, торжество радости жизни. «Как по летнему лугу, я по жизни иду» — а кругом ромашки-лютики, море, пейзажи, птички, мудрые старики и веселые пьяные буфетчицы. Ну и женщины, но о них отдельно. Это объединяющая сила счастливого опыта делает Евтушенко таким понятным и человеческим. То, о чем позже споет певец Стинг: русские тоже любят своих детей (сюрприз!) — но первым эту сногшибательную новость сообщил читателю именно Евтушенко.

Современному читателю в стихах Евтушенко встретится немало загадочного. Что за соус «Соя Кабуль?», в очереди за которым выстроились женщины в советском магазине? Как выглядит прическа под Боброва и зоска на ботинке? С каких таких кайес надо возвращаться в московский быт? Почти семьдесят лет поэтической карьеры Евтушенко был поэтом, который сообщал читателю, как что выглядит: от деталей жизни экзотических городов, где его читатель никогда не побывает, до деталей русского быта, которые так хорошо смотрятся в переводе. «Ты — катер связи», — сообщал Евгению Евтушенко внутренний голос, и одна из его функций связиста заключалась в том, чтобы передавать информацию между непересекающимися и незнакомыми друг другу мирами.

Урок шестой: секс продает поэта

Во всяком случае свой главный выход в массовое американское сознание Евгений Евтушенко совершил именно через журнал Playboy, где в 1971 году были впервые напечатаны его любовные стихи — про то, как лирический герой устроился под брызгами моря головой на соленых краденых яблоках. Автор строки-мема «постель была расстелена, а ты была растеряна» вообще был без пяти минут выдающимся эротическим поэтом: «Хорошо грешить прилежно! / Пишет лучше та рука, / что дремала ночью нежно / на пупырышках соска». Эротика была для него главной и, возможно, единственной территорией свободы, именно там он, пусть и недолго, мог позволять себе вольничать — ну а читателю автоматически казалось, что эта вольность распространяется на образ Евтушенко в целом.

Евтушенко умел быть громким — вплоть до симфонической громкости «Бабьего Яра» — и обладал удивительной способностью понимать, когда можно выступить с обличительной речью так, чтобы на тебя самого никто не обиделся. Самое знаменитое из обличительного — это, конечно, «Танки идут по Праге», в финале которого русский писатель оказывается «раздавлен русскими танками в Праге». Раздавленный или нет, а он прожил еще полвека и никогда не терял умения к громкому антивоенному высказыванию. «Пусть все яблони мира / Не в белое — в траур оденутся!» — писал он на гибель студентки Элисон Краузе на антивоенных протестах 1970 года. А казалось, что про нас.