«Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме»: заглавное эссе из книги Джоан Дидион, звезды американской «новой журналистики»
Основа расшатывалась. Страну захлестнула волна уведомлений о банкротстве и объявлений о публичных торгах; сообщения о бытовых убийствах, пропавших без вести детях и брошенном жилье стали обычным делом, а вандалы писали с ошибкой слова из четырех букв на стенах домов. Люди исчезали семьями, оставляя за собой шлейф поддельных чеков и документов о конфискации имущества. Подростки перемещались между пылающими городами, отторгая от себя прошлое и будущее подобно тому, как змеи сбрасывают кожу. Этих детей не научили играть в игры, скрепляющие общество воедино, и теперь научиться этому им было неоткуда. Пропадали люди. Пропадали дети. Пропадали родители. Оставшиеся дежурно заявляли о пропаже в полицию, а затем возвращались к своей жизни.
Страна не была охвачена революцией. Страна не находилась под осадой вражеских войск. Этой страной были Соединенные Штаты Америки на исходе холодной весны 1967-го, когда рынок развивался стабильно, уровень валового национального продукта был высок, великое множество сознательных людей верило в высокие общественные идеалы и казалось, что самые смелые надежды вот-вот станут реальностью, а светлое будущее нации уже не за горами. Но мечтам этим не суждено было сбыться, и люди всё отчетливее это понимали и готовились к худшему. Ясно было только одно: мы абортировали самих себя и потерпели неудачу, устроив кровавое месиво, так что я не придумала ничего более подходящего, чем отправиться в Сан-Франциско. В Сан-Франциско, где внутреннее кровотечение уже начало окрашивать ткани общества. В Сан-Франциско, куда стекались со всей страны пропавшие дети, которые теперь называли себя «хиппи». Тогда, на исходе холодной весны 1967-го, я и сама не знала, чего ищу в Сан-Франциско, а потому решила остаться там на некоторое время и постепенно обзавелась друзьями.
Объявление на Хейт-стрит в Сан-Франциско:
На прошлую Пасху
Мой Кристофер Робин из дома ушел.
Позвонил лишь разок,
И с тех пор уж не слышно о нем.
Он вернуться домой обещал,
Но как будто с концами пропал.
С апреля, десятого дня, ничего не слыхать.
Если на Хейт он, скажите ему про меня.
Мне невмочь уж скучать,
Пусть вернется сейчас.
Если денег на хлеб уже нет,
Я пришлю, получить бы ответ.
Мне так нужен хоть лучик надежды,
Что когда-нибудь станет как прежде,
Если встретится вам он на улице Хейт,
Сообщите об этом Марии скорей.
От него я хоть весточки жду,
Ведь так сильно его я люблю!
С любовью,
Мария
Мария Пенс,
12702, округ Малтнома,
Портленд, Орегон, 97230
503 /252-2720
Я разыскиваю человека по кличке Глаз-алмаз — говорят, что сегодня днем у него на Хейт-стрит дела, — и потому внимательно смотрю по сторонам, притворившись, что читаю объявления в «Психоделической лавке», когда какой-то парнишка лет шестнадцати-семнадцати садится на пол неподалеку от меня.
Спрашивает: «Что-то ищешь?»
Отвечаю, что, в общем-то, нет.
«Уже три дня сам не свой», — начинает парень. Затем рассказывает, что ширяется метом, о чем я уже догадалась: он даже не стал спускать рукава, чтобы скрыть следы от уколов. Он приехал из Лос-Анджелеса несколько недель назад (сколько именно, не помнит), а теперь собирается в Нью-Йорк, если найдет попутку. Показываю ему объявление, в котором обещают подвезти до Чикаго. Парень спрашивает, где это. Интересуюсь, откуда он. «Отсюда», — отвечает он. Нет, а вообще? «Сан-Хосе, Чула-Виста, не знаю. Моя мать в Чула-Висте».
Через несколько дней я встречаю его в парке Золотые Ворота, где играют Grateful Dead. Спрашиваю, нашел ли он попутку до Нью-Йорка. «Говорят, в Нью-Йорке голяк», — бросает он.
В тот день Глаз-алмаз на Улице так и не появился, но мне сказали, что, возможно, я застану его дома. Три часа дня, Глаз-алмаз еще не вставал. На диване в гостиной кто-то лежит, на полу, под плакатом Аллена Гинзберга, спит какая-то девушка, еще пара девушек в пижамах заливают кипятком растворимый кофе. Одна из них знакомит меня со своим другом на диване. Тот протягивает руку для приветствия, но не встает, потому что голый. У нас с Глазом-алмазом есть общий знакомый, но при посторонних он его имени не называет. «Тот, с кем ты разговаривала», «человек, о котором я говорил» — так он его обозначает. Тот человек — коп.
В комнате очень жарко, девушке на полу нездоровится. Глаз-алмаз говорит, что она спит уже сутки. «Вопрос, — обращается он ко мне. — Хочешь травы?» Я говорю, мне пора идти. «Хочешь, — говорит Глазалмаз, — бери». Когда-то он прибился к «Ангелам» в Лос-Анджелесе, но с тех пор прошло уже несколько лет. «Я тут подумал, — делится он, — основать улетную религиозную секту. Назову "Подростковая миссия"».
Дон и Макс хотят сходить поужинать, но, поскольку Дон увлекся макробиотикой, мы снова идем в Японский квартал. Макс рассказывает, как ему живется с тех пор, как он избавился от всех фрейдистских заморочек среднего класса. «Завел себе чувиху. Уже несколько месяцев с ней. Бывает, готовит она что-нибудь особенное, а меня три дня нет, потом прихожу, говорю, что мял другую девчонку. Ну, она, может, покричит, а я ей говорю: "Детка, ну такой уж я". А она смеется и говорит: "Да, такой уж ты, Макс"». Он утверждает, что это работает и в обратную сторону. «Если она скажет, что хочет отыметь Дона, я ей скажу: "Окей, отрывайся, детка"».
Макс относится к своей жизни как к торжеству над «нельзя». Среди того, что нельзя, к двадцати одному году за его плечами пейот, алкоголь, мескалин и метамфетамин. После трех лет метамфетаминовых трипов между Нью-Йорком и Танжером Макс открыл для себя кислоту. Пейот он впервые попробовал в школе для мальчиков в Арканзасе, а потом у Залива встретил «парнишку-индейца, который делал то, что нельзя. С тех пор каждые свободные выходные я срывался стопом в Браунсвилл, Техас — за семьсот миль, — чтобы вырубить пейота. Там на улицах пейот шел по тридцать центов за голову». Макс побывал в большинстве учебных заведений и модных клиник в восточной части США, но нигде не задерживался — его излюбленным способом спастись от скуки был побег. Например, как-то Макс оказался в больнице в Нью-Йорке. «Дежурная медсестра была улетная черная тетка, а днем на процедуры приходила девчонка из Израиля, интересная, но по утрам делать было особо нечего, так что я свалил».
Мы подливаем себе еще зеленого чая и обсуждаем, не поехать ли в Малакофф-Диггинс, что в округе Невада. Там какая-то новая коммуна, и Макс считает, что будет улетно принять кислоты на раскопе. Он предлагает выдвигаться на следующей неделе или через одну, ну или в любое время — главное, пока очередь не дошла до его дела. Почти всех, с кем я знакомлюсь в Сан-Франциско, в обозримом будущем ждут в суде. Я никогда не спрашиваю почему.
Мне по-прежнему интересно, как Максу удалось избавиться от всех фрейдистских заморочек среднего класса, и я спрашиваю, может ли он назвать себя абсолютно свободным.
— Не, — говорит он. — У меня ж кислота.
Макс принимает по одной марке в 250–350 микрограммов каждые шесть-семь дней.
В машине Макс и Дон по очереди затягиваются косяком. Мы едем в Норт-Бич, чтобы выяснить, не хочет ли Отто, у которого там подработка, с нами в Малакофф-Диггинс. Отто что-то втюхивает каким-то инженерам-электроникам. Те не без интереса смотрят на нас; думаю, потому что у Макса индейская повязка и колокольчики. Макс не особенно жалует инженеров-гетеросексуалов с их фрейдистскими заморочками. «Ты только глянь, — говорит он. — Сначала во всё горло орут: "Извращенцы!" — а потом тащатся в Хейт-Эшбери за девчонкамихиппи, потому что те не против потрахаться»
Мы так и не успеваем спросить Отто о поездке: ему очень хочется рассказать мне о знакомой четырнадцатилетке, которую недавно в Парке загребли копы. Говорит, она просто шла со своими учебниками, никого не трогала, как вдруг ее замели в участок и устроили ей вагинальный досмотр. «В четырнадцать лет — и залезли прямо туда!» — возмущается Отто.
— Она тогда от кислоты отходила, — добавляет он. — Так себе трипанула небось.
Звоню Отто на следующий день узнать, может ли он связаться с этой девушкой. Выясняется, что она очень занята — репетирует школьную постановку «Волшебника страны Оз». «Дорога из желтого кирпича зовет», — говорит он. Отто весь день было плохо. Он думает, ему продали кокаин пополам с мукой.
Вокруг рок-групп вечно вьются молоденькие девушки — те же, что раньше вились вокруг саксофонистов; они питаются славой, силой и сексом, которые исходят от музыкантов на сцене. Сейчас в Сосалито на репетиции Grateful Dead три такие девушки. Они все хорошенькие, у двух из них еще по-детски пухлые щеки, одна кружится в танце с закрытыми глазами.
Спрашиваю, чем они занимаются.
— Ну, я тут часто бываю, — отвечает одна.
— Ну, я вроде как знаю группу, — говорит вторая.
Та, что вроде как знает группу, принимается нарезать французский багет на фортепианной банкетке. Ребята решают сделать перерыв, и один рассказывает, как они играли в лос-анджелесском «Гепарде», в помещении бывшего танцевального зала «Арагон». «Мы пили пиво на том самом месте, где когда-то сидел сам Лоренс Велк», — хвастается Джерри Гарсия.
Танцующая девушка хихикает. «Перебор», — тихо говорит она. Глаза ее по-прежнему закрыты.