Москва—Берлин

Поезд Москва–Берлин уходил с белорусского вокзала под марш «прощание славянки». Я его не слышал два с лишним года, со времени службы. Из динамиков на перроне полетели первые звуки, вагон вздрогнул, медленно-медленно двинулся на Запад, и мое сердце сжалось. Я понял, что прежде не чувствовал, какая гениальная и великая музыка этот марш. Я не слышал раньше, как много в нем грусти, печали и торжества прощания. Поезд сам по себе был как поезд, вагон как вагон. От тех, которыми я ездил из Кемерово, он отличался только новизной и чистотой. Все в вагоне было новенькое и блестящее. Проводницы выглядели нарядно и строго.

А вот пассажиры в большинстве оказались точно такими же или даже хуже тех, к которым я привык в поездах, идущих по Транссибирской магистрали. Все-таки я предполагал, что публика, едущая в Берлин или Варшаву, будет иная: церемонная, с кожаными чемоданами, напоминающая ту, что могла видеть гибель Анны Карениной. Но пассажиры поезда Москва–Берлин образца того лета в большинстве своем были военными Западной группы войск или их семьями. Пассажиры другой категории везли огромные сумки, набитые невесть чем. Они собирались доехать до Варшавы и сойти. По ним было видно, что они привыкли буквально жить в поездах.

Когда я заглянул в купе, в котором должен был ехать на верхней полке, там уже сидел дядька в голубоватой майке с лямками, синих застиранных трениках и тапочках-шлепанцах на босу ногу. Дядька был маленький, сухонький, испитой, с пушком светлых жиденьких волос на круглой голове и с прокуренными усами. На плече у него синела большая наколка танка. На крючке справа от двери висела военная форма с погонами прапорщика. В купе стоял сильный запах ног.

Еще до того как поезд тронулся, мы познакомились. Звали его Николай Витальевич, но он сразу предложил обращаться к нему просто Виталич. Возвращался он на службу в свой полк под Берлин из Вологодской области после отпуска. Как только он заговорил, к запаху ног добавился дух перегара. По словам Виталича, он пил уже две недели и намерен был пить до Бреста, до польской границы.

– Дальше не смогу, – сказал он. – Дальше – чужая земля. Ответственность большая. Честь мундира.

Когда поезд тронулся, две полки в нашем купе остались не заняты. Этому Виталич обрадовался, спросил у меня, служил ли я в вооруженных силах, и, узнав, что я имел военный опыт, сразу предложил мне выпить. У него с собой было что и с чем. Он достал свой чемодан и, прежде чем отпереть его, закрыл дверь в купе.

Этому я решительно воспротивился и дверь открыл. Я не в силах был оставаться с ногами Виталича в закрытом пространстве. Это он понял.

– Ты, наверное, давно отслужил, – сказал он сочувственно, – отвык уже...

Выпивать я отказался вежливо, но твердо. Он тяжело вздохнул и убрал чемодан под полку.

– Да... Точно, давно отслужил. И точно не в танковых войсках, – печально сказал Виталич. – Подождем других соседей. Может, будут...

В это время в купе заглянул молодой офицер в пограничной форме, поздоровался и пригласил войти двух молодых людей. Одного высокого блондина, другого маленького, рыжего и кудрявого. Они были необычно одеты и с большими рюкзаками.

– Это ваши попутчики, – сказал он нам. – Они англичане, едут до Берлина. По-русски не говорят. Гудбай, – сказал он англичанам и ушел.

Парни поздоровались и стали устраиваться на своих полках, перебрасываясь между собой фразами, которые я, к своему удивлению, понимал.

Последние три с половиной школьных года я проучился в школе No21. Это была первая и единственная школа в городе Кемерово с «английским уклоном». То есть с усиленным изучением английского языка. Она не была привилегированной и престижной, когда я в ней учился. Не успела еще стать. Усиленное изучение английского языка в Кемерово казалось в то время чем-то сложным и непрактичным. Зачем мог понадобиться английский язык в Кемерово, никому не было понятно. Просто школа сама по себе была хорошая. Вот родители и добились моего в нее перевода.

Когда я пришел в двадцать первую школу, мои одноклассники уже учились по особой программе пять лет. А в той школе, из которой я пришел, вообще не было учителей иностранных языков и уроки проводила учительница географии. Мне пришлось очень тяжко в «английской» школе. Родители нанимали мне репетитора. Я целый год света белого не видел, а только зубрил английский. Это было вдвойне обидно, потому что я был уверен, что читать английских авторов в подлиннике я не стану, а поговорить по-английски вне стен школы мне не придется. Спасибо родителям за то, что они затолкали меня в ту школу.

До встречи с двумя молодыми англичанами мне не приходилось общаться с людьми, которые говорили бы по-английски между собой, и не по заданию учителя. Мне, когда я мучительно учил английский, всегда интересно было узнать, применим ли этот язык на практике, работает ли он? Оказалось, что он был применим. Это меня и удивило. Услыхав, что пришедшие к нам в купе парни говорят на непонятном языке, Виталич встал с места и, кряхтя, приопустил окно.

– Англичане... – сам себе сказал он, – они к нашему духу непривычные.
Английские попутчики очень обрадовались тому, что я их понимаю и могу говорить. Я, конечно, понимал далеко не все. Я не мог себе представить, что настоящие англичане так бегло и неразборчиво говорят. Уверен, что наша учительница по английскому языку и тем более завуч невысоко оценили бы произношение тех ребят, но смогли бы его исправить за полгода, если бы те усердно занимались и ходили на дополнительные занятия.

Высокого звали Мюррей, а рыжего Джон. Они ехали поездом из Пекина. Им хотелось доехать до Лондона обязательно по железной дороге. Даже Ла-Манш они хотели пересечь на железнодорожном пароме. Тоннеля под этим проливом тогда еще не было. Они долго пробыли в Китае по каким-то миссионерским церковным делам, это я не очень хорошо понял.

Мы много говорили. Они впервые путешествовали по России. Им было интересно. И хоть Мюррей и Джон уже успели проехать полстраны по Транссибирской магистрали, но видели они только вокзалы, мрачные пригороды и много-много деревьев в окне поезда. Поговорить же им ни с кем не удавалось. Я был первым их русским попутчиком, который как-то говорил по-английски.

А они были первыми в моей жизни людьми из-за границы, из иного мира, из мира, откуда привозили пластинки и где жили любимейшие музыканты. Из мира, который был только в фантазиях.

Я, конечно же, стал расспрашивать тех ребят про свои любимые группы, при виде которых я, наверное, упал бы в обморок. Мне интересно было, ходили ли они на концерты «Пинк Флойд» или «Куин», слушали ли они «Генезис» или «Ес»... Парни переглядывались, пожимали плечами и говорили, что они, конечно, знают названия, но все эти группы для них были старые. Их слушали их отцы. Сами же они называли кучу исполнителей, которых любили. Я не слышал ни об одном. Ни одно название не было знакомым.

Попытка поговорить о литературе моментально провалилась, потому что ребята совсем ничего не читали ни из великой русской литературы, ни из английской. Про театр они сообщили, что ни разу ни в одном не были, а про пантомиму сказали, что впервые о ней слышат.

Меня это здорово озадачило. Ребята выглядели как образованные люди, современные и умные. Они были ни много, ни мало британцами! Я не мог себе представить, что англичане не любят «Пинк Флойд» или «Лед Зеппелин». Творчества в жизни моих попутчиков не было нисколько вообще. Они про него даже не помышляли. Хотя со мной общались очень приятно, остроумно, доброжелательно. Но Шекспира, Свифта, Диккенса или Теккерея не читали и, услышав их великие имена, скривились и замахали руками, как наши школьники, услыхав имена Грибоедова, Некрасова, Пришвина или Короленко.

Только упоминание о Вальтере Скотте заставило высокого Мюррея встрепенуться. Он многозначительно поднял палец вверх, попросил подождать минутку и стал рыться в своем рюкзаке, определенно желая что-то найти, связанное с великим шотландским писателем.

Виталич поначалу интересовался нашими разговорами, он с любопытством спрашивал, о чем мы толкуем, задавал какие-то вопросы. А потом ему это наскучило, он самостоятельно, никому больше ничего не предлагая, выпил полстакана водки, потом еще и просто стал смотреть в окно.

Мюррей наконец отыскал в рюкзаке что-то похожее на портсигар. Но сразу мне найденное не показал. Он торжественно сообщил, что его мама родом из Шотландии, что она из древней шотландской фамилии и является одной из довольно многих, но прямых наследниц рода Скоттов, а сам Вальтер Скотт какой-то ее прапрапрадедушка.

Я, конечно, полностью обалдел. Я потомков Горького или Фадеева не видел живьем ни разу. А тут в одном купе оказался с прапрапраправнуком Вальтера Скотта. Мюррей открыл извлеченную из рюкзака коробочку и бережно достал из нее сложенную вчетверо ветхую тряпочку.

– Это, – сказал он, – ткань цветов клана Скоттов и кусочек одежды самого Вальтера Скотта. Можешь подержать, если хочешь. Я, не веря в реальность происходящего, протянул руку и взял тот кусочек ткани. В тот момент я как будто пожал руку Айвенго, Ричарду Львиное сердце, Робин Гуду и Квентину Дорварду. Все воины Алой и Белой розы промелькнули разом, крестоносцы лязгнули сталью доспехов... Я подержал древний лоскуток несколько секунд и вернул его потомку любимого романиста. Восторг переполнил меня. Я еще не выехал за границу, а приключение уже началось.

– Этого не может быть! Я не могу поверить! – громко и крайне возбужденно заговорил я по-английски, выражая свое восхищение. – Спасибо! Для меня это большое событие!..

Виталич услыхал мои восторги и оторвался от окна. Наверное, он успел выпить куда больше, чем два раза по полстакана. Его явно заинтересовало, чему я так радуюсь.

– Эй! Ты чего так крыльями машешь? Че он тебе сказал? – спросил он.
Но я пропустил его вопрос мимо ушей и продолжал вспоминать все известные мне английские эпитеты, чтобы до конца выразить свое удивление. Мне хотелось немедленно о многом расспросить Мюррея.

– Э-э-э-й! Погоди! Чего он тебе показал? Мне тоже интересно! – продолжил Виталич и похлопал меня по плечу: – Че тебя так разобрало? Скажи!..

Я хотел продолжать разговор с Мюрреем, но ясно было, что Виталич не отстанет, ему нужно было что-то сказать.

– Виталич, представь, – сказал я ему быстро, чтобы скорее вернуться к интересующей меня теме, – этот парень только что сказал, что он по материнской линии Скотт...

– Да? Эка невидаль! – моментально отреагировал Виталич. – Ты скажи ему, что мы все тут... – он сделал неопределенный круговой жест руками, – мы тут... И по маме, и по папе все скоты... Переведи ему.

В тот раз я впервые в жизни стол- кнулся не с трудностью, а непреодолимой невозможностью перевода. Дорога до Бреста пролетела незаметно за разговорами. Случилось важное для меня событие. Я неожиданно для себя заговорил по-английски. Я преодолел тот самый языковой барьер и почувствовал, что не только могу, но и хочу говорить с людьми, по-русски не понимающими. Это меня здорово вдохновило перед лицом того огромного пути, который мы с Ковальским себе отмерили.

В Бресте поезд стоял долго. Всем пассажирам пришлось покинуть вагоны. Составу меняли колеса для более узкого европейского расстояния между колесами.

Всю дорогу Виталич пил. Сначала пил водку, а потом, когда она закончилась, начал пить портвейн из зеленой бутылки с бордовой этикеткой. Он даже ночью просыпался и пил. Но делал он это тихо, спокойно, без проблем для окружающих.

В Бресте он куда-то ушел, видимо, прекрасно зная куда, и вернулся другим человеком. Он был побрит, свеж, бодр, подтянут и похоже что трезв. От него пахло каким-то огуречным одеколоном.

Англичане с большим интересом фотографировали процесс смены железнодорожных колес. Такого они раньше не видели.

Эти парни были годом старше меня. Они уже успели закончить какие-то непонятные мне учебные заведения, но не университет. Оба не читали книг, слушали какую-то совсем мне незнакомую музыку, не бывали в театре и о творчестве не помышляли. Зато они уже облетели и проехали полмира. Побывали на всех континентах, кроме Антарктиды, и видели все океаны.

При пересечении государственной границы я волновался. За этой границей была не Америка, не Испания и даже не Финляндия. Там была Польша. Всего-навсего. Я с детства помнил прибаутку: курица – не птица, Польша – не заграница. Но я волновался. Я впервые пересекал государственную границу Родины.

Перед тем как пограничники собрали паспорта, таможенники обследовали вагоны и выдали всем декларации. Я улучил момент, взял бабушкино золотое кольцо и булавкой приколол его к изнанке рубашки под мышкой левой руки. Как только я это сделал, так сразу почувствовал себя контрабандистом и нарушителем.

Декларацию я заполнял долго и весь взмок. Целью поездки я указал туризм. Это была ложь. Я солгал в серьезном документе. Я ехал не отдыхать и не на экскурсию. Я уезжал навсегда, чтобы реализоваться в творчестве. Но разве такое можно было писать в таможенной декларации?

Бабушкино кольцо я утаил и в декларацию не внес, хотя в ней был специальный пункт. После этого я почувствовал себя шпионом, перебежчиком и настоящим преступником.

Когда высокий, пузатый, с черными, блестящими, как антрацит, усами работник таможни читал мою декларацию и время от времени бросал на меня строгий, сверлящий взгляд, я чувствовал, как потеет спина и мокнет бледный лоб.

– Обратный билет у тебя на какое число? – спросил меня таможенник.

– Не брал еще, – вздрогнув, ответил я.

– Твое приглашение и разрешение действительно три месяца с момента пересечения границы. Не забудь... Точно ничего не провозишь?

– Никак нет, – неожиданно по-военному ответил я человеку в фуражке и с погонами на плечах. Таможенник усмехнулся.

– Да не напрягайся так. В первый раз едешь?
Я кивнул.

– Ну и не волнуйся. Ничего там страшного нет, – сказал он, поставил в декларацию печать и отдал мне. – Езжай, турист. Декларацию только не потеряй.

Страх пересечения границы был унизительным и каким-то липким. В нем было ощущение нарушения чего-то очень важного. Хотя я ничего не нарушал, кроме того что зачем-то спрятал кольцо. Обыскивать меня никто не собирался. Видимо, при покидании Родины навсегда русский человек неизбежно должен испытывать что-то подобное.

Польские пограничники были такие же, как наши, только одеты иначе. Они были не так отутюжены, не так строги и куда более вальяжны и наглы.

Как только поезд, набирая скорость, пошел по польской земле, я тут же забрался на верхнюю полку и стал глазеть в окно. Я хотел увидеть заграницу. Мне было все любопытно. Но я увидел аккуратные поля, домики под красной черепицей. Промелькнул маленький чистый полустанок, я увидел несколько человек на его перроне. Деревья вдоль дороги были высажены в линию. Но заграницы я в этом не увидел. Вскоре я уснул от такого пейзажа. В Варшаве около трети пассажиров нашего вагона сошли. Поезд должен был стоять там двадцать минут. Было темно. Горели фонари. Я хотел прогуляться, зайти в здание вокзала, но не решился.

Наш поезд по всей его длине был атакован целой толпой горластых и напористых мужчин и женщин, которые предлагали купить все подряд, продать что угодно или обменять что угодно на все подряд.

Они лезли в окна, если те были приоткрыты, или устраивали целые шоу перед закрытыми окнами. Они ловко, как фокусники, извлекали из карманов и сумок одежду, обувь, журналы с голыми женщинами, нижнее белье, жевательные резинки, детские игрушки, целые гирлянды презервативов, бутылки с неведомым алкоголем и много того, чему названия я не знал.

Эти люди с первого взгляда определили, что два моих попутчика не русские, а какого-то иного происхождения пассажиры. У окна нашего купе страсти кипели сильнее, чем у других. Англичанам они совали в щель окна толстенные пачки своих польских злотых и в один голос кричали: «Ченьджь, ченьджь!» Когда поезд наконец тронулся, торговцы, торговки и менялы бежали за вагонами до конца перрона.

На польско-немецкой границе мы стояли больше часа. Немецкие пограничники оказались совсем не такие, как наши и польские. Они были спокойные, деловитые и многие в очках. Немецкая речь в коридоре вагона и залетавшая в окна всколыхнула много исключительно детских ощущений, связанных с фильмами о войне. Не хватало только лая собак.

В Берлин мы прибыли прекрасным солнечным и теплым утром. Прапорщик Виталич пожал мне руку и попрощался.

– Удачи тебе... – сказал он. – Немцы народ интересный. Я тут двенадцать лет служу. Хороший народ... Но пить с ними не советую. Стукачи. Все!.. А нас выводят отсюда скоро. Под Воронеж. Мне до пенсии еще два с половиной года. Как бы дожить? Не спиться бы. Здесь-то я не пью. Ни-ни. А там... У вагона его встречали аккуратный солдат в надраенных сапогах и коротко стриженная кряжистая женщина в цветастом и слишком коротком для ее возраста и фигуры платье. Солдат забрал у прапорщика чемодан. Женщина обняла Виталича, поцеловала, и они пошли по перрону. На ходу Виталич и женщина сразу стали громко ругаться. Эта встреча и эти люди совсем не сочетались для меня с прибытием в Берлин.

С англичанами мы попрощались очень быстро. Они спешили. Они знали, куда им надо.

Меня же никто не встретил. Я долго стоял у вагона на безлюдном перроне. Все пассажиры и встречающие успели разойтись. Но только когда пустой поезд тронулся с места, я понял, что мне надо что-то делать. А ждать уже не было смысла.

Я рассудил следующим образом: меня никто не встретил, где Ковальский, я не знаю, как тут, в этой Германии, все устроено, мне неведомо, что делать, непонятно... Но у меня есть деньги, я могу говорить по-английски, и у меня должен быть адрес некоего человека, который знает Ковальского. То есть все не так уже страшно. Поезд из Москвы прибыл в Берлин на вокзал Лихтенберг. Так было написано на здании, в которое я вошел. В нем я сходил в туалет, умылся и присел на скамейку в светлом зале ожидания.

В мой паспорт была для сохранности и надежности вложена зеленая бумажка приглашения, присланная на мое имя немецким приятелем Ковальского. Я ее достал, развернул и внимательно изучил. Прежде я этого ни разу не сделал. Не считал нужным.

Имя пригласившего меня человека было записано иностранным почерком: Jens Kassner. Адрес той же рукой был написан так, как будто его вывел врач с большим стажем. Кое-как мне удалось разобрать и переписать на бумажку: Wehrsdorf, Fichtestrasse, 13. По словам Ковальского, это должно было находиться где-то под Берлином.

Найденная информация была материалом, с которым уже можно было работать. С аккуратно написанным на бумажке адресом я подошел к даме в местной железнодорожной форме. Я обратился к ней по-английски, на что она отрицательно замахала руками, давая понять, что совсем не понимает. Тогда я просто показал ей бумажку.

Она прочитала адрес глазами, потом вслух и задумчиво подняла вверх глаза.

– Версдорф?.. Версдорф?.. – сказала она, пытаясь что-то вспомнить. Но не вспомнила и вполне дружелюбно, жестами и быстро-быстро говоря по-немецки, объяснила мне, что то место, которое я хочу найти, наверняка очень маленькое, таких мест очень много и она про него ничего не знает.

Потом я подошел к человеку, который возился у вокзального почтового ящика и был в форме почтовой службы. Английского языка он не знал, и его реакция на показанный адрес была в точности такой же, как у железнодорожной дамы. Так я опросил довольно много людей, пока мне не попалась немолодая женщина, которая на мое обращение по-английски ответила по-русски.

– Они тут английского не знают, – вместо приветствия сказала она. – Только молодежь... Что тебе надо?

Я быстро все ей сказал и показал бумажку с адресом.
– Версдорф? Под Берлином?..

Не знаю. Тут рядом Вюнсдорф есть, мне как раз туда. Там мы с мужем служим и живем... Может, они адрес неправильно написали?.. Хотя тебе же это немец написал... Откуда там, в Вюнсдорфе, немцу взяться?.. Там только наши военные... Ты лучше в городскую справку обратись, они помогут. Тут у них этих «дорфов» до фига! Это по-ихнему «деревня». Но бывает, что три дома в поле стоят, а туда же, тоже какой-то «дорф».

После этого разговора я пошел к привокзальному киоску и купил карту ГДР. Раскладную. Снова сел поудобнее на скамейку, разложил карту и долго на нее смотрел. Первым делом нашел Берлин и стал гадать, где искать Версдорф. А потом просто посмотрел алфавитный список населенных пунктов, который, как ему и положено, был на обороте карты. В нем я названия Wehrsdorf не обнаружил.

Было уже начало третьего, когда я понял, что идти или ехать мне некуда. Тогда же я вдруг вспомнил, что давно не пил и очень захотел пить. Я много раз видел в американских и не только американских фильмах, как кинематографисты показывают Восточный Берлин времен ГДР. На экранах этот город всегда темный, серый, холодный, неприветливый и жутковато-опасный. Все люди в нем с черными зонтами и в длинных плащах или в темных пальто и шляпах.

Я увидел Берлин совсем не таким. В том Берлине, в который я приехал, стоял прекрасный, теплый июньский день, люди были одеты в разноцветное, деревья зеленели свеженькой листвой. И небо над Берлином было синее-синее.

В здании вокзала нашлась аккуратная столовая. В ней было все как надо: подносы, самообслуживание и тетка на кассе. Пахло вкусно.

Я знал, сколько у меня денег, около тысячи марок, но не знал, много это или мало. После того как я взял миску густого супа, в котором плавала сосиска, салат из огурцов и капусты да еще бутылку холодного пива и заплатил, я понял, что денег у меня очень много.

Салат оказался уксусно-кислым, суп соленым, но пиво было великолепное. Настроение мое перестало падать и стало улучшаться... Я пробыл за границей уже несколько часов, и со мной все было в порядке, я много чего узнал, я общался с людьми, я смог поесть... Так что были все основания успокоиться и еще раз обдумать ситуацию.

Сытый и самую малость захмелевший от одной бутылки пива, я вернулся к киоску с книгами и открытками. В нем кроме той карты, что я купил раньше, нашлась другая, гораздобольшаяиподробная.Яее приобрел и вскоре нашел в алфавитном указателе слово Wehrsdorf.

Это оказался малюсенький населенный пункт. Судя по обозначениям на карте, менее тысячи человек. И Версдорф находился не под, не за и не над Берлином. Он мною на карте был обнаружен под городом Дрезденом, совсем рядом с чешской границей. То есть на самом-самом юге Восточной Германии. Расстояние выглядело внушительно. Необходимо было преодолеть полстраны. Но делать было нечего. Надо было ехать в Дрезден.

На табло вокзала я поездов до Дрездена не обнаружил, но почти сразу подумал, что Берлин все же не Кемерово и не Томск, в этом городе может быть несколько вокзалов. Тогда я купил карту железных дорог и железнодорожную схему Берлина. Вскоре я уже ехал в вагоне метро на Главный вокзал и был собой доволен.

Жарким вечером, в начале шестого, поезд до Дрездена отошел от Главного вокзала немецкой столицы и повез меня на Юг. Народу в вагоне было довольно много. Все спокойные, приятные, улыбчивые. Многие сразу достали газеты или книги. Привычный к гигантским расстояниям, когда, если надо ехать из Кемерово поездом в другой город, то изволь закладывать на это минимум ночь, в Берлине я удивился тому, что вагоны до Дрездена были «сидячие», как в наших электричках и пригородных поездах. Я мысленно приготовился ехать сидя весь вечер и ночь.

По дороге я изучал возможности и пути, по которым можно было добраться из Дрездена до Версдорфа. Железная дорога мне была привычнее всего.

Каково было мое удивление, когда менее чем через три часа пути на одной из станций все люди разом вышли из вагонов. Я глянул в окно, увидел большое здание вокзала и табличку на перроне с надписью Dresden.

Часов в десять вечера я сел на пригородный поезд и поехал в ближайший к населенному пункту Версдорф город под названием Бишофсверда. Поезд тот шел медленно, через каждые десять минут останавливался на станциях. За окнами было темно, и вскоре в вагоне, да и во всем поезде я остался один. Поезд состоял из трех вагонов, как игрушечный.

На станции Бишофсверда ни одного человека ни на перроне, ни в крошечном здании вокзала, ни на привокзальной площади я не увидел.

В ближайших домах не горело ни единого окна. Поезд, на котором я приехал, ушел, и наступила полная тишина. Благо здание вокзала было открыто. В маленьком зале горел свет. Все двери, кроме туалета, были заперты. Но все же в зале стояла длинная скамейка, в туалете был унитаз и умывальник, в умывальнике была вода.

Мне ничего не оставалось, кроме как успокоиться и переночевать на имеющейся скамейке. До Версдорфа по железной дороге доехать было невозможно, так как железная дорога до этого пункта проложена не была. Нужно было дождаться утра, людей и уже у них узнать, каким транспортом я могу доехать до единственного известного мне адреса во всей Германии.

Всю ту ночь я мерз. Надел на себя что мог, но не согрелся. Было прохладно. Дремал сидя. В здание вокзала залетали голодные, мелкие и злые комары. Без сомнения, я, во всем Бишофсверде и на много километров вокруг, был единственным доступным им человеком. Я бил комаров и думал, что бью немецких комаров. Дед, ветеран войны, обязательно оценил бы иронию ситуации. Помню, что рассвело рано. На рассвете к станции подошел совершенно пустой поезд, постоял и ушел. Потом я услышал, что мимо вокзала проехала машина. Я встал со скамейки, размялся, снял с себя то, чем пытался утеплиться, хорошенько умылся в туалетной комнате и вышел на солнышко.

Когда появился дядька в железно- дорожной форме и стал открывать дверь с надписью Kasse, я тут же подошел к нему и поздоровался по-английски.

Я тогда поймал себя на том, что, имея дело с людьми, которые никакого языка, кроме своего немецкого не знали, я все равно обращался к ним по-английски. С таким же успехом я мог говорить по-русски, но говорил по-английски. Машинально. Видимо, потому что с иностранцем надо говорить по-иностранному.

Дядька удивился, встретив в такой час у себя на станции в городе Бишофсверда иностранного человека, но, глянув на показанную мною бумажку с адресом, просиял.

– Бус! – радостно сказал он. – Фюнф минут.
Для верности он показал мне пятерню, а потом указал пальцем на остановку возле вокзала.

Я сбегал за рюкзаком. Вскоре подъехал длинный белый, очень шипучий и старый автобус. Я вошел в него, кивнул водителю и увидел, что я первый его пассажир этим утром.

– Версдорф? – спросил я.
– Яа-а! – ответил водитель утвердительно.
Так я впервые поговорил по-немецки. Менее чем через двадцать минут я вышел на остановке с надписью Wehrsdorf.

– Данке шон! – сказал я водителю перед тем, как выйти.

– Биттэ, – сказал он, – чус! Я почувствовал себя в тот момент практически местным.

На часах было пять с четвертью. В пять тридцать я стоял перед домом номер тринадцать по улице Fichtestrasse.