Таймз

Один конец той стрит выходил, помню, на недалекий Бродвей, рукой было подать, прямо от входа в здание был виден его угол, Бродвея.

На углу мы и встретились, я и переводчик моей статьи, американский мальчик русского происхождения, его звали Гриша, сам же он называл себя почему-то Гришка. Может, он считал, что Гриша – всего лишь детское производное от мужского Гришка? Гришка был вылитый сегодняшний Шаргунов, только моложе. И немного американского акцента.

Я уже тогда бегло говорил по-английски, но еще связно не писал. Мы притащили Гришкин перевод моей статьи «Разочарование». Статья, дополненная и развернутая мною для предполагаемых читателей-американцев, лежала у Гришки в папке. В ней речь шла о разочаровании Америкой, наблюдавшемся тогда у эмигрантов из России.

Толстый черный в засаленном черном же костюме что-то спросил у Гришки, загораживая пузом доступ к лестнице.

Гришка в ответ плюнул в черного парой слов. Черный освободил нам путь.

— Что ты ему сказал?

— Сказал: «Шарлотт Куртис».

— Ну?

— Это женщина — редактор оп-пейдж в «Таймз». Я же вам говорил... В приемной оп-пейдж (оппозиционной страницы газеты.— Правила жизни) было накурено, хоть топор вешай. Ведь тогда еще вовсю курили в присутственных местах.

Публика была одета в стиле тех годов: маскулинное время двубортных гангстерских костюмов и шляп уже истекало, но еще держалось. Потому половина зала были двубортные и даже ошляпленные, а добрая треть уже подверглась атаке хипповой моды: велюровые и бархатные штаны с отворотами и джинсы присутствовали в зале, у части голов были внушительные скальпы, которые понравились бы индейцам эпохи романов Фенимора Купера.

Гришка юношеским баском осведомился, кто же за кем и где крайний, и мы сели ждать, время от времени поглядывая на заветную дверь, откуда выходил очередной посетитель и куда входил следующий.

Все это было довольно скучно: за плотно законопаченными желтыми окнами знаменитой во всем мире газеты угадывалось душное нью-йоркское лето, а мы там страдали в запахе сигаретного дыма и старой бумаги, тьфу, но была у нас надежда, что оппозиционная страница «Нью-Йорк Таймз» напечатает мою взрывную статью «Разочарование».

В ноябре прошлого года ее уже опубликовала русская эмигрантская газета «Новое русское слово». Ежедневная, не хухры-мухры. Ее продавали в американских газетных киосках. Продавцы называли газету ХОБО – по первым четырем буквам.

— Мне две ХОБО, — человек протягивал в окошко киоска мелочь. Никто не удивлялся. Китайцы покупали свои газеты, русские — свою. И все — за американские центы.

Статья «Разочарование» уже стоила мне места корректора в газете «Новое русское слово». Не сразу, но владелец Яков Моисеевич Седых вынужден был меня уволить. Под давлением различных сил, в том числе и общественного мнения читателей.

Мы уже там, в приемной, пересчитали всех мух, было очень скучно.

Внезапно в приемную вошел карлик. Как полагается, очень-очень маленький, но в черном котелке, в белой рубашке, бабочке и во фрачной паре. Лицо у карлика было уродливое – но где вы видели красивых карликов?

Присутствующие зашевелились, послышались возгласы удивления.

А вслед за карликом вошел, Господи, твоя власть, – в котелке, как у карлика, в черной накидке с красной подкладкой, при бабочке, как у карлика, в лаковых туфлях, усы напомажены и торчат иголками в стороны – Сальвадор Дали.

Его тотчас же усадили в кресло. Помню даже, что кресло было с обивкой в мелкий цветочек, крестьянское какое-то. Сальвадор выдвинул трость вперед и оперся на нее руками, не снимая котелка. Карлик стал кариатидой за его левым плечом.

Чуть ли не мгновенно появилась некая мумия женщины и попросила Дали проследовать за ней.

Ну, куда?

Отвечаю на ваш немой вопрос. Конечно же, в кабинет Шарлотт Куртис. Выгнав из кабинета нормального просителя.

«Дали!»

«Дали!» – закричала приемная разными ударениями. Присутствующие стали наперебой переговариваться. Появление Дали в приемной оппозиционной страницы «Нью-Йорк Таймз» объяснялось тем, что вчера газета напечатала неприятную для Дали статью. Все тараторили, вот мы с Гришкой и узнали.

Вероятно, он принес свою статью, опровергающую вчерашние нападки.

— Вы видите, Эдвард, — сказал Гришка своим юношеским баском, – когда вы – Сальвадор Дали, вам не приходится ждать.

В голосе Гришки звучало порицание.

Через некоторое время Дали покинул кабинет Шарлотт Куртис, вполне себе удовлетворенный. Лицо, во всяком случае, у него было удовлетворенное, с фирменно выпученными глазами.

Мы с Гришкой оставались там еще пару часов и покинули кабинет Шарлотт Куртис неудовлетворенными. Поскольку нам сказали: «Мы вам позвоним».
 Я, еще неопытный в американских деталях отношений, вначале решил,

что это хорошо. Они нам позвонят.
Опытный Гришка мне объяснил: «Это плохо, Эдвард. Это такая формула "мы вам позвоним". Обычно никто никогда не звонит».
Шарлотт Куртис запомнилась мне как сухая дама типа нынешнего премьер-министра бриттов Терезы Мэй, только белесая. И окурки во многих пепельницах – в ее кабинете пепельницы в беспорядке стояли на бумагах... Она могла сделать меня внезапно знаменитым. Статьями на оп-пейдж не гнушались ни Дали, ни отставные да и действующие генералы и министры. Но не сделала. Я сам себя сделал знаменитым. Правда, на это ушли годы.

Когда мне отказали еще и в «Нью-Йорк Пост», и даже в «Вилледж Войс», и еще где-то, уж не помню где, а моему другу, корректору «Нового русского слова» Вальке Пруссакову, убежавшему из СССР и Израиля, повсюду отказали с его статьями, у нас возникла мысль провести у дверей «Нью-Йорк Таймз» демонстрацию.

Мысль эта приходила, отвергалась, опять приходила, опять отвергалась нами же, но потом пришла и не ушла.

К нам присоединились еще несколько эмигрантов, готовых протестовать, и укрепили нас в нашем намерении. В конце концов образовалась небольшая команда, в которую входили, помимо меня, мой давний друг еще по Харькову художник Вагрич Бахчанян, бывший советский режиссер Марат Катров, по-моему, или Капров, в качестве наблюдателя должен был появиться поэт Лешка Цветков, ну и обещались быть члены «Сошиалист Воркерс Партии» во главе с нашей подругой Кэрол.

«У вас же первая демонстрация, подскажем...» — милые троцкисты.

Тогда было время большой нью-йоркской депрессии. Город – банкрот. Здания облупленные, по улицам летал мусор – красиво и по-домашнему. Помню горы песка вдоль обочин всех этих хваленых стрит и авеню. Стены небоскреба Эмпайр-стейт-билдинга окружали сетки для улова падающих со стен кирпичей.

Нью-Йорк лежал пыльный и потрескавшийся под осенним солнышком, когда мы шли на эту клятую демонстрацию. Неся завернутые в газеты написанные для демонстрации Бахчаняном плакаты. Плакаты были соединены веревками, мы должны были их надевать на себя, как сэндвичи. Что там было написано, ей богу, не помню.

Мы эту демонстрацию ненавидели, хотя еще и не начали. Потому что страшно же было. Первый раз на гильотину.

Не ходить? Засесть у меня в комнате в отеле Winslow и выпивать? Нельзя. Я эту кашу заварил. И мы шли втроем, переругиваясь. Валентин Пруссаков, Вагрич Бахчанян и я. Оба они недавно умерли — сколько же они могли жить, сорок с лишним лет прошло.

На месте нас ждал хромой Алешка Цветков, сразу декларировавший, что он наблюдатель.

Ну хоть так.
Нам сказали, кто-то видел Катрова, но мы его не видели.
Алешка Цветков до сих пор жив и, мне сказали, высказывается как либеральный русофоб. Тогда он был хороший, пьющий и компанейский. Вот что с людьми делает время. А может, в плохую компанию попал. Люди сплошь и рядом попадают в плохие компании.

Зато у нас оказались конкуренты. Секту референта Муна угораздило прийти на демонстрацию в тот же день. Впрочем, дружные чистенькие сектанты тотчас подошли к нам и предложили выступить против «Нью-Йорк Таймз» вместе.

Мы презрительно отказались.
 — No problem! — воскликнули они, улыбаясь, и отошли.
Мы надели наши костюмы-сэндвичи. Было жутко стыдно, помню, стояли как голые.
Подошли трое полицейских. Узнали у нас, в чем дело.
Узнав, посоветовали не загромождать проход служащим и журналистам.

При этом все полицейские старательно жевали чуингам.
Подошли троцкисты. Подбодрили нас.
Один злой еврей скомкал при нас нашу листовку и энергично бросил ее на асфальт, да еще плюнул поверх. В общей сложности с десяток человек скомкали листовку и в ярости швырнули ее на землю. Сопровождая свои действия ругательствами в наш адрес.

Видимо деморализованные, уже через небольшой промежуток времени мои товарищи стали предлагать: «Может, хватит этого позорища?»

Но я заставил их отстоять два часа.

Несмотря на то что мне самому страшно хотелось снять с себя сэндвич и убежать.

Когда я дал им сигнал, что «будет ребята, пошли выпьем у меня в Winslow», они с облегчением сорвали с себя костюмы.

Когда Пруссаков заталкивал их в мусорный контейнер, я отвернулся.