Литературный критик Анна Наринская — об «Анне Карениной», «Джейн Эйр» и книгах, которые она перечитывает

В детстве я вообще не читала детских книг. Я читала Диккенса. Понимаю, что это интеллигентский штамп, но, извините, – так оно и было. Я до сих пор совершенно его не разлюбила, хотя вижу в нем уже другие достоинства. Вот, скажем, принято ругать его за сентиментальность. Набоков, например, в этом изощряется. Но ведь эта страшно крутая сентиментальность. Открытая, намеренная, яркая. Взять хотя бы один из самых известных его пассажей из «Холодного дома », когда умирает маленький бездомный мальчик, и вдруг автор над его телом обращается к читателям и – буквально – к властям: «Умер Джо! Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день». У меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются, когда я это перечитываю. Как же это круто, просто гениально, когда автор может вот так выйти из своего романа. А еще больше меня до сих пор поражает, прямо-таки заводит, его невероятное мастерство. У него в каждой книжке тысяча персонажей, и каждый со своими особенностями, характерами. Даже про какого-нибудь посыльного мальчика, появляющегося на секунду, обязательно будет рассказано, как он смешно плюнул или как он, характерно подпрыгивая, убежал. Это целый законченный мир, он создает миры «под ключ».

Я убежденная сторонница Бронте, а не Джейн Остин. Это, кстати, существующее и важное противопоставление, не хуже нашего «Пастернак или Мандельштам». При том что я не без удовольствия читаю Джейн Остин и еще с бОльшим удовольствием смотрю поставленные по ней сериалы, я за сестер Бронте.

«Джейн Эйр» я прочитала в детстве, и до сих пор считаю его одним из важнейших феминистских высказываний. И не только для меня — с этой книжки практически начинаются women studies во всех университетах. В Джейн Эйр меня с детства поражала какая-то невероятная независимость, ее осознанное решение глядеть на мир своими глазами, не зависеть от чужих мнений. Там есть момент, когда она еще маленькая девочка и ее опекунша приводит к ней священника, чтобы он ее ругал. Он ей говорит: «Почему ты себя плохо ведешь? Ты попадешь в ад. Ты знаешь, что делать, чтобы не попасть в ад?» Она отвечает: «Конечно, знаю. Надо быть очень здоровой и умереть как можно позже. Пока я жива, я в ад не попаду».

Известно, что когда Фолкнера спросили, какие три романа нужно прочитать, он ответил просто: 1) «Анна Каренина», 2) «Анна Каренина» и 3) «Анна Каренина». Я с ним совершенно согласна. Я читала «Анну Каренину» раз, наверное, шесть и каждый раз видела в романе новые и новые слои. Вот есть главная любовная история, вот есть странная, неприятная для меня история Левина и Кити, и ни в какую любовь ты там не веришь; есть отдельная судьба самого этого Левина и того, как он старается поверить в Бога, есть история его политических взглядов и политических взглядов его круга. Я мало знаю авторов, кроме Толстого, перечитывая которых, ты каждый раз находишь – буквально – новый роман. Уверена, что когда снова стану перечитывать «Анну Каренину», это опять будет новая книга.

Исайя Берлин в своей прекрасной работе, важнейшей «Еж и лиса», вспоминал античную басню, про то, что лиса знает много вещей, а еж знает одну, но главную, и сравнивал Достоевского с ежом, а Толстого — с лисицей. И, пишет он дальше, внутенняя трагедия Толстого заключается в том, что Толстой хочет быть ежом, а умеет быть несравненной лисицей. Его не устраивает просто видеть жизнь в этих миллионах подробностях и уметь так поразительно ее описывать. Он все время хочет предложить нам концепцию жизни. И в «Войне и мире» он просто излагает эту концепцию — про жизнь, как некую субстанцию, которая течет как река, и единственное, что ты можешь сделать – это просто плыть с нею, и нечего пытаться притвориться, что ты в состоянии что-нибудь решить. А Достоевский просто знает главное: что человек ужасен и слаб и только вера, безапелляционное великое, может его спасти. А там уж – смотря что это за великое будет: Христос или Иван Царевич террористический, как у Петруши Верховенского.

Толстой и Достоевский – это, действительно, два разных мира, но нам, читателям, повезло, что мы не обязаны выбирать один. Я не выбираю.

Я читаю много, перечитываю часто, и если бы у меня была прикроватная тумбочка (которой у меня нет), там всегда бы что-нибудь лежало. Но есть одна книга, которая у меня в буквальном смысле затрепана до дыр! Никто не догадается. Вышел когда-то сборник всех произведений советского драматурга Николая Эрдмана, всех его писем и воспоминаний о нем. Казалось бы, — сборник каких-то воспоминаний, писем. А я каждый раз читаю как первый. Некоторые перечитывают «Божественную комедию», а я вот такую книжку. Мне так интересны эти переписки. Его невероятная совершенно переписка с Ангелиной Степановой — практически, Абеляр. Вообще, его ум, его цинизм, скептичность! Я бы, конечно, была бы влюблена в него абсолютно. Да я и сейчас влюблена – как трубадур в несбыточную прекрасную даму. Я прекрасно понимаю, что будь я его современницей, он бы никогда на меня не запал, потому что он любил исключительно актрис, балерин, у него было совершенно другое отношение к женщинам, и так называемые «умные» женщины совершенно его не привлекали – во всяком случае, в смысле любви, дружил то он со многими такими.

Я вообще плохо отношусь к «строгим», так сказать, специалистам. Мне нравится когда умные люди записывают то, как они думают в принципе. Такой поток сознания, сконцентрированный вокруг интересного. Это совсем не популярно в России, но западные интеллектуалы так часто делают. Когда ты вышел с утра, пошел гулять и можешь думать не о том, что «ах, посуда не помыта», а можешь думать про «Божественную комедию» и ее связь с открытием ядерной бомбы. Вот такое думанье про книжки, про культуру меня страшно увлекает. Не так давно вышла совершенно прекрасная книга Альберто Мангеля «Любопытство» (Curiositas). Мангель, кстати, был чтецом при Борхесе. Борхес был слеп, поэтому Мангель читал ему вслух. Его книга, прекрасно переведенная на русский, посвящена думанью про «Божественную комедию». Он не специалист, он просто читатель, но читатель с огромным интеллектуальным багажом, совершенно не классическим – он от Данте переходит хоть к кино, хоть к градостроительству. Вот такое меня увлекает.

У меня была бабушка, Рахиль Леонтьевна ее звали. Она оказала на меня огромное влияние. И она каждый раз больше всех любила того поэта, которого читала. Она проходила по коридору, брала с полки книгу Цветаевой, останавливалась, читала и говорила: «все-таки Ахматова не дотягивает, нет-нет, вот Цветаева – это гений!» Потом через день она брала книжку Заболоцкого и говорила: «вот Заболоцкий лучше всех, а всем остальным вообще отказать!». И всякий раз это было искренне. Так, наверное, и надо читать стихи.

Я люблю стихи. При этом, вкус мой очень простецкий. Откройте учебник литературы – вот почти все это я и люблю. И отдельно я читаю Блока. Просто открываю и читаю. Блока я знаю всего, почти наизусть, поэтому читая, я как будто подпеваю.

Есть поразительные тексты, которые мы как-то упустили, по разным обстоятельствам, и сейчас пытаемся восстановить справедливость. И я тоже стараюсь заниматься «пиаром» таких книг. Если мне что-то нравится, я всегда об этом говорю. Например, я последние два года твержу, что все должны прочесть выдающуюся повесть Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско». Она была написана в стол, в 1946-м, и никогда не публиковалась при жизни автора — отдельной книжкой вышла только года два назад. Это поразительный текст, потому что заставляет представить, как бы русская литература могла развиваться, если бы не было советской власти, соцреализма, и прочего на нее давления. Сослагательное наклонение вещь довольно глупая, но просто интересно увидеть, как человек пишет вне истории. Петров дружил с Михаилом Кузьминым, и ясность и постулаты акмеизма для него очень важны. Это идеально прозрачное, строгое произведение. Лично я считаю его главным литературным открытием последних лет. И все равно, несмотря на то, что очень многие об этой книге говорили, еще больше людей проходит мимо. У книги маленький тираж, и даже он до сих пор не раскуплен.

Я когда-то читала курс, который назывался как раз «Невидимые шедевры», про тексты, которые читают гораздо меньше, чем нужно, на мой взгляд. Та же «Турдейская Манон Леско». Например, Фолкнера не назовешь забытым писателем, однако, его абсолютный шедевр, на мой взгляд, рассказ «Полный поворот кругом», прекрасно переведенный, совершенный, как какое-то прекрасное стихотворение, никто не помнит. Я очень люблю никому не известную прозу Чаянова. В Москве есть улица его имени, его знают как теоретика сельского хозяйства, он был расстрелян в 1938-м. Он писал мистические повести. Его повесть «Парикмахерская кукла» лично я считаю единственным хорошим эротическим произведением в прозе русской литературе, скажем, до середины века.

Я люблю русский модернизм. Кажется, все его проходили, все знают, но кто читает «Повесть непогашенной луны» Пильняка? Никто не читает. А это выдающееся произведение, и сегодня ощущаемое как новаторское.

Таких забытых авторов много. В том числе и тех, кто ценились раньше, а сейчас как то вышли из моды —ну кто сегодня читает рассказы Казакова? А ведь они совершенно поразительные. Я все страдаю, что никто не читает Виктора Голявкина, русского писателя, которого язык не поднимается назвать «шестидесятником», хоть он и относится к той эпохе. У него есть поразительно минималистские рассказы, которые состоят из 1 строчки. Детские рассказы его более-менее известны, но все равно не настолько известны, насколько они хороши. Но никто не читал его, замечательную, просто выдающуюся повесть «Арфа и бокс» – наше с вами «Над пропастью во ржи».

Я вообще ненавижу приемы, когда автор работает слегка ниже пояса и специально нажимает на всякие физиологические точки, заставляя читателя чувствовать и страдать как бы по умолчанию. Но есть тексты современные, которым я это прощаю, а именно только один текст, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. В какой-то момент я спать не могла – так эта книга меня перепахала. Это не выдающееся литературное достижение, но важнейшее высказывание. Литтелл, конечно, довольно безобразно пользуется нашим солнечным сплетением, описывая расстрелы и прочие ужасы, но это заставляет тебя подумать всякие важные мысли, потому что он как-то организует весь сюжет и свои рассуждения так, что они тебя приводят к некоему новому уровню осознанности.

Я достаточно непатриотично считаю, что русский роман сейчас находится совершенно в другой лиге, чем, скажем, роман англоязычный. Если бы Олимпийские игры по литературе, о которых мечтал Хемингуэй, и правда бы состоялись, наши бы не выиграли. С другой стороны, Владимир Сорокин однажды сказал мне в интервью, что наша почва настолько удобрена динозаврами, которые ходили по ней в 19 веке, что можно всю жизнь спать спокойно или же перерабатывать их, как делает он сам. Но проблема в том, что современный роман все же оцениваешь не «по достоевскому», а по неким западным, сегодняшним же, образцам. Как такой-то текст соотносится с Барнсом, Макьюэном или постмодернистом каким-нибудь Доном Делилло или Франзеном с Донной Тартт. Где мы находимся относительно них?

Разумеется, есть какие-то русские книжки, которые ты читаешь и думаешь: «вот ведь неплохо!». Но есть какое то ощущение, что жизнь – она не в зоне книг здесь сейчас. Я человек старомодный, чтоб не сказать просто старый, и я всегда буду уже читать, а скорее, перечитывать, но если б я сейчас «за жизнью» отправилась – то уж точно не в книги. В театр, может быть, в хип-хоп, в поэзию, но не в нашу прозу современную, нет.