Линор Горалик — о нелюбви к своим книгам, «Лолите» Набокова и литературе, которая помогла повзрослеть

С нами жили мои бабушка и дедушка, родители моей мамы. И мама про бабушку всегда говорила, что она читала не то, что все. Я не знаю, что стояло за этой фразой, но, по-видимому, имелось в виду, что бабушка не пыталась гнаться за литературной модой. Бабушка, например, давала мне Шолом-Алейхема и Нодара Думбадзе, которого я до сих пор очень люблю, и в целом приучила меня к тому, что немейнстримная литература — это прекрасно.

Я помню очень важную для моей семьи практику, когда бабушка с папой (да и мой дедушка тоже в этом участвовал) садились делать ежегодные подшивки. Брали толстые журналы — выписывались «Новый мир», «Юность», «Дружба народов», «Иностранная литература», — а затем избранные материалы вырезали и отдавали в переплет. Этими переплетными книжками был забит низ наших шкафов, и я в них копалась и находила то, что интересно мне, наверное, лет с пяти-шести. Там я полюбила короткую прозу, там и тогда. Мне не хватало терпения находить романы с продолжением, а вот рассказы были расположены внутри одной подшивки, и я читала их взахлеб. Мне вообще не мешали читать то, что я находила, и вдобавок давали очень много взрослого. Когда мама находила что-то интересное, она звала меня и давала читать кусочки из романов и рассказов, которые ей нравились. Наверное, это тоже стало одной из причин моей любви к короткой и фрагментарной прозе. Мне очень рано дали Джерома и Ликока. Вообще, эти два автора показали мне, какой может быть юмористическая литература. Папа с очень ранних лет давал мне Джека Лондона, и это тоже про короткую прозу, но кроме того и про литературу больших испытаний, которая мне важна. Вообще, мой круг чтения составляла скорее взрослая литература, чем детская, и я очень благодарна за это моей семье.

В первую очередь надо назвать книгу «Трое в лодке, не считая собаки». Здесь даже говорить не о чем. Кроме того, как и у многих людей моего круга и моей этнической принадлежности, важным чтением была Александра Бруштейн. Мама любила и любит хорошие семейные саги, например того же Филиппа Эриа — «Семью Буссардель», поэтому ко мне рано попал и Эриа, и «Будденброки» Томаса Манна, которого я вообще очень люблю. «Будденброками», в частности, я зачитывалась лет с десяти.

Мне очень рано пришлось повзрослеть не благодаря книгам, но в силу внешних обстоятельств. Но если говорить о книге, которая вызвала у меня чувство, что она помогает мне в этом взрослении, надо сказать о сборнике новелл Томаса Манна. Мне было 12, и он полностью перевернул мой мир. Его принес мне очень важный для меня человек, это был мой тренер по фехтованию. Он был моим близким другом и наставником, имел огромное значение в моей жизни, он был потрясающий человек. В книге были не ответы на вопросы, которые меня мучили, но велся разговор о вещах, которые меня на тот момент волновали больше всего: о любви, сексуальности, о том, как выстраиваются отношения между людьми, о взаимоотношениях человека с теми, от кого он зависит. В общем, о том, что составляло тогда главные вопросы моего мира. Я помню этот сборник новелл как книгу, за которую я уцепилась как за спасательный круг. Если можно быть благодарной человеку, которого ты никогда не знал, я благодарна Манну, может быть, как ни одному автору из тех, с кем я сталкивалась лично.

Меня мучительно интересует повседневная жизнь человека в невыносимых, экстремальных, предельных обстоятельствах. Не нарратив величия перед лицом трагедии, но, может быть, напротив, — то, как выстраивается естественное бытие перед лицом неестественной реальности. В этом смысле Джек Лондон с «Белым безмолвием», где весь рассказ заключается в том, что человек умирает в снегах, пытаясь дойти из точки А в точку Б, оказался для меня системообразующим, как и сдвинутые в эту сторону «В круге первом», «Крутой маршрут» и многие другие источники из литературы свидетельств.

Моя семья была очень далека от разговоров о еврействе и вообще от проживания еврейства, как мне казалось (хотя теперь я начинаю сомневаться в этом утверждении). По крайней мере, в общении со мной в раннем возрасте это было абсолютно замолчанная тема. Я уверена, что для этого были причины, и причины многочисленные. Но даже когда мне давали Шолом-Алейхема, со мной не вели никаких разговоров о связи между Шолом-Алейхемом и нами. Это известная стратегия, и я эту стратегию понимаю, когда речь идет о позднем СССР, в котором жили мы. В этом смысле я оказывалась в вакууме, и книги этот вакуум, конечно, не преодолевали. Если учесть, что с 10 лет я оказалась стихийной христианкой именно благодаря книгам, то получалась вообще занятная история. Я читала Шолом-Алейхема как ужасно интересную этническую прозу, но не чувствовала с ней никакой связи, в отличие от христианской литературы, с которой я чувствовала связь острейшую.

Первые стихи, которые я писала, я писала чуть ли не на спор, и они были чудовищны. Об этом вообще не интересно говорить. Важны оказались две вещи: я чувствовала, что они чудовищные, и я хотела писать хорошо, я просто не знала, как это делается. Проблема заключалась в первую очередь не в том, что я не умела писать, а в том, что я не умела читать. Я уехала в 1989 году в 14 лет и до 2000 года не имела ни малейшего представления о русской поэзии. Я не знала неподцензурной поэзии, я не читала ничего дальше шестидесятников. Но, к моему счастью, после переезда в Москву нашлись люди, которые научили меня читать. Они приносили мне литературу, они водили меня на поэтические вечера, они показывали мне, какой поэзия бывает. В первую очередь это были Станислав Львовский, Илья Кукулин и Дмитрий Кузьмин. За 2000 год я прочитала, наверное, больше поэзии и совершенно иной поэзии, чем я прочитала за всю свою жизнь. Я узнала, что такое русская поэзия и какой она бывает. Я не писала стихи очень долгое время, потому что, видимо, какой-то перемене во мне нужно было произойти. И перемена эта, по видимости, началась не со стихов, а со сборника короткой прозы на грани стиха, который назывался «Неместные». Но, повторюсь, самое важное, что со мной произошло, — я начала читать.

Два поколения были важнее всего — поколение моих сверстников и поколение предыдущее, прекрасное, в диапазоне от Гандельсмана, от которого у меня замирает сердце, и Ахметьева, Рубинштейна, Айзенберга до Фанайловой, которая невероятно много для меня значит, Львовского, Степановой, Лавут, которую я страшно люблю, Мары Малановой, Воденникова. Это мог бы быть бесконечный разговор, но я кого-то назвала, это очерчивает контуры материка.

Пожалуй, их три. Я уже упоминала «Возвращение в Брайдсхед». Я знаю ее почти наизусть, но она вызывает во мне эмоции такой силы, что я бы не взялась перечитывать ее еще раз. Вторая, тоже знакомая мне практически дословно, это «Защита Лужина» с ее невыносимой болью обсессии, которая мне так хорошо знакома. Третья — «Цветы для Элджернона», которая, как стрела в мишень, попадает во многие мои собственные страхи. И я вспомнила четвертую — это, конечно, «Бесы» Достоевского.

Это стихи Федора Сваровского, хотя они очень нелегкие. Но сам Федя настолько прекрасный и добрый, что когда я слышу его голос за текстами, мне становится легче жить.

Я до сих пор как придурок смеюсь над Джеромом — как смеялась над ним в семь лет, так и смеюсь до сих пор. Я знаю все шутки в этой книге наизусть. Я имею в виду «Трое в лодке, не считая собаки», и мне по-прежнему от нее очень хорошо.

Мне кажется, что среди израильских людей, занимающихся культурой, довольно много тех, кто делает несколько вещей сразу, и я объясню почему — народу-то мало. Практика, когда ты телеведущий, автор детских книжек, сценарист, актер и еще немножечко министр просвещения, это довольно нормально для израильтян. Я вдруг подумала, что, может быть, это просто израильское свойство во мне — заниматься несколькими вещами одновременно. Это бы многое объяснило.

Я никогда не придумываю себе проекты, они являются сами и требуют от меня быть сделанными. Ты просыпаешься ночью и понимаешь, что тебе надо рисовать цикл «Московские». Если ты его не нарисуешь, ты поедешь умом. У меня нет в этом смысле никакого момента, когда я сажусь и думаю, чем бы мне заняться. У меня был случай, когда во время сеанса психотерапии я поняла, что мне придется писать большую поэму, и стало совершенно ясно, что ее не избежать. Это означает простыми словами, что если я ее не напишу, она меня съест. И если я буду писать ее, она меня съест. Но лучше она съест меня одним куском, а не разорвет в клочья при попытке от нее увильнуть.

Я могу отвечать только за себя. В моем конкретном случае каждый текст — это недолеченный невроз. Я совершенно против романтизации этих процессов применительно к самой себе. Здоровый человек так себя не ведет. Здоровый человек спит по ночам. Здоровый человек не пишет по восемь часов в день. Здоровый человек не выматывается до дрожи в руках в попытках написать поэму. Когда я говорю, если я не буду делать, она меня сожрет, я имею в виду, что я буду навязчиво об этом думать, я не смогу отвлечься ни на что другое. Я имею в виду, что попытки отложить эту работу, как было с романом «Имени такого-то», который я откладывала 13 лет, сделают мою жизнь гораздо хуже. Легче сдаться, пройти через эту боль и унижение и выйти с другой стороны совершенно вымотанным, но зато практически равнодушным к теме текста человеком.

Я совершенно равнодушна к уже написанным текстам. Я с трудом помню содержание последнего романа по большей части. Мне странно думать, что о нем еще нужно говорить с кем-нибудь. Всё, к чему я испытываю сильные эмоции, это книжка, которая находится сейчас в работе, и книжки, которые еще предстоит написать. Я даже испытываю легкое чувство стыда за те книги, которые уже существуют, потому что они чужие. Я стараюсь никогда не брать их в руки. В данный момент я заканчиваю писать четвертую «Венисану», и для этого мне пришлось перечитать первые три, чтобы вспомнить, как устроена механика мира, — мир-то цельный. За всю мою жизнь это был первый опыт, когда я перечитывала собственные книги, и это было ужасно, невероятно тяжело и очень неприятно. Я делала это, стиснув зубы.

Я не чувствую себя автором, я чувствую себя частным лицом, которое делает некую работу. Работа заканчивается, надо садиться за следующую.

Но чужие же книги — настоящие, чужие писатели — настоящие писатели.

Я занимаюсь теорией моды примерно с 2003 года, и прочитано много, но хочется выделить системообразующие книги. Если говорить о книге, с которой знакомство с этой темой стоит начинать, я бы рекомендовала «Анатомию моды» Сьюзан Винсент. Она в очень интересном формате и в очень доступной манере рассказывает о том, как была устроена мода, как принято говорить, от эпохи Возрождения до наших дней. А кроме того, показывает, что исследователь при желании может сосредоточить свое внимание на очень разных аспектах этой темы. Это понимание, которого, как мне кажется, начинающему исследователю всегда не хватает.

У меня есть два потока информации: книги и тот поток, который позволяет следить за текучкой. Я постоянно виню себя за то, что очень мало успеваю читать, помимо чтения по двум специальностям: теории моды и маркетингу. Но не читать книги из области теории моды немыслимо и невозможно. Ты просто теряешь представление о том, что происходит в интересующей тебя дисциплине, а кроме того, непонятно, зачем ты занимаешься дисциплиной, если тебе не интересно исследование в этой области и то, как она развивается (а развивается она стремительно, и, кроме того, сам объект исследования в силу своей специфики постоянно меняется). Чтобы следить за этой дисциплиной, ты, понятно, ограничиваешь объект своих исследований определенными узкими темами. Ты не можешь следить за каждой коллекцией, каждым дизайнером, каждой интересной рекламой, ты выбираешь определенные направления, и тут помогают не только книги, но и инстаграмы (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), каналы, блогеры. У меня уходит минимум два часа в день, примерно по часу на каждое направление, чтобы следить за модой и маркетингом. Что же касается книг, к счастью, я научилась слушать книги некоторое время назад, и жизнь моя стала намного лучше. Просыпаясь, я вставляю в уши наушники и начиная с этого момента слушаю книги всё свободное время. Учитывая, что мое основное чтение — это нон-фикшен, под него очень легко делать небольшие задачи и, естественно, рисовать.

Среди них была книга Николая Эппле «Неудобное прошлое», которая показалась мне совершенно блистательной и очень, на мой взгляд, важной. Я жалею только о том, что уроки, которые излагает Эппле, боюсь, не будут донесены до аудитории: мне кажется, эту книгу не прочтут те, кому ее действительно надо было бы прочесть, потому что просто не захотят услышать то, что она пытается сказать.

Как у человека, занимающегося теорией моды, у меня вполне может быть искаженное зрение, но мне кажется, что мода есть всегда, во всем и у всех. Попытка определить, что такое мода, мучительна и почти всегда обречена на провал, но среди прочего можно сказать, на мой взгляд, что мода — это консенсус о том, что сейчас хорошо. Как мне кажется, в обществе всегда худо-бедно существует какой-никакой консенсус о том, что сейчас хорошо (так мне кажется), в том числе с точки зрения литературы (под обществом мы можем описывать большой круг, малый круг, очень малый круг, но какое-то общество все-таки подразумевается).

В целом же механизмы формирования моды сложнейшие, и пытаться высказаться о них с налету я не рискну, но один из этих механизмов — это модные институции. Под институциями я имею в виду и блогера, и телеграм-канал, и правильную премию. Вот недавно, слава Богу, Николай Эппле получил премию «Просветитель», и я надеюсь, что сейчас «Неудобное прошлое» станет модной книжкой хотя бы в определенной среде. И это будет замечательно. Я помню, как было замечательно, когда «Просветитель» получила книга «Опасные советские вещи», и она, безусловно, на некоторое время стала модной. Когда вышла книжка «Страдающее Средневековье», она стала модной в определенной среде. И вообще, в этом смысле мода на нон-фикшен отчасти очень хорошо формируется премией «Просветитель». Вот один из удачных, на мой взгляд, примеров.

К моему огромному сожалению, я не знаю, что происходит у меня с чтением прозы, и даже пытаюсь разобраться в этом со своим терапевтом. Пока, к сожалению, безуспешно. Главное, что мешает мне ее читать, — в огромном количестве случаев я словно бы сквозь текст вижу механизм, благодаря которому он движется. Вроде и небольшая проблема, но у меня не получается читать сквозь это видение. Я ужасно об этом жалею и надеюсь, что меня отпустит. К счастью, я могу перечитывать русскую прозу XIX века и часть прозы до середины XX века. Проблемы у меня только с прозой позднего XX и XXI веков. Я, например, невероятно люблю Газданова, особенно «Вечер у Клэр» и «Ночные дороги», но не могу читать ни англоязычную, ни русскоязычную, ни ивритоязычную прозу. Зато недавним открытием стали для меня ивритские эссе на грани поэзии Ифтаха Алони, но это тоже не проза, а эссеистика.

«Анна Каренина», которая для меня, среди прочего, — роман о вреде безделья. И я страшно люблю Лескова. Мне все время кажется, что он не дочитан, что он должен быть у нас в каком-то совершенно особом месте пантеона и что его, недолюбленного, надо больше любить.

Я в какой-то момент задумала книгу, которая бы называлась «Персонаж». Может быть, это была бы повесть, может быть, и роман. Структура этой книги представляла бы собой житие, то есть подробный, день за днем, по годам (каждая глава — это год, которая так и называется: год первый, год второй, год третий, и так до года 37-го, когда персонаж погибает) рассказ о жизни Персонажа, просто одного из нас — человека, который рождается в Грауэрмане, ходит на митинги, идет на суд над «Мемориалом», читает «Большой город» и «Афишу» в свое время, работает дизайнером в IT и так далее. Александр Феликсович Гаврилов отговорил меня, сказав очень правильную вещь: вы не читаете прозу, а постепенно у персонажа давно появился собственный голос, и он вполне успешно описывает себя. Я согласилась с этим, потому что Гаврилову виднее, и писать повесть не стала. Но мысль такая у меня была.

Я обожаю современные детские книги, которые представляют собой графический нон-фикшен самого лучшего рода. Мне кажется, это большое искусство — создавать книгу на грани картинки и текста. Я очень часто покупаю такие книжки для себя и читаю их со всей серьезностью.

Даже не эссе, а книга эссе: «Один, не один, не я» Марии Степановой.

Она называется «Как говорить с детьми об искусстве» Франсуазы Барб-Галль, она абсолютно блестящая, и ее, на мой взгляд, надо читать взрослым. Это маленькая книжка, я ее читала, когда она только вышла на английском. На мой взгляд, ее главное достоинство — это то, что она показывает, насколько простым языком можно говорить об очень сложных вещах. Для меня она стала учебником того, какой может оказаться детская литература и как можно работать с детьми (что я пытаюсь делать время от времени).

Я очень боюсь таких вопросов, потому что не верю, что могу экстраполировать свои знания о себе на подлинно экстремальную ситуацию. Все, что я могу, — это молиться, чтобы никогда в нее не попасть. Но если мы в шутку будем говорить о, например, гипотетическом локдауне, — а я живу одна и могу общаться только с собакой, — то есть о каком-нибудь локдауне без телефона и интернета, то с какой книжкой я хотела бы остаться? С очень большим и хорошим учебником математики с задачником. Я математик по образованию, но давно ничего не помню. Зато я помню, как это одновременно занимает и насыщает ум, и мне кажется, что я могла бы довольно долго продержаться на этой подкормке — дольше, чем на художественной литературе или нон-фикшене.

Я маркетолог, а это абсолютно маркетологическая задача: у нас есть представитель целевой аудитории, как мы дадим ему первое представление о проекте? Тут надо сразу задаться вопросом о том, что он уже знает, какие у него есть предубеждения, какие у него есть стереотипы. Наверное, подходящей книжки не существует, потому что она должна исходить из предположения, что автор и читатель почти не имеют общих знаний о Вселенной. Впрочем, если бы я задалась такими поисками всерьез, я бы постаралась не ограничивать их сферой взрослой литературы. Может быть, эта книжка как раз находится в области литературы детской. А я с ней знакома очень плохо, но у меня есть впечатление, что именно детская литература сейчас находится на передней линии описания и разъяснения нашего мира.

Если говорить о текстах, к которым я обращаюсь ежедневно, потому что знаю их наизусть, это тексты Григория Дашевского и Станислава Львовского. В частности, текст Дашевского «Карантин» («Тот храбрей Сильвестра Сталлоне...») и текст Львовского «Это душа разевает свой птичий рот...». Но когда мне лечат зубы, я читаю про себя «Незнакомку» Блока. Мне повезло с зубами, их лечат очень редко, и обычно дело ограничивается пломбами: «Незнакомки» как раз хватает на постановку пломбы.

Ответ, наверное, ужасно очевидный, это «Памяти памяти» Марии Степановой. Книга эта кажется мне совершенно выдающейся: во-первых, это высокая поэзия, во-вторых, я абсолютно не понимаю, как это сделано. Мне кажется, что передо мной чистая магия. Для меня «Памяти памяти», пожалуй, демонстрирует один из самых важных способов думать о прошлом мира и страны, думая при этом о собственном прошлом и прошлом своей семьи. Самый простой способ думать о том, что было с миром, страной, городом, даже твоей семьей, — это думать, не касаясь самого себя. Самый болезненный способ — это тот, который избрала Степанова: задаваться вопросом «Кто я?» и при этом получать ответ на вопрос «Кто мы?».

Я прочла ее очень рано, в 10 лет, это знаменитая «Блокадная книга» Гранина и Адамовича. Я еще не понимала авторский нарратив, и мне было тяжело ее читать, но я читала выписки из дневников, рассказы и свидетельства. Они навсегда изменили мое представление о том, насколько люди могут оставаться людьми в любых обстоятельствах. Это совпадало по времени с моим обращением в христианство, и «Блокадная книга» стала для меня в первую очередь книгой о том, что люди могут даже в самые страшные времена оставаться человечными (несмотря на то, что она еще и книга о том, как люди могут делать друг с другом чудовищные вещи).

Это стихи Федора Сваровского, в частности, его недавняя книга «Беспорядок в саванне», вышедшая в издательстве книжного магазина «Бабель». Во-первых, стихи Сваровского прекрасны. Во-вторых, многие из них можно прочесть даже без особой литературной подготовки — это довольно важный момент. В-третьих, они хороший образец того, насколько разнообразной может быть современная поэзия, насколько она может быть не такой, как читатель ждет, и все-таки совершенно удивительной. А в-четвертых, они полны любви к человеку, и не только к человеку, но ко всему сущему.