Чтение выходного дня: два рассказа Анны Лужбиной о людях, которые тихо истончаются

– Вот, – жена возникла в коридоре с полотенцем в руках, – нашла ее в шкафу, рядом с бронежилетом.

Шишкин замер в дверном проеме. Ни зайти не получалось, ни выйти.

– Так жалко мне твою Бусю. Ты сам как?

Шишкин посмотрел на часы, но что на них было – сразу же забыл.

– Жалко, естественно, умная была кошка, – сказал он. – Грустно.

– Ты бы, Шишкин, хоть голос изменил, когда тебе грустно.

– А как еще говорить? Живее не станет. Пойду похороню ее в парке.

– Ну давай. Может, у какого-нибудь большого дуба? Или, наоборот, у березки, как лучше?

Шишкин кивнул, сел на корточки и закрыл коробку с Бусей крышкой. Потом снова посмотрел на часы: до поставленной цели ему нужно было пройти еще 12 000 шагов. Три больших круга по парку, не меньше.

– Зонт захвати, передавали дождь вечером, – сказала жена и ушла в комнату.

Часы-шагомеры Шишкину подарил племянник на день рождения, еще в начале июня. А когда Шишкин надел часы, племянник сказал:

– Покажи бронежилет. Мне для пейнтбола.

И Шишкин пошел за бронежилетом, не зная особо, где искать. Работа теперь все больше в отделении, тихая и вялая, в простом костюме, без лишней возни – награда за хорошую службу. Раньше страшно было выйти из дома, а сейчас в полиции естественный прирост каждый год, совсем без убыли.

Он нашел бронежилет в бельевом шкафу, рядом с гостевым постельным комплектом. Там же в темном углу сидела Буся и пялилась блестящими глазами-точками. Шишкин вытащил ее, костлявую и легкую, и положил на диван. Потом попытался надеть на себя бронежилет, но ничего не получилось. Племянник зашел в комнату и присвистнул.

– Пузо от сидячей работы, – объяснил Шишкин, – раньше каждый день упаковывал, теперь сижу в кабинете.

– Так делай часы на 20 000 шагов, через три месяца будешь опять в бронежилете.

Шишкин пожал плечами.

– Мент всегда должен быть в форме! – племянник поперхнулся смешком.

– Будь Буся собакой, – сказала жена, – Шишкин ходил бы в парк каждый день. А так они оба только спят, когда дома. Кыс-кыс-кыс. Буся, Буся, Буся...

Буся подошла не к жене, а к Шишкину и подставила голову под ладонь. Коротко мурлыкнула, будто бы кашлянула, и ушла.

Наутро Шишкин впервые поставил себе цель в 20 000 шагов. И проходил так все лето, а после Бусиной смерти он ходил все свободное время, даже на работе, даже иногда от стены к стене.

Все шутили, что Шишкин либо ходит, либо спит. До участка пешком. С работы возвращается – идет в парк. Ночью приходит – сразу спать. Наутро не встает с кровати, а делает шаг с нее.

Их парк с мутным прудом Шишкин обходил в день по несколько раз. Видел он мало, вода и деревья, но чувствовал запахи. Пахло то скошенной травой, то водорослями, то листвой. Какое-то дерево пахло женскими духами. Другое пахло сараем, в котором жили лошади и в котором Шишкин любил играть в детстве. Иногда дерево пахло не прошлым, а настоящим: участком, человеческой кожей, обезьянником, особенно клены почему-то так пахли. Ель рядом с могилой Буси пахла Бусиной шерсткой.

Помимо Шишкина в парке гуляли другие люди. С одним старичком в коричневом берете они виделись почти каждый день: тот сидел на лавочке по дороге к пруду, а иногда вставал, чтобы покормить синиц.

Шишкин с ним почти не разговаривал, просто здоровался или даже кивал головой. Один раз старичок сам подошел к Шишкину, спросил у него что-то про первый снег и про заморозки, а потом достал из кармана пальто горстку со всем, что в этом кармане было. Рассматривал на ладони семечки, камушки, монетки, перышки, и сразу же к нему подлетела синица.

– Ко мне синицы никогда не садятся, – пожаловался зачем-то Шишкин.

– А дома есть какие животные? Синицы, а в особенности синицы-московки, хорошо чуют запахи.

– Была кошка Буся, но умерла.

– Тогда, может, они твою Бусю и боятся. Старая была кошка?

– Старая. Ей сегодня 19 лет и 4 месяца.

– Не отпустил ты ее, получается.

– Я в такое не верю, – сказал Шишкин, задумавшись, – да и как не отпускать, если сами уходят?

Старичок сделал три шага обратно к лавочке и завибрировал. Достал из кармана лупу, поднял руку и посмотрел на часы.

– Ну, я домой. Прошел свою дневную норму.

Шишкин запрокинул голову. Все слегка закружилось: синички сидели на самых высоких ветках и внимательно за ним наблюдали, верхушки деревьев шевелились от ветра, небо было в темно-серых осенних тучах, а через тучи летели утки.

Еще Шишкин видел бегунью в ярком спортивном костюме, но каждый раз издалека. Она убегала, как сытая белка, или просто сворачивала, где даже тропы никакой не было. Шишкину было неприятно. Он что, опасно выглядит? Или она тоже кошки его боится? Однажды он разозлился, открыл рот, чтобы крикнуть бегунье, что он – хороший человек. Но нужного слова не нашел, только закашлялся.

Еще через парк проходили собачники и рыбаки, прямо к пруду. Потом собачники шли обратно, а рыбаки сидели часами и ждали рыбу, но рыбы не было. Шишкину нравилось наблюдать, как они сидят с удочкой, воткнутой в спокойную воду. Раз в полчаса их лицо напрягается, рыбаки вытаскивают удочку, но на крючке у них либо водоросли, либо рыбка размером с мизинчик, либо пустота. Они тоже с Шишкиным не общались, рыбаки разговаривали только с рыбаками, но хотя бы не убегали и не прятались.

А гулял Шишкин только с лыжником, хотя лыжником тот не был, просто ходил с палками и очень энергично ими работал. Поэтому лыжника всегда было слышно, а еще видно, из-за желтой куртки и полосатой шапки с надписью «Спорт». У него тоже были часы на 20 000 шагов. Лыжник обрадовался, когда узнал, что Шишкин полицейский.

– А я думал, все менты с мигалками ездят, зачем тебе ногами ходить?

Шишкин забыл уже и про живот, и про бронежилет, и про многое другое, но сказал, что хочет похудеть.

– Здорово. А я за сердцем своим ухаживаю. Рыбий жир пью и занимаюсь скандинавской ходьбой. Думал сначала немецкую овчарку завести, потом передумал. Купил часы и палки...

Больше всего лыжнику нравилось слушать истории Шишкина о службе в полиции, а сам он рассказывал, что видел, как менты в этом парке скручивали маньяка и били его ногами.

– У всех ментов холодный ум, – сказал лыжник, – иначе маньяка не отловить.

– Почему холодный?

– Ну даже ты. Так стелешь, будто бы радио включил. Новости. Или криминальная хроника. И Ларин так стелил.

– Какой Ларин?

– В «Улице разбитых фонарей». Видимо, работа у вас такая. Путь воина. Отстраненность. Сила. Никаких переживаний.

Шишкин повернул голову и увидел, как вдоль подмерзших голых кустов к пруду двигаются утки. Он посмотрел на них внимательно, и утки остановились и тоже посмотрели в ответ, а потом одна из них крякнула.

– И почему утки перестали улетать на зиму? Ленятся, видимо, – сказал лыжник, – не понимаю, что им жрать зимой. Да и летом тоже. В этом пруду, как в луже, даже лягушек нет.

Шишкин втянул носом воздух. В этом месте, у пруда, часто пахло горячим молоком.

– А почему ты так иногда носом сопишь? Травма какая? – спросил лыжник.

– Как? – не понял Шишкин.

– Ну так. Как кокаин втягивают, с таким звуком.

Лыжник подставил под нос указательный палец и громко втянул носом воздух.

– А. Это я дышу так иногда. Не обращай внимания. Много болел в детстве.

– Я тоже много в детстве болел, – сказал лыжник и с теплотой посмотрел на Шишкина, – я и взрослый много болею.

Осень становилась все злее, и людей становилось все меньше, только Шишкин ходил и ходил. Лесная тропа стала жесткой, опавшие листья покрылись инеем, а пруд – ледяной коркой. Лыжник решил все-таки завести овчарку, но из-за холода и постоянной простуды гулял теперь вокруг дома, в парк почти не ходил. Старичок с синичками появлялся только по субботам, и то ненадолго. Как-то Шишкин забрал из птичьей кормушки подсохший кусок хлеба и, оказавшись у лавочки, поднял с ним руку вверх. Синички замерли на ветках и осторожно смотрели. Тогда Шишкин понюхал рукав пальто: пахло почему-то жареным луком и будто бы и правда пахло Бусей, только не живой, а мертвой.

Он посмотрел опять на синиц, потом опустил взгляд ниже. Среди голых веток проглядывало пятно спортивного костюма. Бегунья увидела его и стала крутить головой, куда бы ей свернуть, но свернуть было некуда. Шишкин смотрел на нее внимательно, никогда он еще не видел бегунью так близко. Она пробежала мимо, по краю лесной тропинки, и дунула на Шишкина ванильными духами. Шишкин силился ей улыбнуться, но ничего не вышло, так и сидел с куском хлеба в руке.

Он поплелся в сторону пруда. Здесь было почему-то совсем тихо, и людей не было, только видно было, как убегает бегунья. Шишкин сел у замерзшей воды на корточки, запах здесь был все тот же: горячее молоко с медом и маслом.

На середине пруда спали утки. Шишкин отломил кусочек хлеба и кинул, но хлеб до уток не долетел. Тогда он неуверенно встал на лед и сделал по нему несколько шагов. Лед оказался неожиданно крепким, а запах молока с медом усилился, и утки смотрели внимательно, встали на ноги, а одна из них расправила крылья. Шишкин сделал еще шаг, потом еще один, потом кинул хлеб, и утки пошли ему навстречу, а Шишкину стало от этого тепло и спокойно.

Где-то залаяла невидимая собака. Дальше видна была еще не застывшая, черная вода, а над черной водой опять появилось яркое пятно бегуньи. Она посмотрела на часы, а потом будто бы подняла голову, глядя на Шишкина с какой-то тревогой. Шишкину захотелось махнуть бегунье рукой. Он вздохнул так, что горлу стало больно, и провалился под острый лед. Только вода оказалась не холодной, а почему-то горячей: он успел задержать дыхание, потом как-то вынырнул и посмотрел на небо. Но воздуха под небом почему-то не было, будто Шишкин разучился дышать. Голову сжало, он упал на глубину и завис в непривычном для тела, слишком пустом пространстве.

Потом Шишкин закрыл глаза, и стало очень темно. «Нашел место, как Буся, – подумал Шишкин, – ничего не чувствую». А потом кольнуло сердце и сжало опять голову, и Шишкин начал двигать руками, вспоминая уроки рукопашного боя. Ему показалось, что тело тянет его вверх против воли, а потом Шишкин открыл глаза: небо было в тучах, телу было больно, и оно лежало на земле, а над этим больным телом нависали лица людей, которых не было слышно.

Кажется, их было трое: бегунья, старичок и лыжник. И как они тут все собрались в одном месте? И Шишкин начал часто моргать, чтобы прочистить глаза, и увидел, что, видимо, все здесь, и жена стоит где-то чуть поодаль, и племянник, и рыбаки с собачниками, и будто бы даже Буся ходит по воде и пьет ее, как молоко, а потом уходит все дальше и дальше.

– Вернулся! Вот что значит мент! Терминатор! – в тишину прорвался крик, а потом снова слышно стало собачий лай.

– Скорую, скорую! – женский голос, похожий на голос жены.

Шишкин закрыл глаза, потом снова открыл и увидел яркий костюм бегуньи.

– Не надо. Я живу рядом, все нормально, – сказал он и удивился, услышав свой голос.

– Я тебя доведу, терминатор! С немецкой овчаркой! – восторженно закричал лыжник. – Пойдем скорее.

Лыжник подхватил Шишкина под локоть, и они по-шли в сторону дома. Ног Шишкин почти не чувствовал, ноги были прямыми, как спички, и будто бы лишенными коленей. Несколько раз он привычным движением поднимал руку, чтобы вглядеться в количество шагов. Ему казалось, что часы стоят на месте, но он сразу забывал нужную цифру.

В конце концов он остановился, снял часы и показал их лыжнику.

– Они что, сломались? Не понимаю, идут или не идут?

Лыжник потряс часами в воздухе, даже приложил к уху.

– Не двигаются шаги. Надо ремонтировать.

– Здесь за углом мусорка. Выкину.

– Давай потом выкинем? Домой тебе надо. У тебя нос синий!

– Нет, сейчас.

Они свернули за угол, к помойке, и овчарка натянула поводок.

– Откуда у немецкой овчарки такая любовь к русским помойкам! – проворчал лыжник.

Шишкин снял часы и выкинул. Потом опустил голову к мусору и втянул носом воздух. Лыжник за его спиной говорил, что Шишкину натекло много ледяной воды в уши, и потому тот теперь нюхает мусор.

Шишкину же показалось, что он чувствует запах шерсти, но шерсти живой и новой. Он потянулся к черной тряпичной сумке, и сразу стал слышен писк, и сумка будто бы зашевелилась.

– Вызывай подмогу, – прошептал Шишкин, доставая сумку и расстегивая молнию.

– Я могу вызвать ветеринарную неотложку, если у тебя есть деньги...

– Зови.

– По какому адресу?

– По моему домашнему, – сказал Шишкин, – и протянул лыжнику мокрый паспорт. Ему показалось, что мир горит, как бумага, скручиваясь и чернея.

Очнулся он дома наутро. В спальне было очень солнечно, за окном падал снег, но Шишкину показалось, что наступило лето.

– Ну что? Искупался? – послышался женский голос.

Жена подошла к кровати, на нее надет был махровый теплый халат, а в руках было трое котят. Еще двое сидели в карманах.

– Я оставила объявление, что мы котят отдаем. Одного себе. Остальных в добрые руки. Договорились?

Шишкин кивнул.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

Жена положила котят на кровать, а свою руку – Шишкину на голову.

– Одного котенка возьмет твой странный друг с палками, который вчера тебя притащил. Еще одного, кажется, возьмет твоя сестра. У тебя жар, Шишкин. Сейчас принесу жаропонижающее.

Выходя из комнаты, она включила телевизор, и Шишкин вместе с котятами уставился на экран. Звук был на минимуме, это был прогноз погоды. Девушка шевелила губами, указывая рукой на цифры, на нарисованные снежинки, на облака и солнце.

В школе Леля заговаривала учителей, чтобы вызвали кого-то другого. Рисовала на полях руны и рогатые головы, чтобы не собрали тетради. Смотрела на часы, вылавливая одинаковые цифры. Открывала учебники на случайной странице, искала запрятанные пророчества: строчки становились под пальцем горячими. «Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном...»

Ровно в полдень Леля вышла из класса в туалет. Встав у зеркала, привычно заткнула за уши волосы. Достала из рюкзака помятую бутылку, посмотрела через нее на солнечный свет: внутри, в бледной пузырчатой кашице, плавал заколдованный таракан.

Леля выдавила немного кашицы на ладонь и намазала ею уши.

– Шан ечто, шан ечто, прижмитесь уши к голове, прижмитесь уши к голове, – шептала Леля, – ишу, ишу, ишу...

Постояла немного у зеркала, а после вернулась в класс. Все в нем будто бы чуть изменилось, было заполнено солнечным светом. Учительница приоткрыла тугое окно, и Леля смотрела со своего места на кусок голого неба, следила за передвижением просыпающихся от тепла насекомых.

От школы до дома дорога шла мимо скрюченных яблонь. Под ними Леля увидела слетка черной вороны. Он сидел, осторожно поскрипывая, и смотрел глазами-камушками. Вокруг каркали взрослые вороны-родители. Леля села рядом, посмотрела на него внимательно: крылья больше, чем нужно туловищу, лапы крепкие и когтистые, но вместо хвоста – пучок перьев, будто кто-то откусил.

Леля сняла толстовку, накинула ее на слетка, обняла крепко-крепко и пошла домой, пригрозив другим птицам палкой. Слеток быстро успокоился, только за Лелиной спиной еще долго орали взрослые птицы.

Дома Леля положила слетка в ящик письменного стола и закрыла на ключ. Взяла деревянную погрызенную линейку и померила расстояние от головы до кончика уха. Записав цифры в блокнот справа налево, пошла на кухню, а по дороге заглянула в приоткрытую дверь родительской комнаты.

Родители спали, вывернувшись геометрическими фигурами: один спускался с кресла на пол под прямым углом, второй накрылся одеялом и вытянулся на ковре прямой линией. Рядом с ними, но уже на кровати, лежал сосед по лестничной клетке дядя Петя. Ноги на подушке, красная голова в ногах. Уши плотно прижаты, а у обоих ее родителей – уши торчком, как и у нее самой. Был бы сосед ее отцом, были бы у Лели хорошие уши. Он вроде бы даже не курил, только пил.

На кухне пахло цветами: старый кактус на подоконнике выпустил мохнатый стебель с темно-розовым цветком, прижался лепестками к стеклу. Леля вылила в кактус остаток утреннего чая, потом открыла холодильник. Выхватила сосиску и, чвакнув на нее кетчупом, съела с горбушкой от нарезного батона. В карман положила вареное яйцо, взяла нож побольше, поострее, аккуратно шагая спиной вперед, вернулась в комнату. Открыла ящик стола, вытащила слетка: тот был уже совсем слабый, лениво царапал, мягко покусывал и почти не скрипел. Леля достала нож и накинула слетку на голову толстовку, чтобы меньше видеть.

Птичьи лапы свернулись в когтистые кулачки, и Леля надавила на один из них ножом. Что-то внутри ее живота сразу же упало и поднялось от этой жестокости, будто бы невесомое тело взмыло выше деревьев на аттракционе «Орбита». Слеток собрал последние силы, захрипел и забился.

– Ладно, вечером отрежу, – сказала Леля.

Слеток выбрался из-под толстовки, сделал шажок в сторону и свалился на пол. Рванул через всю комнату и оказался в коляске со старой и некрасивой Лелиной куклой, накрытой с головой розовым одеялом. Из коляски он высунул крылья и неожиданно зашипел. За его головой рогами торчали гнутые куклины ноги.

– Вот бы мне такие крылья, как у черного ангела, – сказала слетку Леля и достала из кармана вареное яйцо, – но надо будет все равно отрезать тебе ножку или выколоть глазки для хорошего колдовства. Хотя я могу выковырять только один глазик, а второй останется у тебя, типа поровну.

Леля подошла к коляске, накрошила в ладонь яйцо и засунула слетку в раскрытый клюв. Посмотрела, как птица ест. Достала с полки черный томик Библии и стала читать молитвы задом наперед, как настоящие ведьмы. После молитвы легла на бок, подтянув к голове ноги, стала считать обратно от шестисот шестидесяти шести. Дотронулась губами до разбитой коленки, покрытой жесткой корочкой. Потом спрятала за уши волосы, и от этого будто бы стало лучше слышно.

Слеток хрипло дышал под боком, а с кухни через закрытую дверь просачивались шаги и голоса. Голос раз, голос два, голос три, а значит, все снова живые, не мертвые. Леля представила, как родители со своим соседом Петей пьют прозрачную воду, открывают окна, толсто режут докторскую колбасу...

Потом спине стало отчего-то жарко. Леля развернулась и увидела рядом нагретый солнцем квадрат. В нем сидел слеток, его лапы разъезжались в стороны. Леля подползла к слетку, взяла за ноги и подняла поближе, клювом к носу. Слеток раскинул крылья и висел так перевернутым крестом, покачиваясь из стороны в сторону.

– Хотя нигде не сказано, что нога и глазки должны быть отдельно от остальной вороны, – сказала Леля.

Положила птицу обратно в коляску к кукле и накрыла одеялом.

– Леля, подойди-ка сюда быстро, – сказала мама на следующий день, когда Леля вернулась из школы. Леля кинула рюкзак в прихожей и подошла, но медленно. На кухне пахло мясным бульоном, мама наливала в тарелку борщ. Лицо ее было красным и круглым.

– Что это за больной птенец в твоей комнате?

– Это почему больной? – Леля закусила губу и убежала в свою комнату проверять. Слетка там не было.

– Где моя птица? – прокричала Леля.

– Я ничего не трогала. Сидит и гадит там, утром тоже сидел и гадил. После обеда возьмешь тряпку и все там вытрешь.

– Его тут нет!

Леля прислушалась, потом заглянула под кровать. Слеток сидел в мягком гнезде из комьев волос и пыли. Увидев Лелю – раздулся, распустил крылья, угрожающе покачиваясь из стороны в сторону.

Леля вернулась на кухню, села за стол и заглянула в тарелку. В красном бульоне плавали овощи и кусочек мяса. Белое пятно сметаны было похоже на шарик пломбира. Рядом с тарелкой лежала маленькая проросшая луковица и квадратик черного хлеба без корочки. Мама почему-то всегда отрезала корку.

Леля набрала в ложку борща и подула на нее.

– Борщ уже и так остыл, – сказала мама и прикрыла глаза, – как у тебя дела?

– Нормально.

Леля внимательно посмотрела на маму: бабушка говорила, что маме после запоя всегда стыдно. Папе не стыдно, а маме стыдно, и потому мама лучше. Может, потому она не выкинула сегодня птенца, не выпустила его в окно, чтобы не было от этого еще стыднее?

– А где папа?

– Вызвали на завод в дневную.

Так даже легче.

– Я хочу оставить птицу как домашнее животное, – выпалила Леля.

Мама посмотрела на нее снизу вверх, потом оперлась локтями о стол и обняла ладонями свою голову.

– Ты главное убирай за ней.

Леля зачерпнула еще борща и посмотрела на мамины руки. Ей вдруг показалось, что это руки от большого пожилого мужчины и что раньше у мамы были другие, маленькие руки.

– Очень вкусный суп, – сказала Леля.

Потом доела борщ, помыла тарелку. Недоеденный хлеб решила отнести слетку, но в комнате его опять будто бы не было.

– Как бы мне тебя назвать, – сказала Леля и опустилась на колени, заглядывая под кровать, – во-ро-на... ан-ор-ов. Аноров.

– Чем-то несет с улицы, – следом зашла мама и раскрыла шторы, потом присмотрелась к чему-то, громко охнула и перекрестилась.

Леля вскочила, подбежала тоже к окну. Напротив их дома стоял точно такой же дом, и из одного из окон валил черный дым. Такой дым, от которого становилось страшно, он был похож на что-то живое и плотное. Под его чернотой темно-красный огонь тянуло вверх и в стороны, и в нем видны были извивающиеся тени.

Леля сделала несколько шагов назад, больно ударилась пяткой о развороченные доски паркета. Когда-то в этом самом месте начали делать ремонт, но все никак не могли закончить. Леля выругалась, потом прошла через коридор на кухню.

На подоконнике стоял ряд бутылок, покрытых пылью и зеленью, пустой цветочный горшок. В горшке горкой лежали мертвые мухи, и каждая из этих мух как детское воспоминание. Ляля достала черный плотный мусорный пакет и скинула в него и горшок, и бутылки, вместе с мухами, пылью, зеленью.

Стола на кухне давно уже не было, а еще не было стульев, пустой холодильник был раскрыт нараспашку. Обои содраны, над дверью в родительскую комнату – часы с трещиной, и на дутом циферблате часовая и минутная стрелки будто бы бежали в другую сторону. Леля пригляделась к ним: нет, все-таки просто стоят на месте.

На лавочке перед входом в подъезд сидели двое в коричневом, мужчина и женщина. В луже перед ними плавали лепестки от цветущей яблони.

– Может, и построят здесь метро через семь лет, но пока на районе одни алкаши и вороны, – сказал мужчина в коричневом, покуривая, – нормальных людей нет.

Послышался писк домофона.

– Зато доводчик работает хорошо, – отметила женщина, глядя, как дверь подъезда медленно открывается, а потом сразу же закрывается.

– Алкаши все к открытию метро, будем надеяться, вымрут, – добавил мужчина, тоже разглядывая дверь подъезда, – и когда метро рядом, не так уже важно, что за соседи.

Домофон снова запищал, дверь приоткрылась. Во двор пролилась пьяная раздосадованная брань, а потом дверь снова закрылась. Из дома так никто и не вышел.

– Здесь вроде бы из окна вид на яблоневый сад, – сказала женщина, стягивая по одному пальцу коричневые кожаные перчатки, – посмотри, в луже вот лепестки. Хотя воняет краской, а не цветущей яблоней.

– Лучше бы был вид на нормальный магазин, – мужчина докурил, скинул сигарету в лужу.

– Ну что, звоню?

– Звони.

Снова писк домофона. Из дома вышел мальчик с красной машиной под мышкой. Выйдя, он подержал дверь для неясной тени, оставшейся внутри.

– Я бы ребенка одного в таком районе на прогулки не выпускала, – громко сказала женщина в коричневом, – ему и гулять здесь одному негде, все старое и разваливается.

– Зато эту лавочку утром покрасили, теперь она почти как новая, – сказал мальчик, а потом заглянул в темноту подъезда, – дядя Петя, так ты будешь выходить?

В кармане зазвонил телефон.

– Добрый день. Поднимайтесь на второй этаж, – ответила Леля.

Острый звонок в дверь. На пороге стояли двое людей в коричневом. Мужчина наморщил нос и одновременно поздоровался с Лелей, глядя на грязные стены, а женщина топталась за его спиной и теребила перчатки.

– Про отсутствие ремонта я вас предупреждала, – Леля привычно поправила волосы, и пальцы коснулись тонкого шрама за ухом.

Люди в коричневом сняли пальто, и краем глаза Леля заметила на них следы-полосы от зеленой краски.

– Из этой комнаты видно яблоневый сад, – сказала Леля и подошла к окну, раскрыла шторы, посмотрела на дом напротив.

Точно такой же дом, и одно окно все такое же черное, похожее на кричащий беззубый рот. Под домом из пустыря торчат палки деревьев, а на этих палках – шишками сидят черные вороны. Но за пустырем и правда цветущие яблони, и по дороге к ним идет мальчик с красной машиной, а за мальчиком на пьяных вялых ногах плетется дядя Петя, кивая седой головой.

– А чья это клетка? – спросили люди в коричневом.

– Я ее сегодня выкину, – ответила Леля не поворачиваясь.

Наверное, мальчику жаль дядю Петю, но и идти рядом с ним не хочется. У цветущей яблони мальчик останавливается, кладет на землю машину и трясет яблоню так, будто на ней уже зрелые яблоки. Белые лепестки сыпятся снегом, а дядя Петя так и продолжает идти вперед.

Он явно о чем-то рассказывает, то размахивая руками, то хлопая себя кулаком в грудь, но идет не оборачиваясь. Мальчик же прячется за яблоней, следит, чтобы дядя Петя ушел подальше, а потом бежит со всех ног в другую сторону. ≠