Посланник Христа: что думали писатели о Федоре Достоевском
Фридрих Ницше
(1844–1900)
Германия
«Вы знаете Достоевского? Кроме Стендаля никто не был для меня такой приятной неожиданностью и не доставил столь много удовольствия. Это психолог, с которым я нахожу "общий язык".
(Из письма Петеру Гасту)
«Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в моей жизни...»
(Из книги «Сумерки идолов»)
Эрнест Хемингуэй
(1899–1961)
США
«У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого».
<...>
«Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?»
(Из книги «Праздник, который всегда с тобой»)
Вирджиния Вульф
(1882–1941)
Великобритания
«Из всех великих писателей ни один, кажется, так не удивляет и не озадачивает, как Достоевский».
<...>
«Пожалуй, слово "интуиция" точнее всего выражает гений Достоевского во всей его силе. Когда она им овладевает, для него нет тайн в глубинах темнейших душ — он читает любую, самую загадочную надпись. Но когда она оставляет его, вся его удивительная техника как бы повисает бесплодно в воздухе. Рассказ "Двойник" с его блистательной выдумкой как раз пример такого рода изощренной неудачи. И напротив, "Слабое сердце" написано от начала до конца с такой силой, что поставь мы рядом любую вещь, она превратится в бледную банальность».
Кнут Гамсун
(1859–1952)
Норвегия
«Достоевский — единственный художник, у которого я кое-чему научился, он — величайший среди русских гигантов».
(Из письма ко второй жене, актрисе Марии Андерсен)
Жан-Поль Сартр
(1905–1980)
Франция
«Достоевский как-то писал, что "если бога нет, то все дозволено". Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек — это свобода».
(Из книги «Экзистенциализм — это гуманизм»)
Герман Гессе
(1877–1962)
Швейцария
«Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир "Преступления и наказания" приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира».
Томас Манн
(1875–1955)
Германия
«Мучительные парадоксы, которые "герой" Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны мук и познания».
<...>
«Как предлагаемое читателю издание Достоевского относится ко всей совокупности его творений и как написанные им произведения относятся к тому, что он мог бы и хотел написать, не будь он ограничен пределами человеческой жизни, — так и то, что я сказал здесь о русском титане, относится к тому, что можно о нем сказать. Достоевский — но в меру, Достоевский — с мудрым ограничением: таков был девиз. Когда я рассказал одному из друзей о моем намерении написать предисловие к этому сборнику, он сказал с улыбкой: "Берегитесь. Вы напишете о нем книгу. Я уберегся".
(Из предисловия к тому избранной прозы Достоевского «Достоевский — но в меру»)
Франц Кафка
(1883–1924)
Австро-Венгрия, Чехия
«Замечание Макса о Достоевском (Макс Брод — его друг, соратник, хранитель и издатель посмертного наследия — Правила жизни), о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных, совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство очень мягкое и очень действенное. Например, если постоянно и очень настойчиво твердить человеку, что он ограничен и туп, то, если только в нем есть зерно достоевщины, это подстрекнет его проявить все свои возможности. С этой точки зрения характеризующие его слова имеют примерно то же значение, что и бранные слова, которыми обмениваются друзья. Когда они говорят: "Ты дурак", то это не означает, что тот, кому это адресовано, действительно дурак и они унизили себя дружбой с ним; чаще всего — если это не просто шутка, но даже и в таком случае — это заключает в себе бесконечное переплетение разных смыслов. Так, например, отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак — он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не разоблачаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя настолько выше его».
(Из дневников 1913–1923)
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
(1896–1940)
США
«Если ты хочешь изучать эмоциональный мир — не сейчас — но, может быть, через несколько лет — прочитай "Братьев Карамазовых" Достоевского. И ты увидишь, каким может быть роман».
(Из письма к дочери)
Сомерсет Моэм
(1874–1965)
Великобритания
«До сих пор я лишь критиковал роман, и читатель вправе спросить, почему я называю его одним из величайших произведений мировой литературы, если в нем столько недостатков. Что же, во-первых, от "Братьев Карамазовых" невозможно оторваться. Достоевский был не только великим писателем, но и — что не всегда совпадает — очень искусным романистом, умеющим талантливо драматизировать любую ситуацию. Здесь имеет смысл рассказать, какими методами он настраивал читателя на особую, острую восприимчивость. Он собирал, например, героев вместе и заставлял их обсуждать что-нибудь до непонятности бредовое, а затем постепенно все объяснял с мастерством Эмиля Габорио, распутывающего в своих детективных романах таинственные преступления».
(Из сборника «Десять романов и их создатели»)
Антуан де Сент-Экзюпери
(1900–1944)
Франция
«Я никогда не питал пристрастия к романам и читал их не так уж много. Первыми привлекли меня романы Бальзака, особенно "Отец Горио". В пятнадцать лет я напал на Достоевского, и это было для меня истинным откровением: я сразу почувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному, и бросился читать все, что он написал, книгу за книгой, как до того читал Бальзака».
(Из «Воспоминаний о некоторых книгах»)
Стефан Цвейг
(1881–1942)
Австро-Венгрия
«В творчестве Достоевского каждый герой наново решает свои проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир. Каждый герой у него слуга, глашатай нового Христа, мученик и провозвестник третьего царства. В них бродит еще и изначальный хаос, но брезжит и заря первого дня, давшего свет земле, и предчувствие шестого дня, в который будет сотворен новый человек. Его герои прокладывают пути нового мира, роман Достоевского — миф о новом человеке и его рождении из лона русской души...»
(Из эссе «Достоевский»)
Шервуд Андерсон
(1876–1941)
США
«Я рад, что Вы нашли Достоевского. Если бы я узнал, что Вы не читали его, я бы прожужжал Вам все уши давным-давно. Это восхитительно, что вы выбрали две книги, которые я люблю больше всего, — "Карамазовых" и "Бесов". Во всей литературе нет ничего подобного "Карамазовым" — это Библия. Вам также понравятся "Идиот" и тюремные рассказы. Этот человек не может нравиться, его можно только любить. Я всегда чувствовал, что это тот единственный писатель, перед которым я мог встать на колени».
(Из письма поэту Харту Крейну)
Джек Керуак
(1922–1969)
США
«Я думаю, что величие Достоевского — в признании существования человеческой любви. Шекспир не проникся глубоко этим пониманием, остановленный гордостью, как и все мы. Достоевский в действительности посланник Христа и для меня — проповедник современного Евангелия. Его религиозный пыл проникает за факты и детали повседневности, поэтому он сосредотачивает внимание не на цветах и птицах, как святой Франциск, не на финансах, как Бальзак, но на самых будничных вещах. <...> Виденье Достоевского — это виденье Христа, только в современных понятиях. Тот факт, что он запрещен в Советской России, говорит о слабости государства. Виденье Достоевского — это виденье, о котором мы мечтаем по ночам и ощущаем днем, это Истина о том, что мы любим друг друга, нравится нам это или нет, т. е. мы признаем существование другого — и Христа в нас».
(Из дневников)
Чарльз Буковски
(1920–1994)
США
«Мой Достоевский — бородатый, тучный чувак с темно-зелеными таинственными глазами. Сперва он был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс, конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких девочек. Мой Горький — пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой — человек, приходивший в ярость из-за пустяка».
(Из книги «Из дневника последних лет жизни»)
Орхан Памук
(1952 — настоящее время)
Турция
«Я хорошо помню, как читал "Братьев Карамазовых". Мне тогда было 18, я сидел один в комнате, окна которой выходили на Босфор. Это была моя первая книга Достоевского. С первых же страниц она вызывала во мне двоякое чувство. Я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Размышления героев казались моими мыслями; сцены и события, которые потрясли меня, я словно переживал сам.
Читая роман, я чувствовал одиночество, словно был первым читателем этой книги. Достоевский, казалось, разговаривает со мной и только мне рассказывает нечто никому не известное о людях и жизни. Это тайное знание ошеломило меня. Ужиная с родителями или болтая, как обычно, с приятелями из Стамбульского технологического университета, где учился на архитектора, я чувствовал, что моя жизнь изменится, что книга живет во мне. Моя жизнь казалась мелкой и ничтожной рядом с великим, бескрайним, удивительным миром книги. День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью».
(Из лекции писателя в СПбГУ, отрывки из которых опубликовала «Бумага»)
Зэди Смит
(1975 — настоящее время)
Великобритания
«Набоков приучил меня презирать Достоевского. Досадная ошибка, которую я сейчас исправляю! Прямо сейчас читаю "Братьев Карамазовых". Мне потребовалось двадцать лет, чтобы понять разницу между прекрасным стилистом и мудрецом. В тексте Достоевского — мудрость».
(Из интервью журналу «Читаем вместе»)
Андре Асиман
(1951 — настоящее время)
США
«У нас был друг семьи, которого я терпеть не мог, и он собрался читать "Идиота". А я думал, что он сам идиот, и решил переиграть его и прочитать "Идиота" первым. Так что я прочитал "Идиота", и это было потрясающе, а потом "Преступление и наказание", и это тоже было потрясающе, но по-другому».
(Из интервью Blueprint)