«Я в жизни не бывала в офисе. И не одеваюсь раньше обеда.» : отрывок автобиографии легендарного редактора моды Дианы Вриланд

— Nonnina, — так они меня называют, это «бабуля» по-итальянски, — однажды села с дедушкой в автобус, и знаете, что она ему сказала? «Посмотри, тут еще люди!»

Каждый раз, когда я садилась в автобус — это случилось всего трижды или четырежды, — мне приходилось спрашивать водителя, сколько стоит билет. Естественно, весь автобус принимался смеяться. Они просто лопались от смеха, поэтому я объясняла:

— Видите ли, я не местная. Я... китаянка.

Не думайте, что я всегда была такой. Устроившись на работу, я вела себя как все. Могла даже воспользоваться метро.

Вскоре после нашего возвращения в Нью-Йорк в 1937 году мне предложили работу. Я приехала недавно. Пробыла здесь всего полгода и распоряжалась деньгами так, как некоторые алкоголики распоряжаются бутылкой скотча. В Нью-Йорке совершенно невозможно удержать деньги в руках. После Лондона этот город оказался очень дорогим. Кармел Сноу, которая была редактором Harper’s Bazaar, увидела, как однажды вечером я танцевала в отеле St. Regis, и наутро позвонила мне. Она сказала, что любовалась моим нарядом (на мне было белое кружевное платье Chanel с болеро, а в волосах — розы), и спросила, не хочу ли я работать у нее.

— Но, миссис Сноу, — ответила я, — за исключением бельевого магазинчика в Лондоне, я нигде не работала. Я в жизни не бывала в офисе. И не одеваюсь раньше обеда.

— Но, кажется, вы много знаете об одежде, — заметила Кармел.

— Это так. Я посвятила многие часы тщательному обдумыванию своих комплектов.

— Хорошо, тогда почему бы вам просто не попробовать, чтобы посмотреть, как оно пойдет?

Как мало я знала в самом начале. Должно быть, я приводила их в ужас. В один из первых дней в Harper’s Bazaar у меня возникла блестящая идея. Я была вот в таких слаксах и короткой рубашке Chanel с внутренними карманами, а не накладными, как делают сегодня. И сказала одному из редакторов, неторопливо шагающему по холлу:

— У меня гениальная идея! — Я привела его в свой кабинет. — Мы избавимся от всех дамских сумочек.

— Мы сделаем что?

— Избавимся от сумочек. Вот посмотрите. Что у меня тут? Я ношу с собой гораздо больше, чем большинство людей. У меня есть сигареты. У меня есть помада, расческа, пудра, румяна, деньги. Но чего ждать от чертовой старой дамской сумки, которую можно забыть в такси и так далее? Все это должно перекочевать в карманы. Настоящие карманы, как у мужчин, ради всего святого. Кладем деньги сюда, помаду и пудру туда, расческу и румяна вот сюда. Конечно, карманы будут значительно просторнее и значительно эффектнее.

Я предложила посвятить целый номер демонстрации того, что можно делать с карманами, с описанием, как они улучшат силуэт и прочее. А еще походку. Ничто так не искажает женскую походку, как сумочка.

Что ж, мужчина выбежал из моего кабинета так, как бегут за полицией. Он примчался в кабинет Кармел и объявил:

— Диана сходит с ума! Угомоните ее.

Кармел пришла и сказала:

— Послушай, Диана, мне кажется, ты потеряла рассудок. Понимаешь ли ты, что наш доход от рекламы дамских сумок составляет бог его знает сколько миллионов в год?!

Что ж, она, конечно, была права. Это сродни отказу от мужских галстуков. Страна разорилась бы.

«У тебя день рождения, я принесу галстук». Что вы подарите мужчине-управляющему в вашем здании? Галстук. День рождения отца — что ему подарить? Галстук.

Так началась моя трудовая жизнь. Отец никогда не говорил о моей работе на Harper’s Bazaar, потому что это было издание Хёрста ( Уильям Рэндольф Хёрст (1863–1951)—американский медиамагнат, газетный издатель, основатель издательской компании Hearst Corporation, создавший индустрию новостей и придумавший делать деньги на сплетнях и скандалах – прим. редактора) . Дело не в том, что он выступал против работающих женщин. Просто он со страшной силой ненавидел желтую прессу. Пока я росла, в доме не появлялось ни одного экземпляра ни одной из газет Хёрста. Если горничную заставали за чтением Daily Mirror, ее увольняли. О, да. И с моего первого дня в журнале он ни разу не спросил, как я справляюсь, или сколько зарабатываю, или хорошо ли ко мне там относятся. Эту тему никогда — ни разу — не затрагивали из-за его неодобрения. А учитывая, что мы были большими друзьями с Миллисент Хёрст и ее сыновьями, темы этой для моего отца попросту не существовало.

Миллисент умерла всего несколько лет назад. Я не любитель похорон. И не стала бы об этом упоминать, если бы картина была хоть сколько-нибудь жуткой, но правда вот в чем: лежа в гробу, она выглядела совершенно великолепно! Ровно так, как в течение всего времени, пока считалась красавицей Нью-Йорка с его зажженными повсюду люстрами и играющей повсеместно музыкой. По-настоящему лучезарно. Я хочу сказать, в это было трудно поверить. Мне всегда очень нравились сыновья Хёрст, потому что я проработала на Хёрстов больше двадцати восьми лет. Нет, в плане бизнеса нас ничего не связывало: они не знали, где у журнала низ, а где верх. Но я испытывала к ним большую симпатию. И вот я повернула за угол Шестьдесят седьмой улицы к дому Миллисент, у дверей которого Билл Хёрст сказал мне:

— Вы должны увидеть маму. Уверен, вы не любительница подобного, но ее надо увидеть! Это какая-то чертовщина!

Мы вошли в столовую. Этих бедных людей всегда кладут в столовой! И передо мной предстало произведение искусства. Никогда за свою жизнь не встречала ничего более удивительного. Она лежала в гробу, готовая к погребению.

Я приветствую только кремацию — быструю-быструю. Раз — и готово. Но Миллисент Хёрст действительно сияла. Свои последние большие вечеринки Миллисент устраивала в НьюЙорке — было весело. Когда я только познакомилась с ней, она жила в замке на Риверсайд-драйв. Вы входили—и кругом видели сверкающие доспехи. Замечательный холл в стиле прежних баронов, и Миллисент стояла посреди всего этого, хохоча. Однажды вечером она надела эполеты, расшитые изумрудами. В другой раз — эполеты, расшитые бриллиантами. И не стоит упускать из виду, что изумруды и бриллианты вот такой величины усыпали эполеты довольно большого размера. Она никогда не тяготела ни к чему мелкому — все по-крупному!

А еще она была веселой. Если собиралась пошутить, то сначала принималась смеяться, заставляя и вас хохотать еще до того, как прозвучала шутка; когда же шутка произносилась, все уже падали со смеху. Кроме того, она коверкала фразы. Вместо «техасская нефть» и «сефтонский граф», как следовало бы говорить, она могла сказать «сефтонская нефть» и «техасский граф». Она была из Бруклина и пропитана Бруклином насквозь. Ее всегда окружали значимые и умные мужчины. В Лондоне, Париже — всюду, куда бы она ни отправилась, — к ней относились как к видной персоне этой страны. Американка с королевским достоинством. Она так и не усовершенствовала свой английский. Не то ее это не заботило, не то она не знала, как говорит на нем — она его попросту не слышала. Миллисент — приветливая, чувственная, великолепная блондинка из Бруклина, которая дважды объехала весь мир. Я думаю, ее было слишком много для старого Уильяма Рэндольфа Хёрста. И по этой причине появилась Мэрион Дэвис (Мэрион Дэвис (1897–1961) — американская комедийная актриса немого кино, чья любовная связь с Уильямом Рэндольфом Хёрстом продолжалась до его смерти в 1951 году – прим. редактора).

Еще одна чаровница. Она чем-то напоминала Нелл Гвин (Элинор (Нелл) Гвин (1650–1687) — английская актриса, известная связью с королем Англии Карлом II. В юные годы работала разносчицей апельсинов в театре, на сцене которого позднее дебютировала. – прим. редактора): продавала апельсины на улице, а теперь спит с королем. Мэрион всегда была прелестной, соблазнительной и занимательной компанией — энергичное, волнующее создание, полное обаяния... и власти. Не так уж она отличалась от Миллисент. Они обе обладали властью.

В Нью-Йорке старик никогда не спускался с вершины Ritz Tower — очевидно, внизу его всегда поджидали кредиторы. Но я частенько забиралась наверх, чтобы повидать Мэрион. К тому времени она несколько подрастеряла свою привлекательность: у нее появился тяжелый подбородок от избытка шампанского — такой редко увидишь сегодня, потому что люди делают подтяжки. Она была женщиной с замечательным характером и чрезвычайно бережно относилась к Уильяму Рэндольфу. Он любил говорить:

— Люди, наделенные силой ума, не умирают. Джордж Бернард Шоу и я не умрем никогда.

Когда Шоу все-таки умер, Хёрст был уже стар и сам умирал. В то утро Мэрион распорядилась убрать новость из всех западных газет — Хёрст читал только те свои издания, которые публиковались западнее Миссисипи, — поэтому он так и не узнал о смерти драматурга.

Однажды Мэрион спросила, завтракаю ли я в постели. Я ответила, что завтракаю.

— Я тоже хотела бы, —сказала она. —Это наверняка очень приятно. Но мне приходится немедленно вставать.

— Почему?

— Потому что, —ответила она, —он говорит, что это приманивает мышей.

В тот день, когда старина Хёрст умер, в моем воображении возникла сценка: Мэрион сидит в прелестной пижаме в своей прелестной кровати в гостиничном номере, неторопливо завтракая, а вокруг нее — маленькие мышки! Эта картинка так и не забылась. Я все еще вижу ее весьма отчетливо. Я никогда не виделась с Хёрстом. Но однажды, когда только начала вести в Harper’s Bazaar колонку под заголовком «Почему бы вам не...», он отправил мне записку, составленную собственной рукой: «Дорогая мисс Вриланд, читать вашу колонку—всегда большое удовольствие. Я постоянно перечитываю ваши эссе. Я ваш особенный поклонник». Это очень тронуло меня. А как вам это «мисс»? Кстати, он никогда не надиктовывал писем. Он был джентльменом старого толка — в том смысле, что представители высшего общества никогда ничего не печатали.

Впервые колонка «Почему бы вам не...» появилась в Harper’s Bazaar летом 1936-го. И была довольно легкомысленной. Я мало что помню из нее — и слава богу. «Что можно надеть после катания на лыжах? Раздобудьте себе пальто, как у итальянских шоферов — краснооранжевое в темно-зеленую полоску». Вот одна из идей. «Украсьте выхлопную трубу своего автомобиля мехом олененка». Прошу заметить, все это были опробованные и весьма реалистичные идеи. У нас самих был такая труба в «бугатти». «Свяжите себе маленькую шапочку, плотно облегающую голову». «Превратите старое пальто из горностая в банный халат». Одна из идей, вызвавших особый ажиотаж, касалась выдохнувшегося шампанского. «Вымойте белокурые волосы своего ребенка выдохшимся шампанским, как делают во Франции». Это удостоилось даже внимания Перельмана (Речь идет об американском юмористе и сценаристе Сидни Джозефе Перельмане (1904–1979), прославившемся короткими юмористическими произведениями, которые он писал на протяжении многих лет для еженедельника The New Yorker – прим. редактора). Он написал очень смешную пародию в The New Yorker. Кармел Сноу отправила Перельману письмо, в котором посоветовала не делать впредь подобных вещей, так как критика «очень огорчает девушку». Боже правый! Мне шел четвертый десяток, и я была необычайно польщена.

Поначалу никто не подкидывал мне идей для колонки, но потом стали предлагать что-то вроде: «Напиши у себя, что дочь Дейзи Феллоуз выехала из церкви в Париже на парной упряжке». Я не использовала ничего из предложенного. К тому же объявили о начале войны, и она, слава богу, положила конец всему этому абсурду.

Но было приятно знать, что старому Уильяму Рэндольфу нравилась моя колонка.

Я никогда не бывала в Сан-Симеоне, пока он жил там. Его сын Билл часто приглашал нас с Ридом, но по той или иной причине мы так и не приехали. Однажды, спустя долгое время после смерти отца, Билл позвонил из Сан-Франциско и сообщил, что это наш последний шанс посетить Сан-Симеон в качестве частных гостей. И мы отправились. Помню, как позвонила туда накануне вечером и сказала:

— Удостоверься, что там будут зебры.

Билл Хёрст удивился:

— Зебры? Ей-богу, мы не видели здесь зебр последние лет десять.

Я ответила:

— Я еду ради зебр. Ни для чего более.

Вы не поверите: мы приехали, а они там — целая вереница, растянувшаяся на три километра вдоль дороги, ведущей в горы. Билл Хёрст, должно быть, забыл о том, что у него вообще-то имелись зебры. Мы провели там около двух с половиной недель и за все это время не видели больше ни следа зебр. А в то утро, когда собрались обратно в СанФранциско, все они снова выстроились вдоль дороги, чтобы попрощаться. Билл Хёрст пришел в изумление. А я приняла произошедшее на свой счет. Они вернулись ради меня.

Сан-Симеон оказался очаровательным и весьма необычным.

— Но это такое заурядное место, — говорили мне друзья. — Как ты можешь называть его необычным?

— Все потому, что оно воплощает мечту любого мужчины, — отвечала я. — Американскую мечту в частности. Для Уильяма Рэндольфа мечта стала явью. И в этом смысле место действительно великолепно.

Сан-Симеон не был создан для Миллисент или Мэрион. Нет, он существовал только для Уильяма Рэндольфа. Вообразите: целые поля роз, уходящие на несколько километров. Мужской замок. Кровать Ришелье (Хёрсты гордились тем, что в их доме была подлинная кровать кардинала Ришелье. Прим. науч. ред.). Там имелся лишь один намек на присутствие женщины: литры осветлителя для волос.

Я считаю, что женщины естественным образом зависят от мужчин. В мужчинах восхищаются тем и ждут от них того, чего не ждут от женщин, —такова история мира. Вся красота живописи, литературы, музыки, любви — это то, что мужчины подарили миру, не женщины.

Как видите, вы имеете дело отнюдь не с феминисткой. Я придерживаюсь французского мировоззрения: женщины и дети — в конце.