Дорогой дневник: каким Теодор Драйзер увидел Ленинград в 1920-х

В субботу в 10 часов утра мы прибыли в Ленинград. На вокзале нас встретили глава ленинградского ВОКC (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. – Правила жизни) и еще один представитель. Нас уже ждал автомобиль, и меня с шиком доставили в отель «Европа». Пока мы ехали, меня ошеломили красота города, широкие улицы и великолепные здания, та атмосфера щеголеватости и живости, которой недостает Москве. Отель оказался гораздо импозантнее и комфортнее, чем печально знаменитая «Большая Московская» гостиница в Москве. Лакеи распахнули дверцы автомобиля. Мы вошли в красивый холл через вращающиеся двери. Тут царили роскошь, подобострастие и упорядоченность, столь утешительные для души, которая в «Гранд-отеле» (отель в Москве. – Правила жизни), несмотря на былое великолепие номеров, истерзалась из-за обшарпанных холлов, скверного сервиса и протекающих труб. Каждый из нас (троих) получил просторный номер с ванной, а затем мы поднялись на крышу, в ресторан, чтобы позавтракать. Зал по-настоящему очаровательный: растения в горшках, яркие стены, лампы с абажурами. Тут же появился расторопный репортер и взял у меня интервью, пока я завтракал холодным мясом, булочками и какао.

После завтрака меня повезли кататься по городу в открытой машине. По-моему, я никогда в жизни не видел такого красивого города. Серый туман, обычно висящий над Ленинградом, частично окутывал поразительные старинные здания и купола величественных церквей.

Мраморные колонны зданий и памятников облепил иней, придающий камню чудесный пастельный оттенок. Мы проехали мимо Зимнего дворца, которому в нынешнем году вернули его первоначальный цвет – белый с темно-зеленым. Мы остановились у величественного собора Св. Исаакия. Внутри под высоким куполом виднелись стальные леса, которые были установлены еще до революции, чтобы отделать его в технике мозаики. Когда было закончено всего восемь изображений, работы прервались. Сейчас не удается выкроить деньги на завершение этого труда, и потому леса, которые портят интерьер собора, будут демонтированы. Священник подвел нас к алтарю, где четыре великолепные мозаичные картины размещены по обеим сторонам золотых дверей внутреннего святилища, на эти двери пошло 300 пудов золота.

Мы вошли во внутреннее святилище, но моей секретарше пришлось постоять в дверях, потому что внутрь не позволяется входить ни одной женщине. Стены облицованы плитами из малахита – это такой зеленый камень – и других ценных пород камня. На алтаре, накрытый стеклянным ящиком, стоял какой-то предмет, натолкнувший меня на вопрос: «Это птичье гнездо?» Оказалось, это терновый венец, привезенный из Иерусалима. При всем своем богатстве и великолепии интерьер собора не отличается вдохновляющей красотой.

<...>

Вечером наши неутомимые хозяева повели нас на оперу «Евгений Онегин», которая была так скучна, несмотря на хорошую музыку Чайковского, что после первого акта мы ушли. Сюжеты старых русских опер очень пресны. В ресторане на крыше было в разгаре представление кабаре, и там мы встретились с представителями принимающей стороны. Оркестр, подражавший джазу, гремел во всю мощь, и гости отважно пытались танцевать фокстрот и чарльстон. Здесь пышно цвели НЭП и новая буржуазия. Нэпманы – это частные концессионеры, их жены, любовницы и дети. Здешние коммунисты их ненавидят и следят за ними, считая, что они готовы расшатать коммунистический режим. За ними шпионят, их облагают налогами за их веселую жизнь.

Понедельник, 28 ноября 1927 года, Ленинград, отель «Европа».


Еще один серый и слякотный день. И обычный русский завтрак – холодное мясо и горячий шоколад. Я окружен исключительно людьми из ВОКС – ленинградского о деления советского Общества культурных связей. Я не знаю, как их зовут, но это они дают автомобили, договариваются об интервью и экскурсиях. Приезжают и забирают тебя в положенный час, усаживают в машину и помогают выйти из нее и т.д. и т.п. Дураку легко было бы составить себе ложное впечатление, будто он – важная персона. А мне так часто – почти все время – хочется покинуть Россию, оказаться у себя дома – на 57-й улице, в домике в Маунт Киско.

В 10 часов утра я беру интервью у Ивана Ивановича Кандратаева, заместителя председателя Ленинградского окружного Soviet. Это молодой мужчина обыкновенной внешности, до революции он был рабочим-металлистом. Вот вопросы и ответы.

– Вы избраны от этого района?

– Местный Soviet и Съезд Советов избрали меня заместителем председателя региона.

<...>

– Вы сами рабочий. Какие различия вы замечаете в энергии, которая движет рабочими сегодня, по сравнению с тем, что было при царе?

– У всей массы чувствуется огромный энтузиазм. Рабочий ощущает себя хозяином, думает, что его воля – это воля государства. Вся администрация переменилась. Рабочий, даже политически несознательный, это чувствует. При царе благополучие рабочего не было делом государства; при царе рабочий не был заинтересован в производстве.

– А что вы скажете о женщинах в промышленности сегодня по сравнению со старыми временами?

– Нынче женщин-работниц стало гораздо больше.

– Не становится ли это причиной безработицы?

– Да, конечно, становится, но расширение промышленности снижает уровень безработицы. В Ленинграде 136 тысяч безработных. 96 тысяч из них – женщины, причем 60% ищут работу впервые.

– Как вы думаете, скоро ли вы сможете ликвидировать безработицу?

– Ответить трудно, поскольку условия аномальные, на этот вопрос влияют условия не только в стране, но и на международном уровне. Кроме того, растет спрос на женщин для работы на производстве. Но тем не менее квалифицированные специалисты у нас в дефиците, и мы должны обучать рабочих.

– Что вы делаете, чтобы обучить эти 136 тысяч безработных?

– Есть специальные трудовые коллективы (производственные школы), где 11 тысяч рабочих изучают различные профессии, курс учебы – 7–8 месяцев. Затем этих учащихся устраивают на фабрики учениками.

– Только молодые идут в рабочие?

– Нет, и молодые, и пожилые. Для молодежи есть специальные промышленные школы на фабриках.

– Как советское правительство намерено обойтись с бездельником?

– Если он все время отказывается работать, мы можем поставить вопрос о его исключении из профсоюза.

– Кем в итоге становится бездельник – попрошайкой или бандитом?

– Такое случается очень редко. Среди криминальных элементов мы ведем просветительскую работу, есть специальные учреждения, где их учат работать.

– А как насчет жилья для рабочих? В Москве я видел, что рабочие живут в очень плохих условиях. Даже в новых зданиях они живут впятером и всемером в одной комнате без отдельной ванной. Разве правительство не хочет повысить уровень жизни рабочих? Не лучше ли было бы семьям рабочих иметь отдельные жилища?

– Когда рабочие совершили революцию, они ее сделали не ради ванн, а ради политической власти. Мы бедны, перед нами стоит множество задач. Мы можем удовлетворить культурные запросы рабочих только усилиями самих широких масс. Но мы чувствуем необходимость в том, чтобы все это делалось.

В Ленинграде условия лучше, чем в Москве. Например, до революции даже у самых культурных людей туалет был во дворе и не было отдельных ванных комнат. Мы охотно понастроили бы трехкомнатных квартир с ванными, но на такое жилье мы должны расходовать 12 тысяч рублей, а за ту же сумму мы можем обеспечить жильем гораздо больше людей. Вдобавок русский человек привык к общественной ванной (баня, душевая) и предпочитает ее частной ванной.

Я никогда не смогу понять стадного инстинкта этих людей – но все так и есть. Складывается впечатление, что они обязаны работать и жить группами. Их жизнь в деревне, на фабрике и в квартире – это коллективная жизнь.

Одну вещь, которая это иллюстрирует, можно было видеть в новых квартирах для рабочих.

В каждом коридоре или секции была общая кухня. Огромная плита уставлена кастрюлями и сковородами, кипел суп, варилось мясо, а у плиты стояло полдюжины женщин-соседок – мешали варево, следили за своими чайниками. Время с 5 до 8 часов вечера зарезервировано для того, чтобы работающие женщины готовили еду.

Первая квартира, в которую мы заглянули, была двухкомнатная, стены, конечно, были свежевыкрашенные и приятного цвета, но меблировка – самая разнородная и самая дешевая. Здесь жили пять человек: муж с женой, бабушка и двое детей. Во второй двухкомнатной квартире жили четыре человека: муж, жена и двое детей. В третьей комнате трехкомнатной квартиры жило пятеро человек: муж, жена, бабушка и двое детей. Муж и жена оба работали, зарабатывали на двоих 115 рублей в месяц, платили за квартиру 13 рублей 98 копеек в месяц, и жилось им трудно. По ту сторону коридора шесть человек жили в двух комнатах, муж и жена зарабатывали вдвоем 100 рублей, платили за квартиру 27 рублей в месяц и, по словам бабушки, которая оказалась дома, были всем весьма довольны. В русском доме для меня всегда было загадкой, где спят все эти люди. Но в одной из маленьких комнат имелись колыбель, две детские кровати и кушетка, а во второй комнате женщина с гордостью указала на хорошую новую «двойную кровать». «Конечно, мы довольны, – сказала она, – раньше мы спали на полу в маленькой сырой комнате. Теперь у нас хорошее, теплое, светлое, чистое жилье, две комнаты, а посмотрите на нашу красивую новую кровать!» Я удивляюсь, как муж и жена могут спать на этих узких кроватях. Закрадывается предположение, что им приходится пристегиваться друг к другу ремнями.

На каждом этаже здания имелось просторное нишевое помещение для общественной жизни – «Ленинский уголок». Это очаг или центр каждого многоквартирного дома, клуба, фабрики, магазина, школы, театра – любого места, где можно собрать вместе группу работников, или жильцов, или граждан, где молодежи и старикам растолковывают не только доктрины Маркса и достоинства коллективной жизни в том смысле, в каком она практикуется здесь, в России, но и опасность мировой войны против России, необходимость того, чтобы массы держались сплоченно, обучались обращаться с винтовками и гранатами, а также практиковались оказывать первую помощь и спасаться самим в случае какого-то бедствия. И повсюду в этих помещениях висят портреты Ленина и Сталина (но теперь уже – ни одного портрета Троцкого: его вытеснили). И карикатуры или литографии (самых кричащих цветов) с изображениями исполинских плутократов, похожих на свиней, их толстые пятки надавливают на шеи скованных рабочих, распростертых у их ног. И другие карикатуры: красные рабочие в плотном боевом порядке, вскинув винтовки, ощетинившись острыми штыками, отражают наступающее полчище солдат плутократии. И лозунги: «Один за всех, все за одного», «Долой плутократию», «Помните, белогвардейцы, Красный октябрь». И афоризмы или цитаты из Маркса и Ленина. И обязательно портреты Маркса и Ленина. И статуя Ленина. По моим прикидкам, в России обитает не менее 80 миллионов статуй Ленина. И часто имеются настоящие револьверы, винтовки, гранаты, пули и тому подобное, к ним прилагаются карточки или короткие комиксы, наглядно объясняющие, как ими правильно пользоваться. И противогазы – с детальной инструкцией. И непременно какой-нибудь товарищ приходит каждый вечер и читает лекции или дает объяснения – разжигает настроения масс, живописуя нависшую над ними опасность. Здесь же осуществляются образовательные программы – например, ликвидация безграмотности. Возможно, проводятся лекции по диетологии, санитарии, уходу за детьми или домоводству – даже уроки какого-нибудь ремесла или искусства. Возможно, имеется радиоприемник, из которого звучат голос лектора, речи или патриотические песни. Ничего подобного я никогда нигде не видывал.

Есть что-то диковинное, почти мистическое в лихорадочном стремлении этих людей упрочить свои достижения – гарантировать себе, что у них не отберут достигнутое. И непременно в каждом доме, магазине, лавке, школе, на фабрике, в клубе, в театре есть коммунист или два члена партии, хорошо себя зарекомендовавшие, чье дело – заботиться, чтобы в каждой группе людей настроения сплачивались вокруг советской идеи. Их называют «партийными работниками», и, чтобы сделать карьеру в политике и таким образом приобрести власть и высокое положение (в России это единственный путь к власти и высокому положению), ты должен быть коммунистом, хорошо зарекомендовавшим себя в партии, – готовым выполнять любую обязанность, которую на тебя возложат, с долгим списком заслуг в той или иной области. Итак, повсюду в «Ленинских уголках» блистают эти партийные работники. Находясь в России, я все время размышлял, что предвещает в будущем всему миру пропаганда коммунизма – вера в будущее партии и рабочего в России. И я размышляю над этим до сих пор.

<...>

Можно ли удивляться, что молодой русский рабочий стоит за Советскую Россию – или что он, вероятно, будет делать то, что велят: при необходимости будет воевать и умрет за свою родную страну?

<...>

Среда, 30 ноября 1927 года, Ленинград, отель «Европа»


Ленинград в чем-то интереснее Москвы, а в чем-то менее интересен. Улицы намного шире и расположены правильнее, и поэтому, а также благодаря тому, что город разделен на острова и широки некоторые из его рек, виды более поразительные. Водные артерии всегда позволяют увидеть город в ракурсах, которых нет там, где таких артерий нет.

Что касается моей свиты – группы, которую мне здесь выделили, то это люди зорко-внимательные и доброжелательные, но немножко занудные. Есть непреложный список того, что, как твердо решил Soviet, должны посмотреть иностранцы, и обычно (я мог бы сказать, всегда) это то, что отражает победы советского труда. Поэтому меня спешно тащат то туда, то сюда. А вот окунуться во внутреннюю, обыденную жизнь города или почувствовать ее – нет, даже попробовать не могу. И ни одного часа не удается побездельничать и помечтать где-нибудь в уединенных местах.

А теперь о Тривасе, моем основном гиде. Какой это ловкий приспособленец-еврей! Я уверен, что в глубине души он не больше коммунист, чем я, но он все время говорит о коммунизме. Вдобавок, по-моему, он извлекает какие-то побочные доходы. Он утверждает, что получает всего 225 рублей в месяц, но, если только мои догадки не ошибочны, он присваивает себе часть денег по счетам, которые он собирает и столь бережно хранит. Но если заговорить с ним – о, что творят казнокрады и частные концессионеры, эти змеи, которые пробрались в сердце великой Советской Системы. Расстреливать их надо. Но что он сам мелкий казнокрад... Об этом я не только догадываюсь, а имею веские основания так полагать.

<...>

Четверг, 1 декабря 1927 года, Ленинград, отель «Европа»

Хотя начался этот день неудачно (наша программа была недостаточно насыщенной, чтобы оставаться в городе еще на день), тем не менее он оказался очень интересным. Утром мы отправились в Ленинградскую публичную библиотеку, которая считается второй по величине в мире после Библиотеки Конгресса, – в ней 4 миллиона 600 тысяч книг. После революции количество томов удвоилось благодаря приобретению крупных частных библиотек. Само здание очень старое, собственно, вход в административные помещения был такой обшарпанный, что я не сомневался – мы по ошибке приехали не туда. Однако когда мы шли через многочисленные помещения, обстановка сильно изменилась к лучшему, и в библиотеке стала ощущаться атмосфера старинной горделивости и великолепия. Полки до самого потолка были тесно уставлены бесчисленными томами в кожаных переплетах, а редкие книги стояли или лежали в стеклянных витринах, например, вся библиотека Вольтера, купленная после его смерти Екатериной. Тут было много подлинных рукописей таких русских писателей, как Толстой и Достоевский. Я поинтересовался отделом философии, но он был столь огромен, что мне пришлось выбрать какое-нибудь отдельное направление, и я выбрал магию.

Меня провели в комнату, и директор этого отдела и его помощники начали приносить мне ветхие тома по магии, колдовству и т.п. на французском, латыни, древнегреческом, и я не без труда уклонился от сердечной услужливости библиотекаря, так как мне было недосуг корпеть над этими пленительными старыми книгами.

В одном зале была специальная выставка материалов времен Октябрьской революции: плакатов, манифестов, газет и т.п., интересно было бы ее изучить. Сверху мы увидели длинный читальный зал, заполненный людьми, которые сидели за столами или ждали в очереди у стойки. Однако читальный зал, совершенно очевидно, недостаточно просторен для всех посетителей. Сейчас строится новое здание для размещения этой грандиозной библиотеки, которое будет готово через несколько лет. Когда мы уходили, я познакомился со старшим библиотекарем, отцом руководителя ВОКС, – маленьким полненьким человечком в очках, который до комичности похож на своего сына.

На меня произвела впечатление советизация этой библиотеки. В кабинете библиотекаря – большой портрет Ленина. А также портрет Маркса. В читальном зале (главном) – портреты Сталина, Бухарина и др. В одном из великолепных залов – выставка плакатов, картин, брошюр и т.п., имеющих отношение к Красному октябрю и его победе. В библиотеке в целом – специальный отдел, где полно книг на темы социализма, коммунизма и новой советской идеологии. Короче говоря, раболепство интеллигенции перед рабочим и крестьянином с ружьем.

О, Аристотель, где же ты?

Нашим гидом был очень участливый и энергичный молодой человек, он насто
ял, чтобы я посмотрел Академию наук, а я не питал к ней ни малейшего интереса. Но он уже позвонил директору, что мы едем, и я неохотно подчинился при условии, что мы при первой же возможности сбежим. К счастью, на меня попусту тратил свое время только заместитель директора, а не более важная особа. Я задал ему несколько вежливых вопросов, а он (человек весьма энергичный на вид, со свирепо закрученными светлыми усами) весьма ловко отделался от меня, сплавив нас в Пушкинский дом.

<...>

Когда мы в ранних сумерках ехали по городу обратно, нам попалась красная повозка, на которой стоял гроб, за ней шли несколько скорбящих. Гроб был завернут в красную ткань: похороны коммуниста. Чуть позади в снегах тянулся ввысь голубой с серым купол магометанской мечети с ее близнецами-минаретами, стоящими перед храмом на широкой платформе, – определенно самое очаровательное здание, виденное мной в России к тому моменту. Небо раннего вечера было совсем сонное – со слабыми розовыми отсветами на облаках над самым горизонтом. В воздухе было разлито что-то одновременно веселое и печальное. Я отдался мыслям об Америке, о Нью-Йорке и запел «Поцелуй меня, поцелуй меня» Виктора Херберта. Р.К. – она была вместе со мной – сказала: «Ах, это воскрешает в памяти Калифорнию. Я затосковала по дому, кольнуло, верь не верь, захотелось покинуть Россию».

В семь вечера мы отправились в театр для юных зрителей. Это один из тех пропагандистских идеологических театров, поощряемых советским режимом и задуманных ради того, чтобы изменить социальную психологию в сознании юношества. Все это – как я мало-помалу почуял – попахивало (пованивало, если хотите) католической церковью и ее политикой в отношении юношества, ее желанием оставить перманентный отпечаток на психологии оного. Я уже говорил и повторяю: Советский Центральный комитет отделался от одной железной догматической веры только для того, чтобы воздвигнуть на ее месте вторую и, как по мне, более опасную.

Однако, как бы то ни было, меня с энтузиазмом приветствовал директор, Александр Брянцев, маленький человечек с круглым красивым лицом, кроткими голубыми глазами и жидкой бородкой, которая нелепо смотрелась на его детском личике.

<...>

Мы взялись обсуждать нынешнее помешательство в России на советизации всех пьес – выворачивании психологии таким образом, чтобы прививались коммунистические идеалы. Увидев декорации «Хижины дяди Тома» и поинтересовавшись, когда и как она ставилась, я, наконец, спросил: «Как ваша постановка этого спектакля отличается от стандартной американской? Вы сохранили его в неприкосновенности?»

«Нет», – прозвучал ответ, и я сразу же почувствовал международные сложности.

«Здесь мы должны приспосабливать пьесы к публике. В "Хижине дяди Тома" внимание должно фокусироваться не на Томе – это пассивный персонаж, а на активном герое – Джордже. Но, конечно, определенные традиции книги следует сохранить, только направленность меняется».

«Что вы говорите! – подумал я, а вслух добавил: – Боюсь, когда мое правительство услышит об этом, будет беда. Я приложу все силы, чтобы предотвратить войну».

Пятница, 2 декабря 1927 года, Ленинград, отель «Европа»

Утром я посетил «Красный Путилофф ("Красный Путиловец". – Правила жизни) – большой машиностроительный завод в Ленинграде. Он был построен, как я понял, в 1835 году. До войны, при царе, там работало 35 тысяч человек. Сегодня, при коммунистическом режиме, там работает 11 тысяч. Два года назад там работало всего 9 тысяч. Они делают двигатели, тракторы – точную копию "фордов", а также какое-то специальное машинное оборудование по заказу. Они делают очень большие и, как мне говорят, мощные двигатели, но хотя здесь имеется этот завод, где можно занять 35 тысяч человек, заказы на двигатели поступают на Baldwin Co. в США (Фила, Пенсильвания) и в какую-то большую компанию в Швейцарии. Я осмотрел завод, который в общем и целом непонятен человеку, чей склад ума далек от механики. Мне не понравилась идея намеренной кражи трактора "форд" и его копирования. Затем я поговорил с красным директором – человеком, который печется об интересах работников, – и попытался получить общее представление о состоянии труда здесь. Как обычно, он нарисовал красивую картину прогресса, но я, зная о заказах на двигатели за рубежом, не мог в нее поверить. Он также сказал, что технические директоры – немцы и финны – не очень обнадеживающий фактор.

В России слишком много директоров-иностранцев, а над ними слишком много местных трудовых инстанций – вот к чему все идет.

<...>

Темп на этом заводе был медленный. Слишком много людей валяли дурака, расходуя время на какую-то одну мелкую задачу, – например, шестеро мужчин толкали по двору маленькую ручную тележку – ручную тележку, на которой лежало три бревнышка. С этим мог бы справиться один. А когда я поинтересовался, в чем причина всего этого, мне удалось лишь узнать, что есть определенные правила профсоюза, по которым группы в некоторых случаях обязательны, и что эти правила вначале должны быть изменены руководителями профсоюза в Москве, прежде чем удастся что-либо предпринять здесь.

Но директор (по части общего положения дел) приводил обычные оправдания.

Нехватка машинного оборудования; нет денег, чтобы закупить больше – или недостаточно – или недостаточно быстро. В России не хватает техников.

«Что ж, в таком случае, – спросил я, – почему бы не сократить временно программу строительства – все эти миллионы, которые выплачиваются за новые квартиры и домики со всеми такими улучшениями, – и не вложить деньги в оборудование?»

«Все это хорошо советовать, но рабочие жили в таких плохих условиях, что улучшение жилищных условий уже нельзя было откладывать на потом. Кроме того, рабочий не стал бы работать так хорошо, как работает, если бы его положение не улучшилось. К тому же программа улучшения его жизни была основой революции, поэтому правильно и справедливо, чтобы первые деньги расходовались в его интересах».

«Но если предположить, что такие издержки повлекут за собой неспособность России удовлетворять все потребности всех людей, разве это не приведет к волнениям и контрреволюции?»

«Нет, потому что в общем положение людей в России не так плохо».

«Итак, в этом медленном или отсроченном удовлетворении потребностей не таится никакой настоящей угрозы для коммунистического правительства?»

«Думаю, что нет».

Я распрощался с ним после еще одного объяснения, почему Америка – наше американское банкирское правительство – не одалжи- вает России деньги. А также почему в Массачусетсе повесили Сакко и Ванцетти (участники движения за права рабочих. – Правила жизни) – это были весьма своеобразные элементы, что объясняет, почему американцы (в большинстве своем) остались безразличны к их судьбе. Он помотал головой. Я уверен: он был убежден, что я буржуа, зараженный вещизмом, или кровосос, неспособный ни осознать несчастья неудачника, ни посочувствовать им.

P.S. Это интервью длилось с 11.30 до 5 часов вечера. Пообедав в отеле «Евро-Парски» с моими пятью гидами и наставниками, я в 11 уехал в сопровождении Триваса и Рут Кеннелл в Москву. Произошла, как я узнал позднее, яростная ссора между Тривасом и Рут, потому что она отказалась с ним спать. Мне она заявила, что уверена – если она не согласится ему отдаться, а она не согласилась, то он прогонит ее с должности моего секретаря впоездке,потому что имеет больше влияния в Обществе культурных связей, чем она. ≠