Три рассказа Коли Андреева. Истории о современной и предвечной Рязани

Он делится творческими планами на творческих встречах с творческими людьми и издается в малотиражных, но очень толстых журналах. Возможно, становится членом какого-нибудь союза.

Коле Андрееву сорок, и это его первая публикация. Он был занят: работал в рекламе. Кстати, именно он позвал в Краснодар Илона Маска, и Маск приехал. Такие факты рассказывают, когда проза невероятна и слов по существу не подобрать.

Перед вами три рассказа, их главный герой – Рязань. Мне туда теперь страшно ехать. Боюсь увидеть совсем обычный город, а не волшебный лабиринт, возникший на руинах Петербурга Андрея Белого и Нью-Йорка Колума Маккэнна.

Рязань Андреева – это подъезды, пожирающие тинейджеров, и сталинские барельефы, на которых застыли по-балабановски прекраснодушные бандиты. Но прежде всего это концертный зал, где все поет. «И деревья, голые черные чудища, скрипят Крис-ти, Крис-ти. И ветер допевает: нааааа».

Я видел черновики этих рассказов. Коля Андреев выбрасывает в мусорную корзину больше, чем иные писатели сочиняют за целую жизнь.

Почему Коля, кстати? Ну, Саше Соколову это не мешает. Но если совсем честно, то чтобы отличаться от другого Николая Андреева, какого-то фантаста. В юности автор купил его книжку и многозначительно ходил с ней на пары.

Студенты будущего, если будущее наступит, пойдут на пары с книжкой уже этого Андреева, правильного.

Е. Бабушкин

КРИСТИНА НИЧЕГО НЕ РАССКАЖЕТ

Бежала по скользкой дорожке, включила фронталку, хотела селфи в новом шарфе. Небо на экране полетело вниз. Пуховик мягкий, не больно. Лежала и смеялась. Тихо, только деревья, голые черные чудища, скрипели ее имя: Крис-ти, Крис-ти, и ветер допевал: нааааа.

– Держи, жива твоя мобила!

Темный, бородатый, появился из ниоткуда. Она, не вставая, взяла телефон.

– Не больно упала? Помочь?

Встала сама. Его рука осталась протянутой. Папа Вики. Первый подъезд. Точно.

– Все нормально?

Она махнула рукой и побежала. До семи вечера у входа в кафе обычно никого, надо успеть.

– Вежливость, девочка, никто не отменял! – крикнул ей в спину.

За своей дочкой следи.

Кафе открылось на углу Дзержинского и Ленинского Комсомола, в боку розовой четырехэтажки. Четыре недели назад Кристина не удержалась и выложила пост. Она смотрела в камеру своим фирменным грустным взглядом, с небольшим прищуром, наклонив голову. За спиной светились вывеска и окно с гирляндами. «Богатство надо заслужить. Дано не каждому», – написала она ниже. Дальше были лайки, хохочущий до слез комментарий от старшего брата Владика и два дня домашнего ареста от матери.

Биология, химия. Хочешь в мед – учи. Денег на репетиторов не было, на интернет были, но не всегда, так что Кристина сбегала от зиготы и валентности в свои тетрадочные дневники. У нормальных девочек была интересная жизнь, которую они показывали в сторис, а ей оставались не фото и видео, а слова. Подслушанные истории.

Первую она бережно хранила в тетрадке по краеведению. Сразу за Петром и Февронией Кристина в полумраке своего убежища большими буквами выткала скомканный любовный треугольник, о котором женщина по имени Маня рассказала женщине по имени Машка. Маня спала не ради того, чтобы спать, и не ради подарков этих, пусть они и приятные, но ради него, чтобы ему было хорошо, он просто золото же. Был, а потом оказалось, что жену бьет, дочь бьет, и до Мани достучался. Маня заявила, полиция домой пришла, а он жену с дочкой в курс не поставил, и несмотря на Великий пост выгнали его, а квартира и не его вовсе, а машина и не на него оформлена, а работал он замом, а главным был дядя жены, а и выгнали его, а он и приди и избей Маню за все это. Так и уехал, в наручниках, потому что правоохранительные органы работают у нас в Рязани, и тут вот недалеко отдел, ходила благодарить, да там и встретила, не то чтобы красивый, но жесткость такая есть в глазах, знаешь, в плен берет сразу, ничего не планировала, конечно, но само завертелось, и вот вопрос, чем кончится.

Расплатились и ушли.

Три недели назад: фотография, которая так и не стала постом. Маленькая дверка, покрашенная в один лимонный цвет со стеной. Какой бы текст к ней? «У всех кафе есть парадный вход. У моего кафе есть вход в чужие жизни». Тогда впервые Кристина поднялась по ступенькам на крыльцо под вывеской, открыла дверь и оказалась в небольшой парадной, по размеру с ее с Владиком комнату. Шагов десять, и зашла в кафе, задержав дыхание. Выдохнуть не успела, тут же подлетела официантка, начала «чо надо», продолжила «туалет для посетителей», закончила «ты хоть кроссовки помой». В парадной Кристина топнула, помахала руками, пнула по стене и обнаружила комнату для уборщиц. Дверь запиралась на маленький шпингалет, который впивался в пол. В темной узкой каморке стояли швабры, два ведра, вдоль стен шли трубы с краниками и счетчиками воды. А в дальнем конце тонкой полоской моргал свет. Кристина пробралась и посмотрела: щель вела прямиком в кафе, за тонкой перегородкой стоял столик для двоих.

Тут и сидели Маня и Маша, а потом и Варвара, которую тут же, за тарелкой солянки, бросил муж, и майор Прокопич, который избил цыган в отделении казацким кнутом, и бизнесмен, у которого отбирали его магазин автозапчастей, потому что какие-то слоновские продали его долг каким-то айрапетовским. Говорили Вари, Светы, вернулась Маня, а за ней Люси, Макары, Вадики, Эдуарды, нытики, сопелки, свиньи, рычащие, хохотуны, молчуны. Всем Кристина находила место в трех толстых тетрадках. Рассказы были круче инстаграма (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). Кристина даже перестала выкладывать новые посты. Только две недели назад решила поделиться в сторис инструкцией:

1. Учись слушать, и будешь вознаграждена.

2. Люби чужие истории, твори свою собственную.

3. Будь незаметной, чтобы быть везде.

4. Хочешь мира в семье – будь дома до десяти.

После десяти по местным новостям показали девочку из ее дома. Вика жила в первом подъезде, в последнее время они почти не общались, та начала краситься, примерять броские наряды, уезжать на переднем сиденье «бэх». Кристина решила, что летом Вике исполнилось сразу на три года больше, чем всем. Но под ее фотографией на экране стоял тот же возраст, оказывается, они все же ровесницы. Вика пропала два дня назад. Была одета... Черная блестящая юбка. «Дольче Габбана», договорила Кристина. Этой юбке все девочки двора завидовали. В таких юбках из кафе не выгоняли.

Пропавшая Вика стала кандалами. Сегодня чтобы после школы сидела дома! Сегодня вечером никуда! Открой дверь, и чтобы я тебя видела! Она, делая вид, что готовится к тесту по истории, перечитала последнюю тетрадь. Окунулась в жизнь, где, наверное, застряла Вика. Женатые богатые мужчины приглашали ее за границу, вот она и уехала, не сказав родителям. Вернется в новых блестящих юбках, на очень высоких каблуках. Или в отделе милиции рядом с кафе она встретила красивого майора со шрамом на лице, и он поспешил назвать ее Анжеликой. Почему она, почему Вика, почему? Широкоплечий, высокий, с отметиной от какого-то боя с бандитами на правой щеке майор Кристине казался идеальным будущим мужем. Или идеальным первым мужчиной. В его сильных руках хотелось замереть до остановки сердца.

Мать отправили в командировку в Москву. Кристина в первый же вечер свободы выпорхнула из дома, кивнула деревьям, прислушалась к знакомому скрипу снега, вдохнула морозную гарь ленкомсомоловских дворов. Привычно остановилась в нескольких метрах от входа, никто из прохожих не собирался внутрь кафе, не приближался пьяной походкой. Она вошла, тщательно стряхнула снег с кроссовок, поднялась, глянула сквозь стекло на полумрак, в котором лениво шел к столику официант, кивнула сама себе, повернулась к стене, дернула незаметную дверь, скользнула, закрыла, выдохнула и сняла куртку.

Столик был уже занят, бурчали тихие голоса. Баритон – так называется этот голос? Или бас? Бубубу. Она приложила ухо к трещине в фанерной перегородке. Правой рукой сжала ручку, она умела писать в темноте, автоматом.

Вот и думай. Вот и хер. Она как тряпка, – это баритон или бас, Кристина еще не разобралась. Ему отвечал другой, повыше, который почти что ныл.

А что тут думать. А что ты начинаешь. Тряпка – так выброси. Тряпки что. Тряпки помыли, если они целые. И положили. Чтобы потом. А если тряпка совсем. То что. То все.

Водки попрошу еще.

А давай. Триста?

Ну. Человечек! Триста. Да, триста.

У тебя паспорт ее? Тот, что поднывал, вдруг стал говорить четче, будто разом протрезвел. Не выкинул?

Все у меня. И паспорт, и серьги, и юбка эта, б***, блестящая, повелся же, б***, на эту юбку. Паспорт открываю – а она его получила, б***, этим летом. Откуда ж я знал.

Да хватит, уймись, что ты. Не ты первый, как говорится. Прошли через многое. Все в смысле. И я, и ты. Ну ты давай. Надо решать.

Стукнули по столу рюмки. Кристина перестала записывать. Около труб, всегда теплых, ее трясло от холода.

Я ж на память, вот. Смотри.

Ты чо, совсем? Это что?

Сам же видишь. На память. Не смог. Оставил.

Так, в башке уже не укладывается. Ты ее в четвертном на хате оставил? Или в подвале?

На хате, которая на пятом. Помнишь, где дверь такая странная, как будто облевали. По подвалам в последнее время рыщут. Бомжа поймал недавно. Прикинь.

Так Прокопич замок вешал.

Малолетки срывают. То с клеем, то с бабой. Надоело это все, надоело, сил никаких уже, никаких. И ты понимаешь, я же открыл. Открыл ей, ну как это, себя, сердце, сердце открыл, понимаешь. Кто ж знал.

Кто ж знал. А что думаешь теперь?

Я хочу с ней еще побыть. День. Два. Не знаю. Зацепила она. Руки чо-то трясутся. Вот же.

Ты ладно, ладно. Ну чего ты нагоняешь? Никуда она не убежит, побудешь. Давай, допивай, пей, пей. Давай.

Рюмки звякнули, рюмки ударили по столу. Кристина почувствовала, что сердце не бьется, тронула грудь – где-то все же стучит.

Пойдем, пройдемся. Они засобирались.

Кристина сунула тетрадку в карман своего пуховика. Натянула шапку. «Четвертной» – дом номер двадцать пять. Пятиэтажная панелька в ста метрах отсюда. Зачем она об этом? Она же не пойдет? Что? Правда?

Она хотела выйти раньше этих двух, пока им счет будут нести, пока они расплатятся, оденутся, она уже исчезнет. Сердце наконец появилось и барабаном давало приказ: да-вай, да-вай. Кристина осторожно открыла изнутри дверь. Никого, отлично, она шагнула вперед, и коридор вдруг дернул ее обратно, оглянулась – зацепилась курткой за маленький кран на трубе, потянулась обратно, руки вдруг залетали, не желая слушаться, пуховик начал шуршать свое: хи-хи, хи-хи, сердце: ай-ай, ай-ай, нога вдруг поехала, она упала.

Над ней заныл голос.

Осторожней тут, алле! Пьяная, что ли? Баритон или бас тут же.

Я не понял, ты глянь. Это что вообще.

Темное тело переступило ее и исчезло в каморке. Через миг вернулось. Шепот. Не смогла разобрать.

Крюком подцепили шею, рванули вверх.

Раком поставить тебя? Раком? Ты говорить можешь? Ты на хера тут сидела?

Было легко молчать, потому что Кристина вдруг исчезла, превратилась в маленького мышонка, который спрятался где-то за ее глазами. На них пелена, расфокус, не понять ни внешности, ни особых примет – просто два силуэта напротив, темные, а вы поищите зимой в Рязани светлых.

Выволокли на улицу, оплели руками, зажали между собой, ведут. Она не дышала, не смотрела, только слушала. В ее голове оказалось два водоворота, сквозь которые внутрь засасывало все звуки улицы:

мрак-мрак-мрак-мрак – так их ноги наступали на снег, страш-но-страш-но – так изо рта слева вырывался перегар – так молчал справа.

Двор, фонарь, несуразная маковка снега на урне у подъезда. Скрип петли, бетон ступенек, шарк, дых, липко, немота. Квартира, дверь, звенят ключи. Они внутри.

Ее бережно опустили на пол. Темноту рассеивали один за другим дверные проемы.

Она лежала рядом с рулоном пленки, а еще на полу было много-много трещинок, как будто линолеум постоянно резали. Из какой-то двери послышался стон. Женский.

Пол скрипел под ногами, те двое словно не могли остановиться.

Знает, не знает, ты не видишь, она больная. Она ничего никому, зачем мы ее сюда вообще.

Ты успокоишься или нет. Ссышь теперь? Что ж ты раньше не зассал? Эту тоже на дозняк посадишь? Казанова. Синяя борода, б***. Я за тебя выгребать не буду. И больной – это ты. У нее то ли ДЦП, то ли что – ну переклиненная. Они при этом разговаривают, дебил. Она все расскажет. Рот есть – значит, расскажет.

Кристина улыбнулась.

Ты посмотри на ее тетрадь – б***, тут страниц сто такими каракулями, ни одной знакомой буквы. Так это, нормальные, они так не пишут. Больная. Отпусти ты ее.

Куда теперь отпускать-то. А с этой что будешь делать? Еще сколько герыча в нее вкатишь? Отпустить не можешь, вальнуть не можешь. Ты наворотил, наворотил просто, ты откуда в моей жизни взялся, дебила кусок! Что ты хватаешь, что ты схватил, успокойся, сука!

Тупой. Тупой, чо я тебя слушаю, вот чо, вот на, вот зачем.

Ты чо это! Чо...

На! На. На. На. Дальше шум. Дальше кто-то упал. Дальше дышал только один.

Шаги липкие, шаги к ней.

Поднял. Запах странный. Зверь.

– Тебе это, – он что-то засунул ей в карман. – Отдай в отделении. Пусть найдут. Жива она. Приведешь. Поняла?

Потом раскрыл дверь и вытолкал в подъезд. Она обернулась. Он стоял в проеме, высокий, статный, со шрамом на лице. Плечи обвивает кобура. Достал пистолет, кивнул ей. Раздался самый громкий звук в ее жизни.

Кристина шла по улице, и снег под ногами молчал, и сердце молчало. Она сунула руку в карман, вытащила под свет фонаря салфетку – такие лежали в кафе на столах. Внутри был палец с колечком.

Она упала. Заторопились прохожие. Отряхивали, трогали, теплые. Она рукой показала – все нормально.

– Ты что, опять? – спросил у нее мужик, которого она смутно помнила. Только глаза у него стали темнее. – Ну что ты, немая, что ли?

Она кивнула.

– А ты меня слышишь?

Она покачала головой. Звуков больше не было. Все пропало.

РЯЗАНСКАЯ МАДОННА

Пшикнул, поморщился, улыбнулся.

Никаких мыслей, ничего, так хорошо. Встряхнул баллончик с краской, а там внутри шарик бесится, как его сердце. И тревожно, и радостно. Рюкзак под ногами, не жалко – не жалко испачкать в пыли, не жалко капнуть краской. Таких рюкзаков у него – десяток, в гараже, под клеенкой. Может, может себе позволить. Как и плоттер, чтобы не спалиться, купил же себе, а, немаленькие деньги, а. Резал на нем трафареты, потом клеил на стену, задувал, и полдела сделано.

Какой холод был той ночью, как же этот ноябрь лез под куртку, как же этот ветер продувал кости, какая там душа, выдумали, была бы у нас душа, унесло бы ее к чертовой матери таким ветром, какой же холод был той ночью.

Он остановился, хотя запрещал себе останавливаться. Поправил респиратор, сделал два, нет, три шага назад. Посмотрел – почти готово.

Толстый мальчик сидел на унитазе, уткнувшись в телефон. Рядом через несколько минут появится стопка книг, верхняя будет распахнута, верхняя будет с вырванными из середины страницами, ну, мол, туалетная бумага, так он задумал. Чудесный рисунок для стены детской библиотеки на Татарской.

У ночей в Рязани три цвета: черный, желтый и синий. Фонарь не светит: черный, фонарь уютный: желтый, фонарь жестокий: синий.

Пшикнул, поморщился, кивнул. Готово.

Троллейбус на Дзержинке протяжно заныл. Последний? Это сейчас час? Два? Сирена за спиной взвыла и замолчала, мигалка полыхнула триколором, отражаясь во всех стеклах сразу. Надо-надо. Надо. Убегать.

Двери хлопнули, заскрипели подошвы, так часто-часто-часто.

Он бежал и думал.

Будут ли снимать отпечатки с баллончиков краски? Он в перчатках, да, но трогал их без перчаток, когда убирал в рюкзак.

Когда уже запишется на фитнес? Клуб около дома, давно пора, не будет так тяжело бежать, и живот этот, живот, откуда он и зачем он появился?

Будут бить, когда поймают? «Если» поймают, надо так себе говорить. Будут бить, если поймают? Наверняка, потому что не любят бегать.

В новостях его покажут? В каких новостях, когда он сам последний раз смотрел эти новости?

У домов в Рязани три запаха: жареной картошки, сырых дров и пустоты. Раззявлены форточки у невысоких и тесных внутри: картошка. Прибило к земле калеку: дрова. Тянется вверх, кирпичами или панельками заслоняя небо: ничего.

Он сразу увидел его. Черный на черном, завалился, пахнет сыростью, окна заколочены. Стоял за забором, дощатым серым забором, который давно хотел лечь на тротуар, но словно стеснялся.

Перепрыгнул, какое детское слово. Зато и он как подросток, легкий и проворный, по двору глазами. Вон в окне доска оторвана, но внутри вроде тихо, бомжей, может, и не будет, а долго бежать он не сможет, вцепился руками, потянул себя внутрь, в нос ударила вонь, которую ноябрь не успел заморозить, выставил ладони, уперся в пол, втек в этот дом, нет, нет, вполз в этот дом, а сам-то думал, что влетел, как ниндзя. Кряхтят ли ниндзи? Дышат ли тяжело? Нащупал доску, вставил в окно, чтобы дыра не казалась дырой. Переждем.

Не кажется ли, что он в ловушке?

Не кажется ли, что сам себя в нее загнал?

Не смотрел ли он в паспорт, лет ему сколько?

Ну мальчишка, пацан, недоношенный взрослый, какой же он взрослый, а дочери сколько уже? Четырнадцать? А ему четырьдесят?

Глаза примирились с темнотой. Он прятался под подоконником, в той комнате, где была печь, вон, по центру белеет глянцевыми плитками, от нее слева и справа проход. Пол в бутылках, кафеле. Ветки, остатки костра. Он достал телефон, включил фонарик. А сам слушал: есть ли скрипы шагов за окном? Но звук везде кто-то выключил, только сопел воздух в щелях, только сердце мягко настукивало в груди. В этой комнате когда-то собирались вместе, топили печь, ели за большим столом, где-то наверняка царствовал телевизор, вот там, где нет окон, стоял буфет. Тут жили, а потом жизнь показала исподнее – деревянную сеточку на стенах, гниль в досках на полу, щербатое небо потолка. А теперь внутри как на кладбище. Только вон – кто это?

Он встал. Аккуратно ставя ноги, подошел. Она смотрела на него и только на него. И этот взгляд и лишал сил, и заливал все внутри теплым бульоном. Кем она была? Возможно, фотомоделью, в тех еще, семидесятых? Сколько лет прошло? Сколько она тут, на стене? Белые волосы, тонкие губы, глаза большие. Косынка на голове прятала щеки. Из-за этого ее лицо напомнило ему икону.

Фотография размером с журнальный лист. Наклеил кто-то на стену, нет, это что вообще, это дымоход, наверное, вот, голову опустил, и тут же пасть печи, или что? Да, сюда дрова, сюда, точно.

Слева и справа от нее, на одинаковом расстоянии в две белые плитки, кто-то черным нарисовал сердца.

Пол перед печью был тщательно подметен. Полукругом ничего. Какая же она. Красивая – не то слово. Завораживает, решил он. Она завораживает. Опустился на колени, вздохнул глубоко. Закрыл глаза, а она все еще там, перед ним, смотрела, словно по голове гладила. Как же я устал, твою мать, от этого всего. От всего.

От будильника, от завтрака, от разговора за столом, от страха за дочь, от смущения за жену, от ответов на их вопросы, от пробки до офиса, от музыки в машине, от грязного асфальта, от серого забора, от кучевых облаков, от писка светофора, от красоты церкви на углу, от вкуса гречневой каши, от звука принтера, от голосов в курилке, от неспособности говорить вечером, от ноющей коленки.

Он наклонился вперед, лбом уперся в доски. Стало тепло. Уснул.

***

– Два яйца или три?

Она стояла, еще в пижаме, той, что он привез ей из Лондона, сонная, и несмотря на то что сонная, она была красивая, даже такая, сонная, без макияжей и вечерних платьев, без бриллиантов и золота, без серебра и без платины.

– Два, наверное. И кофе еще, – и продрался еще ближе к яви, к утру, от сна подальше. – Спасибо!

Он глянул на дно старбаксовской кружки. Там черный осадок застыл вполне себе портретом женщины, от лица вниз справа и слева сползали локоны. За окном прикидывался днем ноябрь.

– Скажи, зачем тебе эта мастерская? Она что, приносит много денег? Вывески эти делаете. Это точно твое?

Она шкварчала или яичница? Почему он никогда не называл ее женой, даже про себя? Ни супругой, ни женой, да и имя боялся произнести: вдруг кто-то запишет, запомнит, сделает ее не настоящей, а всего лишь – упоминанием.

– Ты вот опять пришел под утро, пальцы в краске, джинсы грязные, как по полу валялся. Что за новое увлечение? Я бы вот бабу заподозрила, но в таком виде ты ни одной любовнице не нужен.

Она засмеялась, яичница соскользнула со сковороды в тарелку. Извержение кофе. От недосыпа в ушах сильнее стучали часы, что висели в коридоре.

– Дочь просит юбку. «Дольче и Габбана», прикинь. Я такой не была. Избаловал ты ее. Я ей поставила условие – учеба, пятерки, и чтобы она «Войну и мир» прочитала.

Четыре первых портрета он нарисовал за одну ночь, да что там ночь, так. В два уже был дома.

Главными были глаза. Ласковые и хитрые, что ли. Прищур или как это называется? Необыкновенный разрез, не бывает таких в природе, какой она расы, этой ли она планеты? Он просто умел механически, руками вылить на стену этот взгляд, эти локоны, два аккуратных штриха рта, галочку подбородка. Косынку не рисовал, просто лицо выводил так, чтобы да, чтобы как там, чтобы как от свечей.

Фотографически точно? Да нет уж. А как тогда? Пронзительно точно? Она на вырванной странице умела смотреть в сердце, и она на стене почтамта умела то же. С крыши плавучей пристани ее взор гладил купола кремлевских церквей. С забора, несколько лет назад бывшего временным, она разглядывала теплые огоньки внутри каждого пассажира троллейбусов – «единицы», «тройки», «пятерки», «шестерки». Четвертое лицо он умудрился за несколько минут вывести прямо на стене районной полиции. Бежал домой и верил: их злоба начала таять, всех надо гладить по голове, всех, всех.

– Папа, ты какой-то рок-н-ролл!

Вика впервые за несколько (сколько?) месяцев (?) вдруг его рассмотрела. – Борода какая-то, волосы длиннее, чем, ну, чем когда ты обычно.

Она была красивой, его дочь, он знал, что еще немного, и все, чужой мужчина, чужой дом, а его, может быть, только внуки, когда-нибудь. Этот страх можно было заткнуть учебой, институтом, карьерой, напихать в ее жизнь побольше волнений, условий, зарплат, зачетов. Только он знал прекрасно, что дочери от отцов ждут одного: объятий. Теплых ладоней на ароматных волосах. Чувства вот этого, когда твое сердце там, в реберной клетке, вдруг начинает тук-тук, так-так, в ответ на ее тук-тук, так-так. Два заключенных перестукиваются, решил он, вот как это со стороны, когда обнимаешь дочь.

А потом заперся в ванной и в зеркало на себя нашипел. На сколько, мол, тебя хватило? На пять минут внимания? А потом что ты стал делать? Снова в голове прокручивать новые места? Где еще нужен портрет? Кого еще спасти? Ты же и сам можешь гладить по голове: дочь, жену, маму. Собаку можно завести. Зачем это им – всем – людям?

– Пап, ты куда? Я с тобой поговорить хотела.

Отмахнулся, схватил рюкзак, дернул дверь, загромыхал по лестнице зимними ботинками. Пик-пик-пик дверь подъезда. Шел, а она в спину ему жалобно так допикивала.

И пока ноги ставили в снег отпечатки, каждый шаг давал в голову, хуком, женским криком, плачем жены.

Ты не видишь? Ее каждую неделю новая машина увозит. Ей пятнадцать! Ты ей денег, денег, денег, ты кого воспитал?

Мало ей. Еще дай. Пока все не отдашь.

Она и ты, представь. Такие же, как ты, такого же возраста. И к ней суются. Сама видела.

Нравится?

Нравится?

Нравится?

Сам с ней справляйся. Она меня посылает. Не могу больше, ты как танк, тебя не пробить. Тебе плевать.

Тебе плевать.

Шестнадцать портретов. И Новый год вот.

Он стоял первого января на троллейбусной остановке и не уезжал ни на одном. Просто смотрел в людей, и казалось, что все сработало. Усталые, но с довольной улыбкой. Гладкие лица. Спящие лица. Спокойные. Он помог. Не он сделал, она все починила, она дарила тепло и сон, она гладила их всех, весь его город, она сделала его счастливее.

Пока не замерз, стоял и смотрел. Потом стряхнул с себя снег. Пошел вглубь многоэтажек, петлял узкими дорожками, вышел, как из крепости, на улицу, названия которой не помнил, а вот заброшенный дом в ее середине никогда не забывал.

Перелез через забор, вошел через дверь. Просто выбил ногой доски. Фотографию кто-то давно снял, она комком лежала на полу, в пятнах. Буквы остались. Воняло сильно, бродяги, видать, отмечали Новый год. Он осмотрелся – нет, пусто, как и тогда. Ногой собрал мусор в кучу. Поднес зажигалку к единственному ее фотопортрету, огонь занялся, неохотно, а вот, потом, да, потом что надо, сильнее и сильнее. Сухие доски приняли пламя, передали дальше.

Он спокойно вышел, трескалось что-то, дым, окна скалились красным. Услышал внутри крик. Мужской, хриплый. Вой. Дернулся обратно, но войти не смог. Огонь встретил его жаркой пощечиной, потолок рухнул, крик пропал. Был ли кто внутри? Или выл пожар? Какой тяжелый рюкзак, сколько он его таскал и не чувствовал этой тяжести? Глупость. Швырнул рюкзак в пылающее окно. И ушел оттуда домой.

– Выйду, не ори. Хватит, я тебе не девочка, блин, завали.

Дочь по телефону, жена в телевизоре.

Дочь нервничала, опаздывала, куда-то собиралась.

– Хватит так со мной разговаривать! Хватит, я сказала! Я тебе не арестованная твоя, уважение имей! Выйду, скоро!

Она зашуршала новой юбкой.

Он стоял в коридоре, дальше не проходил, словно чужак в квартире, ошибся дверью и боялся признаться хозяевам, что он здесь.

Она наткнулась на него, уже одетая. Готовая уйти.

– О, папа! – обняла его. – Папа, так тороплюсь, но расскажу. Нашла сегодня свой детский дневник.

Звякнул телефон, она шумно вздохнула и отключила звук.

– Так вот, там мы с тобой переписывалась. Я фразу – ты фразу. И вспомнила, как ты мне придумал погоняло. Мадонна.

Он вопросительно на нее посмотрел. Не мог вспомнить.

– Ладно, я пошла, пропусти. Хотя нет. Помнишь, что ты мне подарил? Вон, дай мне свой подарок.

Он снял с вешалки косынку, бежевую, кожаную.

Ее красивое лицо, ее глаза, ее губы, ее белые волосы. Он мысленно нажал на кнопку затвора, сделал снимок.

– Ты еще говорил, что она мне точно пойдет. И я тебе так скажу – она мне очень. Правда.

Она спешно обняла его, раскрыла дверь. Подъезд как лотка, дверной проем как пасть.

НИКТО НЕ УМЕЕТ ЛЕТАТЬ

– Может быть, уже и не увидимся.

– Ну мам.

– Плохо так вчера было, записалась к кардиологу, к платному.

– Вот, значит, будут тебя лечить.

– Сколько уже кардиологов. Сомнолог тоже вот. Без таблеток я же уже не сплю.

– Поменьше нервничай.

– Ага. С вами поменьше. Доводите меня все. Я тебе так скажу – будут хоронить, ты со мной мою шкатулку обязательно, вот обязательно положи.

– С зайчиками?

– Да, с зайчиками.

– Вот блин, какие в жопу зайчики, мам. Все будет хорошо.

– Ты у меня одна осталась, кто послушает.

– А отец как же? А Дима?

– Отец где? Где-то, как обычно. А Дмитрий он такой.

– Какой?

– Трус он, предатель.

– Какой еще предатель, алле, мам?

– Шкатулку положи со мной обязательно. В гроб.

– Хорошо, мам, лет через тридцать напомнишь, ок?

– Звони мне чаще.

– Буду. Давай, у меня вторая линия.

– Угу.

– Алло.

– Да-да. Я вот насчет юбочки.

– Щас, секунду, я на ходу, или на бегу. Секунду.

– Да, слышу, вы не бегите. Может, я перезвоню?

– Нет, нет, нормально. Юбочка. Какая юбочка?

– Д и Г написано, блестящая, но черная. Странная такая. Черный же не блестит, а у вас блестит.

– Поняла, поняла. А размер какой нужен? Там, по-моему, только один остался. Вы где смотрите, в инсте?

– В инстаграме (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), это же ваша страница?

– Моя, наша, да. Так размер-то?

– Вот черт. Размер не знаю. Давайте узнаю и перезвоню.

– Напишите мне. Любой мессенджер.

– Любой? Я тогда размер узнаю.

– Узнайте. И напишите. Все сделаем. С доставочкой бесплатной.

– Отлично, отлично. А в Рязань тоже бесплатно?

– В Рязань? Ой, в Рязань не знаю. Давайте уточню. Вам на этот номер тогда напишу. Все, извините, теперь я бегу.

– Давайте.

– Граждане, вы мешаете свободному проезду транспорта. Немедленно покиньте территорию. Граждане, вы мешаете свободному проезду...

– Бабуля, да вы поймите, это вам кажется, что голод будет. Вы только о еде и о любви, а мы о свободе!

– Бизнесмены! Коррупционеры! Кому все отдали? А я как должен зарабатывать?

– Смотри, смотри, винтят!

– Девушка! Девушка! Вашей маме зять, мечтающий о свободе слова, не нужен?

– Привет! Ты чего, по видео мне звонишь? Тут, наверное, связи не будет, толпа, толпище.

– Ха-ха, ты что, про митинг не знала?

– Прикинь, нет, не слежу за этой, как ее?

– Оппозицией?

– Да не, слово такое, черт, черт, черт. Э, ты зависла. Аллоооо! Зависла, зависла. Повестка дня! Вспомнила. Не слежу. Не слышу тебя. Ээээй!

– Алло! Дим, я тут встряла в центре. Не успею, наверное, никуда, все перекрыто, везде люди, ОМОН там, жопа.

– У меня еще три доставки, и я думал домой ехать.

– Ты чо, домой! Надо же забрать у Люды все, она привезла две сумки огромные, мне завтра для инсты фотографировать.

– Не поеду я к этой Люде.

– Дим, ты брат мне или кто.

– Брат, брат, только хватит уже братом погонять.

– Точно мать говорит, ты предатель.

– Мать?

– Ага.

– Про меня так сказала?

– Все, короче, пока.

– Девушка, я не отстану! Хотите стихи? Про все могу!

– Я тороплюсь, извините, извините, пожалуйста.

– Круглые шары шлемов! Мятые пирамидки шапок! Белозадые плакаты в руках щенков! Мы кричим! Мы скандируем! Мы будем биться за вас!

– Отлично, только можно я пройду.

– Осторожно, осторожно! А! А! Напирают! А! Сюда!

– В метро! В метро! Все в метро!

– Алло, добрый день.

– Здравствуйте! Вы продаете, да, вещи из Италии, вот магазинчик у вас в инстаграме (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)?

– Да, здравствуйте, извините, могу перезвонить?

– Пока можете.

– Что значит «пока»?

– Полиция вас беспокоит.

– По какому. Ой. Щас, извините. Ай, блин, черт. По какому вопросу?

– Это я еще не решил, вопросов может быть много.

– Если не срочно, я бы перезвонила, буквально полчаса. Я в метро просто.

– Я сам наберу.

«Наверху толпа, а вагоны пустые».

«Она меня предателем назвала? А сказала почему?»

«Дим, ты же знаешь нашу мать».

«Ок».

– Следующая станция «Комсомольская».

– Алло, мам, это я опять. Ха-ха.

– Что случилось?

– Ничего, думаю, приеду, сегодня прям приеду.

– Что случилось-то?

– Да просто решила приехать. Чего не приехать? Ты что, не рада?

– А работа как же?

– Ты не рада, что ли?

– Рада.

– Все, как билет возьму, наберу еще, скажу по времени, а то, блин, электрички там, непонятно.

– На экспрессе езжай.

– Разберусь, мам! Щас, повиси.

– А на экспресс до Рязани есть билеты? Ага, давайте. Да, первый, второго же нет, вы сами говорите.

– Мам, ты тут?

– Да, доченька.

– Я на экспресс взяла, значит, буду в Рязани ближе к девяти. А там на такси, так что не ложись, пока не увидимся!

– Я же не могу спать, помнишь?

– Ой, мам, ты опять. Еще шкатулку свою вспомни. Спорим, я знаю, что в ней?

– Вряд ли ты знаешь.

– Слушай, ну, смысл твоей жизни – это явно мы с Димкой. И отец туда же. Фотографии там наши. Я же видела, что из альбомов некоторые пропали. Так что дело раскрыто, зови меня теперь Татьяна Холмс!

– Как скажешь.

– Угадала же?

– Нет.

– Угадала, угадала, точно знаю. Что нет-то?

– Не угадала. Ладно, я разволновалась, надо в магазин сейчас идти, ужин надо теперь готовить.

– Да ну, мам! Прекращай, из-за меня еще бегать, лежи, я куплю что-нибудь. Или закажем.

– Скажет она, закажем. Ты мужа себе закажи. Все, я кладу трубку.

– Давай.

«Здравствуйте! Пишу насчет юбки, размер узнал, S. И про доставку в Рязань узнайте, пожалуйста».

– Черт.

– Что? Теперь не предатель, а черт?

– Ой, Дим, «черт» – это не тебе. Ты где?

– Б***, по твоим доставкам езжу.

– Бросай все, надо кое-что срочное.

– Угу.

– Ну, Дим! Правда! Я к родителям еду, а там заказ есть в Рязань. Юбка, которая в машине как раз лежит. Черная такая, она там одна черная. В пакете таком, знаешь, аутлет зэ молл. Пожалуйста, привези на Казанский.

– Выходи тогда, я мимо буду ехать, сейчас скажу, сейчас, так, через семь минут.

– Я тебя обожаю, брат! Ты совсем не трус!

– Выходи, там стоять негде. Так трус или предатель? Я не понял.

– Бегу-бегу-бегу.

«Спасибо, что написали! Размер S как раз один и остался, завтра наш курьер может передать в Рязани, давайте спишемся утром»

«Отлично! Буду ждать!»

– Алло?

– Покинули метро? Теперь можете?

– А, это полиция, да? Слушаю.

– Посмотрел тут ваши вещи. Из Италии возите?

– Все из итальянских бутиков, да.

– А что же так недорого тогда?

– Мы в аутлетах покупаем.

– Что это?

– Аутлеты – это магазины, где известные бренды продают по сниженным ценам. А что я не так сделала?

– Хм, почему же вы решили, что что-то не так?

– Вы очень грозный по телефону. И не представились, кстати.

– Максим.

– Очень приятно, Максим. Кажется, надо там как-то майор такой-то, и фамилия, имя, отчество.

– Думаете, надо? Вас как зовут?

– Анастасия.

– А у меня написано Татьяна.

– Ого.

– Что?

– Вы что от меня хотите вообще?

– Ладно, ладно. Незаконное предпринимательство будем обсуждать? А, Татьяна Львовна?

– Знаете что. Не знаю, что вы там себе надумали, я закон не нарушаю. И если надо – шлите повестку, понятых, вызывайте на вот эти ваши показания. А так по телефону – может, вы мошенник?

– То есть вы хотите по-серьезному?

– Секунду.

– Спасибо, Дим! Увидимся! Я в понедельник. Ага, пока.

– Извините, дела. Законные дела. Так что вы там?

– Да у меня все хорошо, Татьяна Львовна. Это у вас не очень.

– Ну тогда жду вызова, официального. Пока!

– Готовьте билетики и паспорта! Билетики... да, вижу, проходите, двадцать третье. Билетики и паспорта. Спасибо. У вас тридцатое. Билетики, паспорта готовим.

– Алло, привет. Можешь говорить?

– Добрый день! Вы насчет совета директоров? Срочно?

– Извини, извини. Я по делу. Только ты можешь помочь. Пожалуйста.

– Говорите.

– Мне звонили из милиции.

– Полиции?

– Да, из полиции. Не представились ничего, но знают мои данные, имя там, страницу в инстаграме (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). Говорят, что это незаконное предпринимательство.

– А был там эпизод? ИП оформляли?

– Нет.

– Значит, правильно говорят.

– И что мне делать?

– Не знаю. Штраф, возможно.

– Помоги.

– Как помочь? Мы же перечисляли вам средства для старта вашего бизнеса. Мне кажется, мы обо всем договорились, нет?

– Да, да, у тебя своя жизнь, у меня своя. Просто не понимаю, страшно, с этой полицией. Я соскучилась. Как там Антон?

– Понятно. Нет, что вы, все в порядке, но я думаю, этот вопрос лучше обсудить в понедельник.

– Не можешь? Она рядом?

– Рад, что у нас такое взаимопонимание. Всего хорошего.

«Должна тебе это написать. Сказать вряд ли смогу. Про год назад. Я тогда была до такой степени от всего усталой. Я ничего не хотела, ничего не могла. Я только бесконечно листала чат одноклассников и жила их жизнями. А своей у меня не было. Я последняя из всего класса, кто остался в Рязани. Три человека в Германии. Одна в Греции. Двое в Америке. Остальные в Москве. И только я в Рязани. И только я учительница. Каждый день хотела сдохнуть, мам».

«Я все развез»

«Дим, спасибо! Я заплачу, если штраф не очень большой будет».

«Какой штраф ***опта???!!!»

«Потом расскажу))»

«А в школу ты вернешься?»

«Ага. Больничный еще неделю, потом надо будет».

«Ладно, денег мне не надо от тебя. Матери лучше их в шкатулку положи».

«Так там деньги?»

«Я хз. А что еще?»

«Я думаю, наши фотки».

«Нах они ей нужны?»

«А деньги она что, с собой в могилу унесет?»

«Она тебя тоже просила?)))»

«Хах) Так ты точно знаешь, что там деньги?»

«Неа. Но всегда так думал».

– Алло, да, мам, я в поезде, еду.

– Алло, ты слышишь?

– Слышу, но связь пропасть может.

– Алло!

– Да, мам, да.

– О, слышно. Давай завтра пойдем попугайчика купим. Вместо Арчика.

– Мам. Ну ты что.

– Что-что? Год уже прошел. Улетел и не вернулся, я все глаза проплакала. И ты тоже улетела. Тогда же. Думаешь, я не помню. Из-за чего у меня сердце. Из-за Арчика?

– Мам, не надо.

– Надо, не надо... Все надо. Что мне осталось? Отец? Так он в ночное опять. Тебя нет, он только спать приходит. Димка не звонит никогда.

– Потому и не звонит.

– Подерзи, подерзи. Научились. Выучились.

– Мам, зачем ты сейчас начинаешь?

– Все, не могу, опять всю трясет. Всю. Все.

– Пока.

– Алло.

– Ну что, Татьяна Львовна, со всеми проконсультировались?

– Это опять вы?

– Снова я, Максим Сергеевич меня зовут. Если вы еще несерьезно относитесь, то на всякий случай – так, вот, штраф до трехсот тысяч, а то и арест на срок до шести месяцев.

– Что вы хотите? Вот что?

– Да ладно, успокойтесь. Тут необходимость возникла, вот и дали ваши контакты. У вас там юбка есть черная, дольче-х***льче. Блестящая. Предлагаю обмен – вы нам эту вещь, мы вам шесть месяцев абсолютного покоя. Дело никуда...

– Господи, вы серьезно сейчас?

– А что такое, Татьяна Львовна?

– Сразу бы сказали. Какой размер?

– Размер S.

– А другую не хотите? Там последняя, она уже к клиенту едет.

– Купили уже?

– Ну почти.

– Так если почти – отмените.

– Там человек ждет. В Рязани.

– Так и мы в Рязани.

– Как в Рязани?

– Вот так, блин. В общем, вы человечку отбой дайте. А я у вас завтра заберу.

– Как же я?..

– Что непонятного???

– Да, да, понятно.

– Дальше давайте в сообщениях. Завтра жду, куда подъехать забрать.

«Поступил платеж 22 000 рублей».

«И однажды я решила тебе отомстить. Гадко, да, но было дикое желание сделать тебе больно. И, наверное, тебе сейчас тоже делаю больно, но не могу больше в себе это носить. Это я открыла клетку и окно. Это я выпустила Арчика. Он улетел, и мне стало так легко, так легко, что я смогла уехать. И пусть я тоже работаю учительницей, но это пока. У меня свой бизнес, не говорила тебе, но смогла начать. Продаю вещи, дорогие. И неплохо идет. Скоро уже отдам долг. Все у меня хорошо, потому что я смогла свалить. И ты должна за меня порадоваться, мам. Поплакать, проклясть меня за Арчика, а потом порадоваться».

– Да.

– Татьяна Львовна, это Николай Николаич, завуч.

– Здравствуйте.

– Как ваше здоровье?

– Уже лучше. В понедельник, наверное, выйду.

– Прекрасно, прекрасно. Класс без вас сам не свой.

– В смысле?

– Вы талант все-таки. Умеете этот девятый «А» в ежовых, так сказать, рукавицах, то кнутом, то пряником. Без вас хулиганят, жалуются на них. И Нина Петровна, и Людмила Евгеньевна.

– Ох, только этого не хватало. Я постараюсь быть в понедельник.

– Отлично, отлично. Ах, вот еще, папа Антона только что был, вас спрашивал.

– Папа Антона Синицына?

– Да.

– Хм, а что хотел?

– Не знаю, заглянул в учительскую, вас не было, вы ему позвоните, наверное. Есть у вас номер?

– Да, конечно, есть. Спасибо.

– Ну, всего доброго, выздоровления.

– Спасибо. И вам, ой, ну, в смысле, и вам всего доброго.

– До свидания.

– Алло! Ты меня искал?

– Добрый день! Хотел узнать, как там ваша ситуация.

– Поняла. Все вроде нормально, представляешь, там такое вытворил этот...

– Значит, все хорошо уже?

– Да, да.

– Постарайтесь как-то без меня в следующий раз. До свидания.

– Пока.

«Мне все равно приятно, что ты беспокоился. Извини, я правда испугалась»

«Ок».

– Да, мам?

– Ты тварь. Сердца нет. Тварь.

– Мам, прости. Я не могу сейчас говорить.

– Не можешь? Тогда послушай. Послушай, мне тоже есть что рассказать. Это я твоему хахалю позвонила, это я ему сказала, чтобы тебе перестал голову морочить. Что тебе еще замуж вообще-то надо, а он уж точно тебя не возьмет. Игрушку нашел, сволочь. А если бы нагуляла? Я его попросила, чтобы он тебя бросил. Как ты меня бросила. Я попросила, я, я. Я позвонила и все ему высказала.

– Мам, ты что... Ты правда?

– Правда! Вот тебе за все, за все. А я знала, что ты приложила руку. Зря отца ругала. Вы все змеи. Тьфу на вас.

– Мам, как ты могла?

– Как я могла? Как ты могла! Все делаете, чтобы я... Бога на вас нет. Ты думала, каково мне было?

– Я кладу трубку. Извини.

«Вам удобно юбку забрать на вокзале, Рязань-1?»

«Во сколько?»

«Через тридцать минут».

«Да) А как я вас узнаю?»

«Я думала, вы знаете, как я выгляжу».

«Нет)) С чего вы взяли?»

«Ладно, я позвоню. Сама».

«Договорились! Спасибо!»

– Дима?

– Да.

– Откуда у мамы телефон Синицына?

– Эм. Синицына?

– Синицына. Моего.

– Ммм. Не знаю.

– Черт, что ты там не знаешь. Только ты его знал. Ты дал?

– Блин, Тань, не начинай только.

– Ты знал, что она ему позвонила?

– Да не знал я, отстань от меня. Попросила, я дал. Что такого?

– Ты дебил, Дим?

– Ой, сами разбирайтесь, меня еще не надо вмешивать.

– Ты не трус и не предатель, Дим. Ты дебил, Дим. Пока.

– Экспресс прибывает на конечную станцию «Рязань первая». Пожалуйста, не забывайте свои вещи.

«Я буду у центрального входа через две минуты. В руках пакет бумажный».

«Понял, жду вас тут».

– Здравствуйте! Это, видимо, мне?

– Да, вот, держите.

– У вас все нормально? Плакали?

– А вам-то что?

– Понял, извините. Спасибо!

«Мам, я в такси, еду домой. Надеюсь, мы как взрослые люди поговорим».

«Ну что, вы довольны, вам понравилось?»

«Чем я могу быть доволен, если у меня ничего нет?»

«В смысле нет. Я вам десять минут назад юбку эту отдала».

«Нет».

«Как нет».

«Вы в себя придите».

– Черт!

– Вам дует?

– Нет, можно даже больше открыть.

– Как скажете. Из Москвы?

– Из Рязани я.

– Алло, Дим!

– Да что еще?

– Дим.

– Ты плачешь?

– Я не могу больше, это какой-то мрак.

– Что случилось? Мать?

– Да, я приезжаю, окно настежь, она стоит на подоконнике и кричит, что бросится вниз.

– Что? И что?

– Я не дала, стащила ее вниз. Вызвала скорую.

– А скорую зачем? Блин, пипец. Мне приехать? Я могу прям щас выехать. Через три часа буду.

– Да не надо. Ее забрали в больницу, плохо ей. Сердце же, Дим.

– Что? Ты как?

– Дим, я нормально. Она тоже будет нормально, врачи сказали, нас переживет. Капельницы покапают, уколы поделают, через неделю можно забирать. Но нервничать ей нельзя. Все уже нормально. Только я больше не могу, Дим.

– Ну ты же не бросишься?

– Я не брошусь.

– Давай я, наверное, приеду.

– Не надо. И еще жопа у меня, Дим. Я не тому человеку эту юбку чертову отдала. Не тому, представляешь?

– В смысле?

– В коромысле. Перепутала. Отдала покупателю, а должна была Максиму, б***, Сергеевичу.

– Ничего не понимаю. Ладно, я приеду, короче. Сто лет дома не был.

«Дим, я нашла ее шкатулку с зайчиками. И ножом открыла».

«Ага, и что?»

«Ничего, Дим. Там внутри нет ничего». ≠