Фрагмент романа «Мы умели верить» Ребекки Маккай. Герои борются со смертельной болезнью и отстаивают свое право на голос

Рано утром в воскресенье за Куртом заехал отец, чтобы отвезти на хоккейную тренировку. Он буркнул приветствие Йелю и сказал что-то шепотом Сесилии. Бывший был громилой, пузатым качком, и говорил с хамоватым ирландским акцентом. Йель узнал в Курте его черты: вздернутый нос, широкий рот. Он задумался, как ему лучше держаться: как гей (обозначить отсутствие видов на Сесилию) или натурал (развеять возможные подозрения в нездоровом интересе к мальчику). Он решил держаться естественно, то есть, скорее, как гей.

Постирав одежду в подвале, он поехал надземкой в город. В этих туфлях — Сесилия была права — слишком холодно, даже в носках. Погода стояла слякотная, и ноги почти сразу промокли.

Был час дня. Он прошел, движимый тупым упорством, точно наемный убийца, по Белмонт-стрит, нырнул в дверь рядом с мексиканской закусочной, поднялся по лестнице, миновал кабинет стоматолога и страхового агентства и вошел в редакцию «Во весь голос». Дуайт, сидевший за стойкой, взглянул на него и махнул рукой. Все как обычно.

Чарли у себя в кабинете разговаривал с Глорией. Йель вошел, как входил сотни раз, и сел в кресло у двери. Глория вяло махнула ему и продолжила разговор, кажется, не заметив, как сжался Чарли. Йель почувствовал себя призраком, которого видит только один человек. Только Чарли замечал этого фантома у двери. Только Чарли пробирало до костей.

— Мне зайти потом? — сказала Глория.

— Продолжайте! — сказал Йель.— Я с радостью подожду.

Как будто он просто занес Чарли сэндвич.

Он не видел лица Чарли со дня отъезда в округ Дор. В тот раз он последний раз смотрел на него с полным доверием.

Чарли выпроводил Глорию, сказав, что они еще поговорят, когда будет готов макет, и закрыл за ней дверь.

— Господи, Йель,— сказал он тихо.

Он смотрел куда угодно, но только не в глаза Йелю.

Йель понимал, что молчание наделяло его силой. Он продолжал сидеть в кресле, сложив руки. Он собирался сказать как минимум пять вещей и потребовать ответов на несколько вопросов, но не так быстро.

Чарли вернулся за свой стол, и на секунду Йелю показалось, что он сейчас разрыдается. В каком-то смысле, это было бы единственно приемлемой реакцией. Но вместо этого его губы поджались, а ноздри расширились.

— Я не знал, как с тобой связаться,— сказал он. — Мог бы позвонить мне на работу.

— Я имел в виду, вчера. Или сегодня.

— Что ты хотел сказать?

Чарли поставил локоть на стол и оперся лбом о руку.

— Мне нужно было сказать тебе, что Терренс умер.

У Йеля перехватило дыхание лишь на секунду, потому что это не могло быть правдой.

Что, черт возьми, пытался провернуть Чарли?

— Нет, не умер.

— Вообще-то, умер.

Он что, пытался показать, что Йель мог не знать о чем-то подобном?

— Извини,—сказал Йель,—но я только недавно там был. Я ночевал у него. В четверг. Он в порядке.

Голос Чарли зазвучал неожиданно терпеливо:

— Возможно, так и было, но его увезли в больницу в пятницу, ближе к полудню. Он умер в пятницу. Йель ему не поверил. Но тогда почему у него полились слезы? Горячие и густые, они тихо скатывались ему в рот.

— Я рад, что ты был с ним,— сказал Чарли. Терренс выглядел таким больным на Новый год, он казался при смерти. Но не в четверг. И не в то пятничное утро. Он лежал на полу в ванной, но это было нормально. И Йель оставил его там. Йель не давал ему спать в четверг допоздна разговорами. Йель нанес ему микробов на своих туфлях. Он был готов разорвать воздух на лоскуты. Мысли путались.

— Где Роско? — сказал он.

— Какой, нахрен, Роско?

— Кот. Кот Нико. Он жил у Терренса.

— Вот что тебя волнует? Уверен, его взяла Фиона.

— Я был с ним в больнице на Новый год,— сказал Йель.

— Это хорошо. Я рад.

— А где, блядь, ты был на Новый год?

— Йель, не начинай. Просто знай, что служба в три

— Сегодня?

Сколько дней прошло? Два? Это казалось совершенно неправдоподобным, какой-то макабрической шуткой, более нелепой, чем сама смерть.

— Подожди,—сказал он.—Так он что,тон вызвал скорую в пятницу? Или его кто-то нашел? Во сколько?

— Я не знаю деталей, Йель.

— Почему это будет сегодня?

Он задавал неправильные вопросы. Когда он смотрел «Гамлета» Джулиана, его поразили слова Лаэрта на известие о смерти Офелии. «О, где?»,— сказал он, услышав об этом. И, как ни странно, в самую точку: ты хватаешься именно за детали.

— Фиона все организует.

Разумеется; для этого, кроме прочего, они и составили ту доверенность — решить вопрос с погребением.

— Будет странно, если мы не придем туда вместе,— сказал Чарли.

— Разве?

— Я только в том смысле, что нам сейчас не следует нагружать этим Фиону. Ты сможешь посидеть рядом со мной. Это тебя не убьет.

Йель за всю свою жизнь никого не бил по-настоящему, но в тот момент ему этого захотелось. Ему захотелось сграбастать все голубые газеты, собранные Чарли со всей Америки и помпезно развешенные позади его стола, скомкать их и швырять одну за другой ему в лицо.

Но Чарли выглядел таким уставшим. С синими мешками под глазами.

Йель сказал, хоть и понимал, как неуместно это прозвучит:

— Когда ты вообще прошел это тестирование?

— Йель. Диагноз положительный. Я был ВИЧ-контактный, и диагноз положительный. Дважды два четыре. Я мертвец.

Последнее слово он бросил, словно гранату.

И если бы Чарли расклеился в тот момент, если бы его лицо скривилось, Йель мог бы смягчиться, начать утешать его, обнимать, пусть бы даже он смотрел в окно, пряча злобу. Но лицо Чарли не изменилось.

Йель пришел сюда, чтобы наорать на него, и уже то, что он не сделал этого, было весьма великодушно.

— Ты не мог бы просто посидеть рядом со мной в этой паршивой церкви,— сказал Чарли,— чтобы не объяснять всем?

Йель должен был признать, что тоже не готов ничего никому объяснять.

— Мне понадобится костюм. Бля. Тереза еще у тебя?

— Я могу позвонить и дать ей поручение.

— Да, будь добр.

— Это в унитарианской церкви. У тебя... сколько — два часа?

Это была та же церковь, в которой проводили службу по другу Эшера, Брайану. Лояльная к геям церковь, неподалеку от Бродвея, превратившаяся с некоторых пор в похоронный центр.

— Я даже не понимаю,— сказал Йель.— Я не... Он не договорил и утер лицо рукавом.

— Мне жаль,— сказал Чарли,— что тебя так корежит из-за Терренса.

— Окей, Чарли.

Ему хотелось заорать, но вместо этого он встал и вышел. Закрывая за собой дверь, он всерьез верил, что Чарли сейчас окликнет его, что он выбежит за ним. Неужели это был их первый и единственный разговор после того, как Йель позвонил ему, ликуя, из Висконсина? Даже не верилось, мысленно он говорил с ним уже много раз.

И как он мог уйти, не заставив Чарли извиняться, молить о прощении, давать объяснения?

Он шел, и злоба закипала в нем. В кабинете Чарли он чувствовал себя опустошенным, но холодный воздух и солнце с каждым шагом вновь наполняли его возмущением. Чарли ни на миг не дал понять, что его заботит Йель, его здоровье.

Но разве сам Йель сказал что-нибудь вроде: «Мне жаль, что ты инфицирован»? Может, они оба были ужасными людьми, гордецами. Может, они заслуживали друг друга.

Он попытался представить такого человека, который смог бы,— узнав, что его ревнивый любовник, по сути, водил его за нос и безответственно подвергал риску смертельной болезни,— сказать, что это не- важно, сохранить спокойствие и поддерживать его, избрав себе на месяцы, если не годы, роль сиделки, до полного изнеможения. Кто смог бы так? Разве только святой. Или лопух. Йелю понадобилась едва ли не вечность, чтобы научиться уважать себя — когда ребята из баскетбольной команды подшутили над ним, он принудил себя сесть с ними за стол на следующий день — и все же, где-то на жизненном пути, он научился этому.

Прежде чем открыть дверь, он постучал, чтобы понять, не дома ли Тереза, а затем медленно повернул ключ. Он ненавидел себя прошлого — того, который стоял здесь недавно, предвкушая, как будет рассказывать о своей умопомрачительной поездке, не чувствуя притаившейся беды. Он ненавидел мысль о том, что если бы тот Йель трехдневной давности смог увидеть его сейчас, то ошибочно подумал бы, будто это он заглянул домой в обеденный перерыв, немного уставший, но довольный, нормальный.

Все было слегка не так, как обычно. На столе, рядом с выпуском «Нью-Йоркера», который он раньше не видел, лежала коробочка для таблеток Терезы. На подлокотнике дивана неустойчиво высилась стопка кассет, словно Чарли разбирал их или читал тексты песен. Йель увидел, что его почта аккуратно сложена рядом с телефоном. Деловые письма от выпускников и открытка от кузины из Бостона. Никаких коммунальных счетов, слава богу, иначе он бы разорвал их и бросил клочки на пол. Обычно за квартиру платил Йель, хотя квартиросъемщиком был Чарли; он уже жил здесь, когда они познакомились.

Йель переоделся в свой костюм, после чего нашел на холодильнике коробку приличного размера — это Чарли купил сразу после Нового года упаковку грейпфрутов для какого-то мероприятия по сбору средств — и сложил туда свои вещи: паспорт, отцовские наручные часы, две рубашки, пару штанов хаки. Свою чековую книжку и кружку с транспортными жетонами. Туда же положил топсайдеры Нико, а остальную свою одежду, которую уже носил, засунул в корзину для стирки — пусть с ней разбираются Чарли или Тереза. Свои парадные туфли он тоже убрал в коробку и достал из шкафа зимние ботинки. Оставшееся в коробке место он заполнил носками и бельем и накрыл сверху свитером. Чемодан был бы удобней, но единственный большой чемодан был не его.

В холодильнике обнаружились мясные нарезки, купленные им еще до поездки. Казалось, они давно должны были протухнуть, словно пролежали много лет, но они по-прежнему выглядели свежими, они были в порядке. Он сделал себе сэндвич с индейкой и мюнстерским сыром и стал есть его, привалившись к кухонной стойке.

Он ощущал себя поразительно обыденно, словно Чарли был где-то здесь, готовый выйти из душа, с полотенцем вокруг пояса, и все было прекрасно. Он мог бы положить руку на грудь Чарли, почувствовать его сердце под влажной, теплой кожей. Правда была в том, что его тело скучало по Чарли, или по телу Чарли.