Чтение выходного дня: как жила европейская богема в XX веке

прими меня

в тишайшие объятья

Арагон, Юношеские ночи

*

Нужно научиться следить за светом. За тем, как он меняется. Уходит и появляется вновь. Утром, после завтрака и писем, проверить, что сегодня со светом. Понять, можно ли писать, погружаться в тайну картины. Достаточно ли света в мастерской.

В Россиньере все без изменений. Как в деревне. Я все детство провел в предгорьях Альп. Перед бурыми, мрачными еловыми зарослями Беатенберга, в незапятнанной белизне снегов. Мы приехали сюда из-за моей тоски по горам. Россиньер помогает продвигаться вперед. Писать.

Речь ведь о том, чтобы писать. Только об этом, без преувеличения.

Здесь разлит покой. Величие горных вершин, тяжесть снегов, их белый гнет, простодушные шале на альпийских лугах, позвякивание колокольчиков, выверенные черты маленькой железной дороги, что вьется среди камней, – все взывает к спокойствию.

Стало быть, проверить, что со светом. Наступающий день позволит потрудиться над полотном. Сколько времени на него ушло! Быть может, получится лишь коснуться его краской, а потом придет черед долгим раздумьям. Не более. Только надежда, что удастся приручить тайну.

*

Мастерская – место, где совершается труд. Тяжкий труд. Где творится работа. Это главное. Я собираюсь здесь с силами, здесь нисходит вдохновение. Вспоминаю мастерскую Джакометти. В ней была магия, повсюду вещи, материалы, бумаги, в ней возникало ощущение сопричастности тайне. Я очень уважаю и нежно люблю Джакометти, я им восхищаюсь. Он был другом, братом. У меня тут его фотография; не знаю, откуда она и кто ее сделал, но я работаю в тени Альберто, под его пристальным благосклонным взглядом.

Надо сказать нынешним художникам, что все происходит именно в мастерской. В медленно текущем там времени.

Мне нравится сидеть часами, глядя на полотно, размышляя. Созерцая. Бесподобные часы тишины. Зимой в печи потрескивают поленья. Знакомые шорохи мастерской. Смешанные Сэцуко краски, скрип касающейся холста кисти – все ведет к тишине. Уготавливает на холсте таинственные контуры, привносит едва заметные изменения, и вдруг сюжет картины преображается, ведет в неизвестное, в беспредельность. За большими окнами мастерской – оберегающие вершины гор. Из Монтекальвелло в Витербо посреди пейзажа виднеется Чимино с дорожками меж черных деревьев, удерживающих каменистые склоны. И там, и здесь творится история о могуществе и тайне. Будто мир вглядывается в собственную темень. Где нужно замедлить ход, чтобы достичь цели.

*

Я стараюсь наделять смыслом время, к которому все хотят приладиться, приспособиться. Пытаюсь приблизиться к откровению в те часы, которые уходят у меня на картину. Пребываю в надежде, что смогу это откровение воспринять. Таково мое состояние. Состояние готовности. Работа всегда проистекает под знаком мира духовного. Я уповаю на силу молитвы. Когда просишь, чтобы тебя вели по правильному пути. Я пламенный католик. Живопись – средство прикоснуться к божественной тайне. Узреть проблески Царства Божьего. В этом нет суетности. Скорее, покорность. Когда пытаешься уловить особый свет. Я люблю Италию. Я побывал там еще в юности, лет в пятнадцать-семнадцать, и сразу же влюбился в страну, в приветливых жителей, ласковые пейзажи. И всегда считал Италию частью мира духовного. Где Дух веет повсюду. Из любого окна Монтекальвелло взору открывается пейзаж, во всех смыслах слова. Картина и молитва – одно и то же, обретенная невинность, момент, вырванный из бедствий уходящего времени. Обретенное бессмертие.

Бытует мнение, что я пишу картину с десяток лет. Я знаю, когда картина закончена. Когда работа над ней завершена. Когда больше не требуется ни мазка, ни касания, дабы подправить сложившийся мир, увиденное таинственное пространство. Когда завершается долгая пространная молитва в тиши мастерской. Завершается молчаливое созерцание. Прикосновение к красоте.

*

Я настаиваю, молитва необходима. Написание картины подобно молитве. В том, что касается тишины, невидимой стороны мира. Как и большинство глупцов, занимающихся современным искусством, – художников, которые ничего не знают о живописи, – не могу сказать, что я в этом разбираюсь или понимаю. Но какая разница? Живопись самодостаточна. Дабы приблизиться к ней, нужно воспринимать ее подобно священнодействию. Нужно постичь, какие дары она несет, подобно благодати небес. Я не могу обойтись без религиозных определений, поскольку не найду ничего более верного, более точного, подразумевая сакральный мир, отдачу всего себя – смиренную и покорную, подобную жертве, дабы постичь главное.

Писать следует в бедности. Избегая суеты мира, его возможностей, его помрачений. Моя жизнь началась в крайней нужде. С требовательного отношения к себе. На то была моя воля. Вспоминаю долгие дни, проведенные в одиночестве в мастерской на рю де Фюрстенберг [в Париже]. Я знал Пикассо, Брака, мы часто виделись. Они относились ко мне с симпатией. Я был непохож на других, дикий, нелюдимый представитель богемы, сам по себе. Пикассо говорил: «Ты единственный из своего поколения, кто в силах меня заинтересовать. Остальные хотят писать, как Пикассо». Мастерская громоздилась на шестом этаже. Чтобы туда забраться, надо было действительно этого хотеть. Странное было место, я жил вдали от мира, погруженный в картины.

Мне кажется, я всегда так жил. С той же требовательностью, открытостью, что и сегодня. Я лежу на кушетке возле окон, в которые после четырех светит солнце. Зрение не всегда позволяет различить пейзаж. Мне хорошо уже от света. Приумножаемой снегами прозрачности, слепящего видения. Воссоздания его пути.

*

Не знаю, в чем сходство – в этом есть что-то божественное, – здешние пейзажи, вершины Альп, шале наводят на мысли о Китае. Я открыл эту страну, листая книгу о живописи. Китайские пейзажи казались мне привычными, знакомыми. Когда после стольких лет радости, счастья и тяжких трудов в Риме, на вилле Медичи, мы с Сэцуко приобрели шале в Россиньере, мы знали, что это место предназначено нам судьбой, тут будто соединяются, срастаются пейзажи китайские, японские и французские классические картины. Речь о том, как эти видения предстают и исчезают, словно бы стихийно, естественно, так кажется здесь, в Пеи-д’ан-О.

Я всегда ощущал связь с Россиньером. Существует нечто, соотносящееся с законами всеобщей гармонии. Равновесие масс, а главное – подвижность воздушных потоков и свойства света, которые делают все вокруг очевидным, показывают предметы в предвечной ясности. Именно поэтому я так люблю картины итальянских примитивистов и примитивистов Китая, Японии. Они обращаются к живописи сакральной, которая ведает границами видимого мира, пределами вещественных форм, занимается тем, что скрывается по ту сторону зримого, тайнами души человека. Нет разницы между Пьеро делла Франческа и подобным ему мастером с Дальнего Востока. Как нет разницы между их пейзажами и тем, что я вижу из окон, та же дымка, парящая вечерами, пока не стемнеет, то же стремление ввысь, к небу, та же вечность.

Этот избирательный интерес восходит к детству, когда я проиллюстрировал рассказ одного китайского писателя. Рильке, с которым я тогда часто общался, весьма удивился моему выбору, распознав в нем счастливое предзнаменование, особый взгляд, особую манеру смотреть на вещи. Живопись существует лишь на подобных пересечениях, переходах между цивилизациями, она постоянно в метафизическом поиске.

*

Я испытываю к Италии давнюю, сильную и безгрешную нежность. Помимо самой страны, мне нравится в Италии, что она сохранила первоначальное устройство, свежесть истоков. Иначе говоря, я могу отыскать Италию в китайском пейзаже, словно она неотъемлемая его часть, вернуться к законам вселенской гармонии, действие коих пытался отобразить, скажем, сиенский примитивист.

Я посещал Италию в молодости. В 1915-м. Меня навестила мать, приехавшая с Рильке. Яркие, волнующие воспоминания. Рильке умел найти общий язык с детьми. Нас объединяла тайная благодать. Он пригласил меня к себе в Вале, где пейзажи предстают первозданными, похожими на картины Пуссена. Именно там я почувствовал особую тягу к полотнам великого мэтра XVII века. Прочувствовал его умение соблюсти соразмерность, к которой потом стремился сам, пытаясь постичь ее тайны. Я вновь обрел эту благодать среди пейзажей Монтекальвелло. Меж гор и равнин, меж лесов и террас, на берегах петляющей по полям серебряной змейкой реки, посреди строгого гордого замка и стоящих в низине приветливых крестьянских домишек разлита суть мирового порядка. Там есть все, к чему я стремился: и китайская живопись, и итальянский примитивизм, и даже Боннар, умеющий смягчить суровость невиданного ландшафта, когда расщелины в скалах, выписанные будто в манере художников Дальнего Востока, привечают взгляд, как излюбленные его беседки, перголы.

Но нужно знать, как достичь равновесия в отображении пейзажа. Когда мне это удавалось, это случалось благодаря внутренним силам, терпению, крестьянской нищете, которую нужно снискать, иначе впадешь в подложную наивность, притворную непорочность, которая смахивает на Шагала. Жизнь в Альпах наглядно показала мне эту необходимость. Состояние ожидания. Откровения. В надежде, что однажды оно придет.