«Хватит врать» Филиппа Бессона — французский бестселлер о первой любви и ее ошибках. Публикуем фрагмент романа

Я почувствовал инстинктивно, что встречный вопрос, возможно, спасет нас от этого несчастья, от крушения.

И вопрос вылетел сам собой: почему я?

Образы роятся в голове: очки, близорукость, бесформенный жаккардовый свитер, умник и выскочка, первый ученик, девчоночьи замашки. Есть чему удивляться.

Он говорит: потому что ты не такой, как все, тебя сразу видно, хоть сам ты этого и не понимаешь.

И добавляет фразу, которую я не могу забыть: потому что ты уедешь, а мы останемся.

Когда я сейчас записываю эти слова, на глаза наворачиваются слезы.

Я по-прежнему зачарован тем, что эта фраза действительно была сказана, что она была адресована мне. Поймите правильно: чудо тут не в том, что она звучит как предсказание, и даже не в том, что предсказание это сбылось. И не в той зрелости или озарении, которые за ней стоят. И даже не в том, как выстроены слова в этом предложении, хотя я отдаю себе отчет, что сам я, наверное, не смог бы тогда подобрать такие, а позже — не смог бы так написать. Дело в меткости того, что они означают, в смысле, что в них заключен: свидетельство собственной неполноценности и вместе с тем скрытая любовь, о которой они говорят, любовь, которая оказалась неотложной из-за скорого неизбежного расставания и стала возможной из-за него же.

Он знает что-то, чего сам я не знаю: что я уеду.

Что моя жизнь будет не здесь. А далеко, очень далеко от Барбезьё, от его апатии, от здешних свинцовых небес и отсутствия перспектив. Что я спасусь от всего этого, как бегут из тюрьмы, что у меня получится.

Что я выберу столичный город, почувствую себя там в своей тарелке, найду там себе место, точнее, создам для себя это место.

И что потом мне предстоит колесить по планете, потому что я не создан для оседлой жизни.

Он воображает восхождение, возвышение, эпифанию. Он верит, что мне уготована блестящая судьба. Он убежден, что в недрах нашего забытого богом городка может обнаружиться лишь горстка избранных, и я — в их числе.

Он думает, что скоро у меня уже не будет ничего обще- го с миром моего детства, я отколюсь от него, как глыба льда от материка.

Если бы он высказал эту убежденность, я лопнул бы со смеху.

Вот, я сказал это: в тот момент у меня нет никаких амбиций. Я, конечно, смирился с мыслью о неизбежности долгих лет учебы в престижном месте — я ведь такой дисциплинированный и воспитанный, — но я понятия не имею, куда эти годы меня приведут, я догадываюсь, что мне предстоит покорять вершины, — потому что у меня есть задатки восходителя, — но эти пики еще остаются не- четкими, неопределенными; в общем, мое будущее скрыто в тумане, и мне нет до него дела.

Хуже того: я даже не знаю, что однажды начну писать книги. Это перспектива, о которой я не могу и по- мыслить, она не входит в набор реальных возможностей, не вписывается в рамки моего воображения. И если бы каким-то чудом эта идея пришла мне в голову, я бы тут же прогнал ее. Сын директора школы — и станет шутом гороховым?

Никогда. Писать книги — не из достойных профессий, и вообще, это не работа, писательством не прокормишься, ни социальной защищенности, ни статуса. И, в принципе, писательство — не из настоящей жизни, это где-то вне ее или на отшибе. А в настоящей жизни надо пробиваться, добывать себе место под солнцем. Нет, никогда, сын мой, даже не думай! Я просто слышу голос отца.

И — я уже упоминал об этом — меня не тянет прочь, желания бежать нет. Позже оно меня захватит и переполнит. Все начнется, как положено, с любви к путешествиям, к новым местам, к тому, что изображено на открыт- ках, на карте мира. Я буду садиться в поезда, в самолеты, плыть на кораблях, объезжу всю Европу. В моей жизни будут Лондон, молодежный хостел рядом с вокзалом Паддингтон, концерт Bronski Beat, магазины секонд-хенда, ораторы в Гайд-парке, пивные вечеринки, настольные игры, несколько «диких ночей». А еще — Рим, прогул- ки среди развалин, зонтики пиний, монетки, брошенные в фонтаны, парни с напомаженными волосами, свистя- щие при появлении девушек, чувственность и вульгарность. Барселона, хмельное шатание по набережным и случайные встречи у моря поздно вечером. Лиссабон и грусть, которая меня охватывает перед этим увядшим великолепием. Амстердам, его околдовывающие облака и красные фонари. Все то, что делают в двадцать лет, ну вы сами знаете. А потом придет и тяга к переездам, не- возможность усидеть на месте, отвращение ко всему, что укореняет, удерживает тебя; «уехать куда-нибудь, лишь бы сменить пейзаж» — строка из песни**; я вспоминаю Шанхай, суету города, его уродство, ненастоящий город, который даже величие его реки не спасает, вспоминаю Йоханнесбург: каково быть белым иностранцем в черном городе, эту провокацию, Буэнос-Айрес, запредельных людей, которые, утратив надежду, танцуют под вулканом, девушек с бесконечно длинными ногами и стариков, ожидающих возвращения, которого никогда не будет. А еще потом — необходимость уехать подальше, отделить себя

от Франции тысячами километров, накопить разницу во времени, всерьез подумывать об окончательном переезде в Лос-Анджелес, чтобы никогда уже не возвращаться. Но в семнадцать лет ничего такого у меня и в мыслях не было. Никаких отъездов.

Тома Андриё говорит, что все должно остаться в тайне. Никто не должен знать. Это условие. Либо так, либо никак. Он давит сигарету в пепельнице. Поднимает наконец голову. Я смотрю в его глаза, полные мрачной решимости, чуть-чуть — и вспыхнут гневом. Я говорю, что согласен. На меня производит впечатление и это требование, и обжигающий взгляд.

Тысячи вопросов кишат у меня в голове: как это у него началось? как стало неизбежным? и когда? как получается, что по нему этого совсем не видно? да, как это может быть до такой степени незаметным? И дальше: правда ли, что это му́ка? и только ли мука? И еще: буду ли я первым? или до меня были и другие, которых так же держали в секрете? И потом: что он конкретно планирует про нас? Ни одного из этих вопросов я, естественно, не задаю. Я признаю его власть, его правила игры.

Он говорит: есть одно место.