Главные книги 2020 года — по версии писателей, критиков и публицистов

По сути, «Жизнь Льва Толстого» полностью соответствует своему заголовку. В четырех главах, составляющих книгу, Зорин описывает четыре этапа толстовского человеческого и идейного существования. Мятущийся молодой человек, еще не знающий, какие силы в нем кроются; зрелый мужчина, пытающийся найти опору в семейной любви и писательстве; философ и мятежник, испытуемый огромной славой; и, наконец, старик, отвергающий все свои невероятные достижения, ощущающий при всей своей запредельной славе такое же запредельное одиночество.

В принципе, это история слияния и конфликтов жизни и писательства Толстого. И это невероятно актуальный подход.

Сам Андрей Зорин в одном из выступлений описал последние десятилетия как «толстовский реванш». И речь идет даже не об искусстве его прозы, а о совпадении тенденций теперешней жизни с толстовским идеями.

Последние десятилетия принято считать временем борьбы за этику. Не этим ли занимался Толстой? Даже толстовские «странности», то, от чего было принято отмахиваться как от причуд гения: вегетарианство, экологическая осознанность, дауншифтинг, идея гражданского неповиновения как основной формы политической борьбы, протест против смертной казни — все это стало сегодняшними правилами жизни. Книга Зорина проявляет эту актуальность и обостряет ее — она сосредоточена вокруг одной проблемы, вокруг одного безответного и постоянно обсуждаемого сейчас вопроса.

Как соотносятся — вернее, как должны соотноситься — наши идеи и наша жизнь?

Можно ли требовать от тех, кто защищает некие принципы, того, чтобы их жизнь полностью этим принципам соответствовала? И главное, как нам самим примирить наше понимание «как надо» с нашим способом жизни «как возможно»?

Сегодня требование соответствия слова и дела стало лозунгом эпохи. Для Толстого это было не лозунгом, а жизненной практикой: такой ультиматум он предъявлял себе сам и сам же был себе строгим судьей, невыносимо страдал от собственного несовершенства, «недотягивания».

Книга Андрея Зорина, собственно, и есть история этой толстовской борьбы с собой — совершенно отчетливая именно из-за простоты и открытости повествования.

Есть гений, есть его боль, есть мы, способные (или нет) увидеть эту боль в себе.

Самый веселый и трогательный роман года. Погружение в позднесоветский быт, армейские перипетии и провинциальное диссидентство — и почти идиллическое разрешение конфликта отцов и дочерей при активном вмешательстве автора.

Лучшее из прочитанного в прозе в этом году. Сновидческое, нарочито, по-добычински «заторможенное» описание взросления через фрагментарные впечатления, запомнившиеся картинки, формирующуюся на протяжении жизни личную символику.

Переводческий подвиг Романа Дубровкина: виртуозная работа, благодаря которой Тассо зазвучал легко, блестяще и в то же время торжественно; книга сопровождается статьями и комментариями переводчика.

Самой запоминающейся, важной и вместе с тем персональной книгой уходящего года стал для меня прозаический сборник поэтессы Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь». Парадоксальным образом он же стал самым серьезным вызовом мне как критику: говорить об этой книге очень сложно, она словно бы намеренно уворачивается от любого четкого определения. Тончайшая достоверность, узнаваемость в мельчайших деталях у Горбуновой без перехода сменяются самой дикой фантасмагорией и чертовщиной, сквозь щемящую искренность проступает ирония и холодноватое остранение, а сквозь них — опять обжигающая, предельная откровенность. Взросление, травма, лихие 1990-е — для всех этих тем, многократно обкатанных в литературе последних лет, Алла Горбунова находит идеально свежие, незатертые слова и формулировки, превращая саму ткань жизни в высокую поэзию.

Книгой года для меня совершенно неожиданно стал очень понятный бестселлер — пятый роман Джоан Роулинг из сериала о детективе Корморане Страйке и его помощнице Робин Эллакотт. Думаю, это все потому, что Роулинг как писательница как раз хороша тем, что она не делает ничего нового — и знаете, в этом году уже не надо. Книги Роулинг — это своего рода литературная «Икея», книжные аналоги книжных же шкафов «Билли», понятное, проверенное качество для тех читателей, у которых уже очень ограничен эмоциональный бюджет. Тысяча страниц «Дурной крови» — это те самые крошки, по которым читателю вроде меня можно хотя бы ненадолго вернуться в зону комфорта и не остаться навеки в сумрачном лесу в маске и в перчатках.

Во-первых, «Дурная кровь» — это очень хорошо простроенный детектив, расследование преступления прошлого, который легко можно поставить в ряд с условным идеалом в этой области — «Пятью поросятами» Кристи. И там и там дочь, боязливо трогая пальцем новый этап в жизни, хочет сначала закрыть за собой дверку, связанную с родителями, откуда ей по-прежнему поддувает в травму. Сложно удержать и не обрушить детектив, полностью выстроенный на воспоминаниях ненадежных рассказчиков, которые, захлебываясь, плывут по волнам памяти, но Роулинг это удается: детектив развертывается ровно, и каждая новая находка цепляет за собой следующее открытие.

Ну а во-вторых, пятый роман о Робине и Страйке стал для меня своего рода пятым сезоном сериала, которого ты долго ждал-ждал и дождался. У Страйка умирает от рака вырастившая его тетя, Робин проходит через трудный развод, и оба героя пытаются изо всех сил не соприкоснуться рукавами — потому что, как известно, если спать там, где у тебя дело всей жизни, то и дело потеряешь, и как минимум не выспишься. В итоге «Дурная кровь» стала таким приятным, понятным чтением, в котором в кои-то веки все как надо, где есть огромное, продуманное пространство, которое принимает тебя как Нарния, а не по электронной записи, и это именно такая книга, которую я подсознательно весь год ждала.

Я расскажу о трех книгах.

Первая — «История Foyles. Книготорговец по случаю». Я говорю о ней не только как заинтересованное лицо, но еще и потому, что это прекрасная книга об Англии, она очень многое в ней объясняет. Считаю, что ее должен прочесть не только профессиональный читатель, а, скорее, даже те, кто никак не связан с книжной торговлей. Она говорит о том, что Англия — это не страна пледа, твида и виски перед камином, но страна прожженных, веселых, работоспособных, мужественных и трудолюбивых авантюристов. Много выпивающих, кстати.

Но если говорить о серьезных впечатлениях, то это две книги, которые очень связаны друг с другом. Во-первых, это двухтомник «Магические практики севернорусских деревень» под редакцией Адоньевой. Это полевая работа практически за сорок лет, данные которой собраны, систематизированы, качественно описаны и изучены. При этом изучены с применением новых технологий в фольклористике, которые обращают внимание на то, на что не обращали внимание раньше, на то, что раньше игнорировали. Это фундаментальнейший труд, который вышел прямо в пик карантина, и, на мой взгляд, он заслуживает большого внимания и очень высокой оценки.

Вторая книга вышла меньше месяца назад. Это переиздание «Морфологии волшебной сказки». Это книга не новая, она много раз переиздавалась в советское время, но волею судеб была недоступна для российской публики последние двадцать лет в адекватном виде — только в электронных эрзац-вариантах, в PDF, скачанном на рутрекере, либо в контрафактной печати по требованию. Сейчас перед нами некомментированная, но очень хорошо изданная книга издательства «КоЛибри», и это подарок для любого российского интеллектуала. Кстати, на Западе она издается значительно чаще, чем у нас, — на Проппе построен любой сценарий, любой рассказ, любой нарратив, его нельзя изъять из мировой культуры совершенно. За неполные две недели продаж в «Фаланстере» Пропп вышел на первое место в году. Это замечательный результат. Он говорит о том, что в России читают умные книжки, не заменяют их эрзацем, готовы читать не только примитивные книжки, но и классику, работающую и живую. Если в прозе в России происходит ситуация обратная, то такая классика говорит много и хорошо о нашем читателе.

О Чернобыле написаны десятки текстов, но этот — самый монументальный. Хиггинботам начинает не со взрыва, а с самого начала — со дня основания Припяти; и даже раньше — с открытия радиоактивности. Отдельно и очень подробно расписывает закладку фундамента будущей АЭС и то, сколько технических огрехов было заложено в ее конструкцию еще на стадии проектирования. Тотальная нехватка качественных материалов, замалчивание проблем, бюрократия, коррупция и банальная экономия — каждая глава, каждый факт в тексте работает как сигнал о неизбежности катастрофы.

Вообще если у книги и есть какая-то сквозная тема, то эта тема — неизбежность, предопределенность. Здесь сэкономили на покрытии крыши, тут отказались от строительства предохранительной оболочки, там забили на очевидную нестабильность реактора.

«Чернобыль» Хиггинботтама — книга о бюрократии и ее катастрофических последствиях.

Так бывает часто: книгами года становятся книги, изданные намного раньше текущего. Логика попадания книг к читающим непрозрачна и часто противостоит капиталистической. Мне удается читать «свежие книги» только тогда, когда издания заказывают рецензии на них. Но, признайте, чтение для рецензии и чтение для себя — это очень разные вещи. В свободное от «свежих» книг время я копаюсь на литературоведческой полке в «Фаланстере» и иногда нахожу там самые настоящие сокровища. Так, около полутора лет назад на полке «Распродажа НЛО» я обнаружила книгу эстонской исследовательницы литературы Серебряного века Кирсти Эконен, она стоила 100 рублей и называлась «Творец. Субъект. Женщина: стратегии женского письма в русском символизме». Книгу я открыла не сразу, но когда открыла, поняла, что эта книга — необходимая для меня, как писательницы, поэтессы и феминистки.

Кирсти Эконен рассматривает стратегии письма и жизнетворчества практически полностью забытых и вымытых из истории литературы писательниц и поэтесс. Она опирается на психоаналитические теории письма о конструировании субъекта высказывания, а также использует фукианскую модель, анализируя эстетические дискурсы и положение в них субъекта. Мое стереотипное представление о русском символизме как о колыбели прекрасной дамы и вечной музы разбилось вдребезги. Эконен в своей монографии показала, насколько сложными были взаимодействия писательниц с эстетическим дискурсом символизма. Она приводит примеры критики патриархатных установок символизма в произведениях Зиновьевой-Аннибал, а также пишет о поэтессе Людмиле Вилькиной, которую принято было считать эпигонкой Гиппиус. На деле Вилькина оказалась первой поэтессой, которой удалось сконструировать художественное пространство, центром которого не была мужская фигура, и женщина не выполняла функцию отражающей поверхности для него. Адресатом Вилькиной была сестра-возлюбленная, а главной пространственной метафорой — такой знакомый читателям текстов символистов сад. Вилькина переприсвоила метафору сада и наделила ее новыми феминными смыслами.

Мой экземпляр книги порядком изношен. Я не в силах сосчитать, сколько раз в этом году я ее открывала. Страницы измяты, в некоторых местах можно найти влажные пятна от намокших пальцев. С этой книгой я путешествовала, ела и спала. Первое время, закончив читать, я убирала ее в шкаф. Но однажды снова к ней вернувшись, я оставила ее на столе.

В этом году я хотела пригласить Кирсти Эконен преподавать в курсе по теории и истории женского письма в школу «Современные литературные практики». Написала огромное письмо с признанием в любви. Но на почту пришло уведомление, что адресата не существует. И немного позже — сообщение от эстонского переводчика Юкки Малинена о том, что Эконен умерла еще четыре года назад. И мне стало невыносимо больно от того, что я так поздно нашла ее книгу, изданную в 2011 году.

Пусть она станет моей книгой года 2020.

Ничто так не удивляет редактора, как публикация книги, над которой он работал. Чем глубже погружаешься в работу, тем более отдаляется туманная береговая линия, по достижении которой труд достигнет желаемого совершенства. В 2011 году монументальная книга Стивена Пинкера «Лучшее в нас» была написана, в 2014-м мне стало известно о ее существовании, в августе 2018-го первые главы русского перевода пришли ко мне на редактуру. И вот, два с половиной года спустя, издательство прислало изумленному научному редактору три экземпляра весомого тома, содержащего в придачу к тексту все графики, таблицы, подстрочные примечания, библиографические перечни и подписи под картинками, над которыми было если не пролито столько слез, то проведено очень много блаженных часов размышлений, перебора вариантов и вдохновенного гуглинга.

«Лучшее в нас» — не справочник оптимиста и не учебник позитивного мышления (этой чумы нашего века). Это изложение истории человечества, исходящее из очевидной перспективы прогресса нравов: постепенный, нелинейный и неравномерный процесс изживания дикости и расширения круга прав, на пути которого автор отмечает реперные точки (появление централизованного государства, царство всемирной торговли, эпоха Просвещения, послевоенный долгий мир, правозащитные революции 1960-х, новый мир после холодной войны, феминизация, всеобщая грамотность). Это сокровищница статистических данных, разнообразных научных фактов, имен и концепций, знакомство с которыми приводит читателя вовсе не к квиетистской позиции «всё к лучшему в этом лучшем из миров», но к непреходящему восхищению силой духа и разума человеческого.

Эту книгу я читала целых две недели — аккуратно, порциями. Натурально делала перерывы, чтобы набраться сил. Горалик великая и умеет примерно все — и вот, ко всему прочему, написала нам яркую, умную и абсолютно необходимую антиутопию про эмпатию, которую — парадокс! — при этом никакому эмпату, конечно, не вынести. Это как если бы вам день за днем показывали фотографии кровавого пляжа с мертвыми дельфинами или вареную собачью голову. В условной фейсбучной ленте мы такое скрываем сразу, зажмурившись, потому что быть беспомощным свидетелем свершившегося страдания не всякому по силам (мне — точно нет), а тут я все равно возвращалась и читала. Понимала, что она со мной делает, и зачем, и даже как, — и сердилась на нее за это, а дочитала до конца. Это тяжелый, невыносимый, безжалостный к читателю, офигенно написанный текст.

«Гибель Запада и другие мемы» замечательного филолога и набоковеда по основной специальности Александра Долинина. Тут он рассказывает про то, как появились устойчивые выражения вроде «англичанка гадит» или «поскреби русского — найдешь татарина». Это колоссальная работа и очень увлекательный текст.

Это роман о двух сестрах, очень светлокожих черных женщинах. Когда они вырастают, одна выбирает жить как белая, а другая — нет. Это прекрасно написанная книга о расизме и колоризме.

Моя любимая книга 2020-го — «Оставь мир позади» Румана Алама. Может показаться странным выбирать в 2020-м ужасающую книгу об апокалипсисе, но есть нечто столь реальное, пугающее и пророческое в этом романе, затрагивающем проблемы расовые и классовые проблемы в Соединенных Штатах и напугавшем меня до чертиков.

Мы с женой по вечерам читаем книги вслух — и старые, и новые. Из переводных новинок, прочитанных в этом году, пожалуй, самая увлекательная — детективный роман шведского поэта и прозаика Микаэля Ниеми «Сварить медведя» в отличном переводе Сергея Штерна. В редакторской аннотации сказано, что ведущие в романе расследование страшного преступления пастор Лестрадиус и мальчик-саам Юсси — это «неожиданная литературная реинкарнация пары Холмс — Ватсон». Мне же более точным кажется сопоставление Лестрадиуса и Юсси с другой парой сыщиков-любителей — монахом Вильгельмом Баскервильским и юным Адсоном из великого романа «Имя розы» Умберто Эко (а вот эти два персонажа безусловно были спроецированы хитрым итальянцем на героев Конан Дойла).

Более того, я бы, наверное, решился назвать весь роман Ниеми «Именем розы» по-шведски. И там и там в центре — увлекательная интрига. И там и там — на периферии история юношеской любви. И там и там автор как бы между делом делится с читателем интереснейшими историческими фактами об ушедшей эпохе, в случае Ниеми — о быте северной Швеции середины XIX века. Русский вариант романа оформил наш лучший книжный художник Андрей Бондаренко.

Мое главное читательское впечатление этого года — книга доктора Лизы Глинки «Я всегда на стороне слабого». Это тот род чтения, который принято определять неблагозвучным словом «нон-фикшен». Это короткие записки человека, посвятившего себя тем, о ком в обществе не принято заботиться, — жителям вокзалов и чердаков, промзон и подвалов. Этих людей многие жалеют, но не многие отваживаются к ним подойти. Страшно. Противно. Она спускалась в их подземный мир, осматривала их, лечила, мыла, кормила, слушала их проклятья (трудно быть добрым, живя на улице). Это уже не социальное служение — что-то большее. Святость? Тут на идее долго не продержишься, нужна настоящая любовь.

Любовь — это то, чего сейчас не хватает больше всего. Это единственное, что можно противопоставить небывалой агрессии, захлестнувшей весь мир. Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил, что зло нематериально, что это всего лишь — недостаток добра. И этот недостаток она восполняла. Сейчас Лиза стала сущностью метафизической, но помощь ее нам не прекратилась. Она поддерживает нас оттуда. И отсюда тоже — своей книгой.

«Милосердие» рассказывает о двух очень непохожих друг на друга женщинах, чьи жизненные пути пересекаются на отдаленном норвежском острове во время шторма. Это блестящая книга, пропитанная атмосферой, прекрасно написанная. Невозможно отложить до самого конца, до опустошительного финала.

Это третья книга Дьердя Драгомана, написанная после его международного бестселлера «Белый король». Это смелый, зловещий роман воспитания, который сочетает сказочные детали с суровой реальностью. Тринадцатилетняя Эмма остается жить с бабушкой-ведьмой, после того как ее родители погибают в автокатастрофе. Бабушка обучает Эмму магическим ритуалам в стране, еще только восстанавливающейся после смены кровавого режима.

Эта книга — триумф. Драгоман — мастер, внимательный к каждой детали, мысли, слову. Его роман показывает волшебство и магию за тем, что мы принимаем в нашей жизни как должное: одно поколение приходит на смену другому, угнетение продолжается, дети вырастают, люди все еще влюбляются. Уровень его мастерства и глубина истории потрясли меня. Я считаю, что это незабываемое чтение.

2020 год принес много разочарований и много горечи. Так получилось, что самая важная для меня книга в этом году — это книга о горечи, разочаровании, но и надежде. Это сборник писем лейтенанта Георгия Федоровича Жукова с фронта Второй мировой войны своей жене. Чувство, что столкнулся с чем-то особенным, возникает при чтении этих писем незаметно — из их обыденности, искренности и немыслимого синтеза: «письма, которое может стать последним» (или даже недописанным — оборваться на полуслове) и «письма, которое пронизано мечтами о будущем», — невыразимых на нашем современном языке, языке людей, доживших, казалось бы, до этого будущего. Это чувство прикосновения к подлинности. К абсолютной подлинности эмоций, слов, мыслей и поступков.

Мне кажется, что наступило время не книг, а текстов. И я давно не думаю о литературе книгами — я думаю текстами. Назову три текста, которые были опубликованы в 2020 году и которые мне показались наиболее значимыми.

Во-первых, поэма Галины Рымбу «Моя вагина». Это уникальный переломный текст, абсолютная квинтэссенция актуальной литературы, манифест личного как политического и просто важный текст о свободе. Кроме того что эта поэма, как уже и делали прежде тексты Рымбу, двинула поэтический русский язык на новый уровень, она еще и произвела аудит всей нашей литературной жизни, всего нашего комьюнити. Она наделала довольно много всяких разнообразных волнений. Мне кажется, интересно, когда хороший текст, который является безусловным фактом литературы, становится еще и громким фактом литературной жизни и запускает непрекращающуюся дискуссию. Вообще, тексты должны быть неуютными и вызывать беспокойство — и именно такие остаются в истории.

Второй текст — тоже поэтический, один из наиболее важных в 2020 году. Это стихотворение минского поэта Дмитрия Строцева «Мы с женой не революционеры беспартийные». Это один из многих текстов, написанных Строцевым о минских событиях. Там зафиксирована реакция мирно протестующих людей на зверства силовиков. Я думаю, что это грандиозное стихотворение — оно идеально и как гражданская лирика, и как актуальный текст не только с точки зрения темы, но и с точки зрения языка. Строцев, как я понимаю, продолжает писать этот цикл потому, что, как мы понимаем, в Беларуси все продолжается и ничего не заканчивается. И текст Строцева, и поэма Гали Рымбу, буквально через несколько дней после их публикации в фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), были переведены сразу на много языков, и не только европейских.

Еще один текст — теперь уже действительно книга — исследовательницы блокады, писательницы и поэтессы Полины Барсковой «Седьмая щелочь». В ней авторка рассказывает о восьми блокадных поэтах. Кто-то из них широко известен, например Ольга Берггольц, кто-то известен гораздо меньше — Геннадий Гор, Зинаида Шишова, Павел Зальцман. Мне кажется, это совершенно удивительный тип литературы. Вроде бы книга нон-фикшен, но я читала и воспринимала ее как художественную прозу. В «Седьмой щелочи» (для названия использована цитата из блокадного стихотворения Натальи Крандиевской — еще одной героини книги) рассказывается о людях, которые пытаются пережить катастрофу, посреди которой они оказались, с помощью поэзии, будучи в тяжелом, очень часто страшном физическом состоянии. Для меня очень важен язык, которым «Седьмая щелочь» написана, мне кажется, это и есть та самая новая литература.