Что читать на выходных: отрывок из нового исторического романа Леонида Юзефовича «Филэллин»

Октябрь — декабрь 1825 г.

Что склеено, то не ново. Супружество, имеющее в своем фундаменте не гармонию душ и тел, а взаимное прощение, приносило государю мало радости. Он с удовольствием принял приглашение новороссийского генерал-губернатора, графа Воронцова, посетить Крым. Елизавета Алексеевна с ее здоровьем не могла сопровождать мужа, но с пониманием отнеслась к его желанию развеяться в небольшом путешествии. Маршрут был рассчитан на 17 дней. Воронцов ручался, что мы успеем вернуться в Таганрог до начала осенних дождей и холодов.

Выехали 20 сентября, 24-го были в Симферополе; оттуда верхами, на татарских лошадях, проследовали в Гурзуф, и у Байдарских ворот снова пересели в экипажи. Ореанда, Алушта, Ливадия промелькнули чередой однообразных, хотя ярких впечатлений, но Кореиз выбился из общего ряда. Здесь мы на пару часов задержались в имении княгини Голицыной. Несмотря на их с мужем опалу, вернее, как раз из-за этого государь был с ней особенно ласков, осматривал усадьбу и искренне, а не только из вежливости, хвалил хозяйку, отринувшую соблазны света ради тихой жизни в гармонии с природой.

От обеда он отказался, но согласился на five o’clock. Вдвоем с княгиней они прошли в дом, а мы, свитские, остались во дворе. День был жаркий, окна гостиной распахнуты настежь, но задернуты легкими кисейными занавесками. Я слышал за ними звяканье ложечек, невнятную речь. Затем вместе со звуком отодвигаемого стула донесся голос государя: «А теперь проведите меня к ней...»

Я не забыл письмо Криднера — и сразу понял, о ком он говорит. Что ответила княгиня, расслышать не удалось, но при отъезде государь вел себя с ней так же приветливо, как в начале визита. Только мне и никому другому заметно было, что он зол на нее. Причина выяснилась позже.

Ночь на 2 октября провели в Балаклаве. Перед сном государь продиктовал мне депешу в Министерство иностранных дел, которую фельдъегерь должен был с утра отвезти в Петербург, и по ходу дела вспомнил, как в министерском архиве ему показали письмо хана Кучума к Борису Годунову.

«Разбитый Ермаком, — рассказал он, — Кучум бежал из Сибири в ногайские степи, где кочевал до конца жизни. Ногайские ханы выклянчивали у царя соболей, парчу, пищали, а у старика Кучума была единственная мечта — он хотел иметь зрительные стёкла. Проще говоря, очки».

«Читать Коран?» — догадался я, и оказался прав.

«Что еще нужно человеку в старости, кроме хороших удобных очков?» — сказал государь.

«Хорошая библиотека», — осмелился я дополнить его мысль.

«Верно», — согласился он.

И добавил: «А ты будешь моим библиотекарем».

Я вышел от него счастливый, а наутро всё покатилось под откос. Началось с того, что поехали на мыс Фиолент в расположенный высоко над морем древний Георгиевский монастырь, где готовят капелланов для Черноморского флота. Здесь, вопреки посулам Воронцова, погода внезапно испортилась, задул ледяной ветер. Утро обещало чудесный солнечный день, государь был без шинели. Он не показывал виду, что мерзнет, но его, конечно, продувало насквозь. Страх смерти уживался в нем с поразительным легкомыслием в отношении к своему здоровью. Надо было или срочно уезжать, или идти в трапезную греться горячим питьем, — но ему показалось невежливым отвергнуть приглашение настоятеля, кефалонского грека Агафангела, осмотреть пещерный храм. Там, в толще скалы, на смену ветру пришли холод и сырость подземелья. Если бы на месте этого грека оказался русский человек, государь наверняка был бы менее щепетилен.

По его примеру свитские, включая меня, имели глупость поехать налегке. Один лишь Костандис, чуждый духу товарищества, был в шинели. «Предложите государю вашу шинель», — шепнул я ему, но моя просьба была им отклонена под предлогом, что якобы его шинель государю не по фигуре, он в ней будет дурно выглядеть. Я не настаивал, о чем не раз потом жалел. Государь был ослаблен утомительными переездами, и первым предвестьем болезни стало расстройство у него желудка. В Севастополе он попросил Тарасова приготовить рисовое питье, которое тот давал ему во время прошлогодней горячки, вызванной рожистым воспалением на голени. Тарасов исполнил его желание — и после не мог себе этого простить. Он видел у государя признаки простуды, но напрочь упустил из виду, что это может быть не простуда, а крымская лихорадка. Зараза могла бы выйти с поносом. Рисовое питье удержало ее в организме.

По приезде в Бахчисарай государь был уже нездоров, но это не прибавило ему осторожности. Еще не рассвело, когда на другой день он разбудил меня, велел быстро одеваться и выходить на двор. Через пять минут я вышел в холод ненастного октябрьского утра. Восток едва начинал розоветь. У крыльца стояли две коляски с кучерами на козлах. В первой сидели государь и воронцовский чиновник по особым поручениям Меликов, встретивший нас в Симферополе и сопровождавший в путешествии по Крыму, во второй — камердинер с запасом еды и воды в оплетенных соломой бутылях, зонтами и плащами на случай дождя. Я сел рядом с ним. Илья нахлестнул лошадей, мы выехали из города и понеслись навстречу встающему в тумане солнцу по каменистой дороге между холмов и дубовых рощ.

Как я понял, государь предпринял эту поездку втайне от Тарасова, чтобы избежать напоминаний о вчерашней болезни и призывов к благоразумию. Куда мы едем, я не знал и даже не догадывался, но не хотел выказывать перед лакеем свою неосведомленность и делал вид, будто цель поездки мне известна. В таких случаях я полагаюсь на то, что вопрос разрешится сам собой. Так случилось и на этот раз: на первой же остановке государь назвал мне конечный пункт маршрута — Карасу-Базар. Оказывается, в Кореизе он узнал, что гроб с телом баронессы Криднер до сих пор находится в этом городке у подножия Ак-Кайя. Хлопоты по имению и заботы о павших духом евангелических колонистах помешали княгине перевезти его в Кореиз и поместить в приготовленном для них с мужем склепе с именной могильной плитой и достойным памятником, но она клятвенно обещала государю исполнить это до зимы.

От Бахчисарая до Карасу-Базара восемьдесят верст, на дорогу ушло почти четыре часа. За это время погода не улучшилась. Меликов, сам армянин, привел монаха из армянского монастыря, тот указал нам дорогу на кладбище, проводил к часовне, где под каменным полом, рядом с гробами полковника Шица и его жены, поставили гроб баронессы, ключом отпер замок в проржавевшей железной двери и не без труда ее отворил. Заходить внутрь государь не стал — то ли из опасения, что в запертом помещении скопились трупные миазмы, то ли по какой-то иной причине, — но минут двадцать, а то и полчаса простоял у входа. Здесь, а не в покоях жены пребывало его сердце. Слава богу, на нем была шинель, но она не спасала от пронизывающего ветра. Под его порывами никли к земле желтенькие цветочки кульбабы, которой заросло это полузаброшенное кладбище. Всё вокруг дышало запустением, а не покоем. Зато справа, как выросшая из облаков стена небесного града, отрешенно белела Ак-Кайя, последнее утешение умирающей баронессы. Я подумал, что не случайно у нее развился cancer. Рак питается нашим желанием иметь то, в чем нам отказано, а ей известно чего не хватало.

В дороге все мы укрывались от ветра под плащами, а сейчас были в одних шинелях. Я продрог и опасался за здоровье государя, но он полностью погрузился в свои мысли. На Меликове лица не было от страха, что государь заболеет, и он, Меликов, будет в этом виноват.

Наконец, я подошел к государю и сказал: «Пора уходить! Вы приближаетесь к шестому десятку, и не можете пользоваться теми же силами, что в двадцать лет».

Он сделал мне знак не мешать. Я отступился, и в эти минуты решилась его участь. По дороге в Бахчисарай он пожаловался мне на озноб, а когда я попенял ему на его неосмотрительность, возразил, что на кладбище нисколько не мерз, согреваясь молитвой духа, которой обучился у покойницы. Позднее у меня было ощущение, что старая ведьма утянула его за собой.

На обратном пути из Крыма болезнь стала очевидной всем, в последнюю очередь — ему самому. В Мариуполе, на ночлеге, Костандис шепнул мне: «Он в полном развитии лихорадочного пароксизма».

«Почему, — спросил я, — на Фиоленте вы не отдали ему свою шинель?»