Молодая проза Правила жизни: «Перрон-вокзал» Дианы Давлетбердиной — о дороге в прошлое

Перрон–вокзал. От вокзала сквозь бульвар – два шага к дому, где часы ходят на боку и каждой ночью слышен «трехчасовой» поезд. Поезд, на котором приехала Ксюша.

После дождя озоном пахнет, так хорошо видна Полярная, а вон ручка, вон ковш.

Звезды хорошо видать здесь.

Звезды очень ярко здесь, из окна комнаты с названием «зал», потому что другая – «спальня». Звезды очень ярко здесь, с подоконника, где пять лет назад ревела Ксюша.

Мурашек – никаких.

Так и стой в оцепенении. Ни выдохнуть, ни нормально как-то это все. С мамой говорили ни о чем, с сестрой – совсем ни о чем, о мелочах, кошка новая серая похожа на Леочика.

Но другая кошка.

Не скрипит больше старый пол, покрыт однотонным, скользким, нету сколупанной краски, узоров-ассоциаций, первого тренажера воображения, срублен «сучок». Это такой ограничитель для двери, в детстве была примета, глупая примета. Если дверь открываешь, нельзя, чтоб скрипела, нехорошо. А если скрипит, то надо три раза стукнуть ее об сучок. И тогда все будет нормально, ни на пороге не спотыкнешься, ни в левом ухе не зазвенит, не стукнет в окно птичка и, уж конечно, не заскрипит сверчок. Никогда не заскрипит сверчок.

И трещинок нет, и исчез сучок, и детских примет нет, и не защитит никто, никто, никто, никто невыросших. И страха нет, острого, колючего, одно липкое, гнетущее, тяжелое, тяжелое, как продышаться-закричать. Чужое все, будто бы и кошка чужая, серая, не жила я с ней, умерли мои коты.

Ксюша в детстве глядела на руки, когда вдруг на минуту забывала, кто она, и не могла понять, что вокруг и все ли точно ли не снится. Бабушка любила поговорку, или это была не поговорка вовсе. «Никому не верь. Даже себе не верь, сначала пощупай, ты, не ты». Взрослым это казалось очень смешно. Ксюше это казалось тоже очень смешно – вот, дяденька подумал что-то и обнял себя, пощупал за бока. Ксюша тоже себя щупала за бока, но это ей не помогало. Надо было поглядеть на руки. Как, неужели это мои руки. Неужели это в зеркале я, и глаза мои, и челка, и зуб выпавший. И ковры на стене, и кот – все наше, и поезд едет, я его слышу. Это я. Я.

И шаги мои. И штаны в снегу болоньевые. И первый класс, и пятый, и девятый. И «она же дурочка сумасшедшая. И что, что учится хорошо, хотя дай бог, дай бог. Дай бог хоть учится, может, что-то хоть выйдет, сядет канцелярской крысой. Она ж у тебя пишет, в газетенку – смотри, пусть готовится, да кто там жопу сдвинет хотя, забито все, сидят пока не сдохнут, а может, к тому моменту кто сдохнет. Ну или на пенсию выйдет».

А не училась Ксюша, а ничего не получилось из Ксюши, а-ха-ха.

А Ксюша большая стала, а Ксюша с людями разговаривает, научилась. А Ксюша не верит себе, никому, а Ксюшу не любит никто, никто. А мама Ксюшу не узнает, а теть Фая Ксюшу не узнает, а Ксюша себя не узнает, а Ксюша в трельяж бабушкин смотрится, а Ксюша часы на боку слышит, а Ксюша себя за бока щупает – нет, не я, не я, не я...

А Ксюше пора в желтый дом в Базилеевку, Ксюше.

Ну да, ну да, как раз в этот город не возвращаться.

«Как же, все ж дом твой, родина». Нет у меня места, корней, нет у меня родины. Родина – Р, пишется с большой буквы. Бог – Б, пишется с большой буквы. Страх, смерть, смелость – не пишется никогда, нет таких слов в прописи, нет в сочинении. Нет таких слов, чтобы высказать, чтоб зазвучали, чтобы избавиться, выдохнуть. Нет таких, чтоб Ксюша верила. Чтоб правда Ксюшина. Чтоб как в детстве или в одиннадцатом, до последних звонков за день, бежать по двору школьному. А там – одуванчики. А все вокруг шашлыками пахнет из ближайшей кафешки «Русь». А Ксюша идет по двору и любит – никого именно, никого конкретного, незачем, нечего.

Не важно уже и не было. И не было, может быть. Приснилось, придумалось. Так верить хотелось, так верить.

Начнется большая новая жизнь.

Стык, перецепка вагонов.

И школьное платье по советскому образцу, отложной воротничок пришили, из кружавчиков, и тетрадки последние – все такое красивое.

Хочется в школу. Хочется увидеть Алевтину Сергеевну. А она вышла на пенсию и живет в Васильевке. Съездить, позвонить, узнать адрес? Пока здесь. Стремно что-то и зачем.

Потерялась, потерялась взрослая девочка Ксюша, на фото школьном не найти. Стала большая, кожей чистая, взглядом никакая. Как встретимся с кем-то, соврем, поднимем глаза, растянем лицевые мышцы. Как встретимся, мы, другие, большие люди, и нет обид, и ничего вообще нет.

Идти через город – мурашек больше не чувствовать. Пройти за час через весь – ничего. Вернуться, сесть в спальню, сесть в зал, на кухню – ничего. Кошка, кыс-кыс. Хоть ты на колени прыгни, поластись.

«Иду я, иду я по городу, стою в этой комнате, гляжу из окна, из окна этого – и тишина звенит...» Нет никакой тишины, люди ходят, толпа идет-поет в разбай Любу Успенскую, идет с кафешки «Русь».

Не звучит мне этот город. Я не чувствую.

Время заново начинать, время подрасти, дорасти, дождаться, укрепить позиции, отдохнуть нервами, поберечь сердце. К маме поближе тож, все там твои, жить есть где, и родина вообще, корни. Подумаешь годик – и с новыми силами. А может, встретишь кого, замуж-ребенок, и уезжать не захочется. Все течет, все меняется. Все меняется.

Все меняется, Ксюша остается. Все меняется, Ксюша остается – потому не останется, и нету нигде места – и здесь тоже нет. Поедем так в неизвестность, чтоб не остаться в ней. Перрон–вокзал. Поедем так, чтоб звучало, трехчасовой поезд, будто гудит так каждую ночь пол в доме, что стоит на бывшем торфе. Будто гудит кожа, будто дыханье в такт. И все правильно, правильно, правильно, правильно.

А отсюда останутся яркие звезды на подоконнике в зале и одуванчиков поле, пять лет назад, перед последним звонком, бегу к школе, конечно, падаю, и смеюсь, глядя на свои ободранные ладони. И так легко, и так много на вдохе, музыка есть, нет тишины, не звенит над тобой тишина.

И страх не висит в воздухе.

И завтра не кончится никогда.