Сверхценность безопасности, или как сработали власти во время пандемии: фрагмент статьи из сборника «Прощай, COVID?»
Мы не согласны с мнением, что чрезвычайные происшествия полностью обновляют ткань общественной жизни. Они лишь усиливают те тенденции, которые уже существовали и были выражены. Поэтому, рассматривая политические последствия пандемии, мы сфокусируемся только на том, что началось до эпидемии и что было усилено ею или будет усилено по ее итогам. Говоря о собственно пандемии, нужно отметить, что мы имеем дело с радикальной неполнотой данных: эпидемиологических, вирусологических и так далее. Но это не так важно. Не принципиально даже то, существует ли вирус, мутирует ли он настолько стремительно, что говорить следует не о вирусе, а о «популяции», или нет. Предмет нашего рассмотрения—вызовы для специфической модели государства, известной как Nation State, вокруг которой в пост-вестфальском мире был выстроен весь политический космос.
Национальное государство с его базовым свойством—политическим суверенитетом—до пандемии отвечало на два вызова. На глобальном уровне—возникновение новых политических союзов и блоков, новых торговых, финансовых и таможенных трансграничных объединений, по сути, новых империй, усиление над национальных международных организаций—от финансовых до гуманитарных и правозащитных. На локальном—рост количественный и, следовательно, рост влияния, политическая и экономическая эмансипация крупнейших городов и их агломераций, в том числе так называемых global cities. Несколько последовательных волн урбанизации сделали города точкой концентрации всех видов ресурсов: они стали многолюдны и богаты, они стали центрами новой экономики—экономики услуг, но политически они по-прежнему были не представлены в той мере, в какой могли бы быть, если бы политическая власть распределялась сколько-нибудь равномерно.
Привычная сейчас для большого количества государств мира система федерализма не записана на небесах: сегодня для равного и адекватного распределения власти между центрами силы на мировой карте и картах национальных государств федерализма может быть недостаточно. Однако политические системы не строятся по принципу равного или справедливого распределения властного ресурса. Но диспропорции в этом распределении всегда являются источником политического напряжения—сперва скрытого, а затем, если политическая система не реагирует на него, то и манифестируемого.
Пандемия показала, что эти два вызова национальным государствам пока не являются драйверами немедленных политических изменений. В ситуации множественных чрезвычайных ситуаций, интенсивность которых варьировалась от локации к локации, не произошло ни раздробления власти национального государства, ни существенной передачи полномочий наднациональным, блоковым и международным инстанциям. Что особенно интересно, не отмечалось даже попыток взять на себя полноту ответственности, которой правительства государств, кажется, с радостью поделились бы.
Со стороны местных властей шел постоянно расширяющийся поток просьб скоординировать их усилия и помочь ресурсами, со стороны международных организаций—заявления об отсутствии полномочий, ресурсов и желания вмешиваться в то, как национальные правительства справляются с пандемией. Как выяснилось, национальные государства смогли оправдать свое существование и худо-бедно выполнили свою работу.
При этом в странах значительного регионального разнообразия, таких разных по своему политическому устройству, как Россия и США, наблюдались в чем-то схожие процессы делегирования полномочий от центра к руководителям регионов, повышения публичной видимости последних и, следственно, внимания и доверия к ним граждан, на фоне снижения популярности центральной власти. Повторим: пока этот процесс не имеет ни политического выражения, ни институционализированных политических или правовых последствий, но из этого не следует, что их не случится и в дальнейшем.
Неприемлемость потерь и «религия безопасности»
Этический вызов для национальных государств оказался более значим, нежели возможные претензии конкурентов на власть. Сдвиг в понимании приемлемости того или иного уровня «потерь» от вирусных заболеваний можно датировать концом прошлого десятилетия. Вспышка гриппа H1N1 в 2009 году была названа Всемирной организацией здравоохранения пандемией. Между специалистами разгорелись споры об обоснованности такой дефиниции с эпидемиологической точки зрения: уровень смертности не был катастрофическим. Но сейчас очевидно, что дело было в другом — произошла не медицинская, а этическая переоценка самого понятия о приемлемости потерь от эпидемических заболеваний.
В современном мире никакое правительство не может принять масштабные человеческие потери, если граждане считают, что их можно было предотвратить. А потому этический сдвиг требует от государств стать регуляторами вообще любых потенциально катастрофических обстоятельств непреодолимой силы. Человеческая жизнь стала настолько дорога, что государства буквально не имеют права отказываться от политики снижения количества потенциальных жертв, даже если их действия вредят экономике. Провал проекта по выработке «стадного иммунитета» без введения чрезвычайных мер был предрешен не медицински, а теми изменениями в этических стандартах, которые произошли задолго до начала пандемии COVID-19. В этой же логике следует рассматривать меры социальной изоляции и карантинные ограничения. Несмотря на бытующие мнения, это не признаки грядущего тотального контроля государства над гражданами. Такой контроль политически избыточен: он дорог в реализации и не является оптимальным средством сохранения власти. В реальности, говоря о карантине, мы говорим о не всегда ловких попытках национальных государств дать на практике политический ответ на появление этой новой этической матрицы.
Никакое государство не мечтает на самом деле запереть всех граждан дома и круглосуточно мониторить их активности, но многие хотели бы иметь такую возможность и время от времени ею пользоваться. В XX веке люди тоже смирялись с ограничениями свобод, но это были ограничения во имя большой цели: победы над врагом, строительства грандиозного проекта или приближения того грядущего, в котором счастье будет «для всех даром и никто не уйдет обиженным». Люди XXI века не готовы терпеть ограничения ради абстрактного будущего (возможно, наученные горьким опытом предыдущего столетия), но готовы его терпеть, чтобы количество жертв катастрофического события было минимальным, а жизненный уклад, после непродолжительного времени вынужденных и потому легитимных ограничений, вернулся в привычное русло. Сегодня граждане готовы себя ограничить, чтобы потом все снова стало как раньше.
Новая этика, несомненно, является развитием гуманистической культуры. Но теперь в рамках этой культуры нормально и одобряемо жертвовать частью личных свобод ради сбережения жизней сограждан и ради сохранения того обобщенно понимаемого здоровья, вокруг высшей ценности которого конструируется эта новая этика. Нынешнее понимание здоровья подготовлено такими разнородными, казалось бы, процессами, как рост средней продолжительности жизни, успехи медицины, увеличение разнообразия сообществ, культ здорового образа жизни, развитие индустрии впечатлений и сетевая культура, побуждающая людей демонстрировать, как они выглядят, насколько социально престижные занятия и развлечения могут себе позволить.
Масштабный, то есть охвативший почти все социальные страты, и глобальный по географическому охвату консенсус относительно необходимости карантинных мер и самоограничений—яркий пример того, как работает новая этика, которую также можно назвать «религией безопасности». Начиная с трагического события, 11 сентября 2001 года, современная эпоха была переформатирована проблемой обеспечения безопасности жизни. Двадцать лет спустя мы уже можем сказать, что безопасность—главная ценность XXI века. Несомненно, ни у одного национального государства просто не хватило бы ресурсов, чтобы насильственно, с применением госаппарата, армии и полиции, ввести те карантинные меры, которые были имплементированы в целом ряде стран с разным политическим устройством, этническим составом, уровнем развития экономики и инфраструктуры. Но граждане повсеместно сами, добровольно имплементировали нужные ограничения—ради безопасности.
Что такое «религия безопасности» и как развести ее проявления с теми тенденциями, которые обычно ассоциируются с усилением контроля государства над частной жизнью? Универсум безопасности описывают два понятия: safety и security. Safety—это создание условий, когда каждый человек может почувствовать себя в безопасности, «сохранность человека», тогда как security—это безопасность, понимаемая как контроль. Хотя на уровне прикладных мер между этими понятиями, очевидно, есть корреляция, они существенным образом различаются. Социальная изоляция не могла быть осуществлена как мера контроля, если бы за ней не стояла ценность безопасности-safety—сохранения композитно понимаемого «здоровья».
До пандемии считалось, что развитые страны придерживаются ценностей развития и прогресса, а вот страны бедные и развивающиеся, в число которых входит и Россия, сконцентрированы на ценностях безопасности и сбережения или сохранения. Пандемия показала, что весь мир приемлет сверхценность безопасности. А «в минуту роковую» демократические государства берут на себя те же ограничительные функции, которые обычно приписываются авторитарным политическим моделям, и в части введения ограничительных мер действуют очень похожим образом.
Отличия обнаруживаются, когда дело доходит до мер поддержки. Этому есть и экономическое объяснение: современная экономика—это экономика услуг. Чтобы оказывать, продавать и потреблять услуги, нужны люди. В современном мире на первый план выходит не производство, а потребление. Значит, обеспечение безопасности и прямое материальное стимулирование—раздача денег гражданам, проще говоря, — является рациональным, если ориентироваться не на показатели этого квартала или года, а на экономический рост в будущем.