Мои корешки: известные ученые и исследователи — о книгах, перевернувших их жизнь

«Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье» — едва ли не первые книги, которые я прочитала. Я сама была Алиса — и по имени, и по длине волос, и по мечтательной рассеянности, и по предпочтениям логики и воображения здравому смыслу. Меня тоже сбивала с толку какая-то необъяснимая слепота взрослых, а особенно — их неспособность понять, насколько же дети умнее их. Я и сейчас остаюсь Алисой.

Когда мне было двадцать лет, «Алиса» изменила мою жизнь: вместо того чтобы пойти в Массачусетский технологический институт, я пошла в Оксфорд, вместо того чтобы стать философом в духе Хомского, стала психологом-эмпириком. И причиной тому была лодочная прогулка по залитой солнцем Темзе, во время которой мне удалось мельком заглянуть в ворота Оксфордского сада.

Сейчас, когда мне пятьдесят, «Алиса» снова со мной — в моей работе, в моем воображении, в моем сознании. Книги Кэрролла показывают, как связаны между собой воображение и логика, какое место они занимают в широчайшем поле детского сознания. Наша уникальная способность понимать окружающий нас мир, выстраивая теории, одновременно позволяет нам воображать иные миры: у науки и вымысла общее основание. Для детей теоретизирование и воображение — сущностные процессы: каждая минута детской жизни наполнена обучением и игрой. Застенчивый преподаватель математической логики из Оксфорда Чарльз Доджсон и необузданный, вольный мастер абсурда и воображения Льюис Кэрролл соединились в образе маленькой девочки в саду.

Думаю, каждый ученый и каждый ребенок — это истовая маленькая девочка, которая, широко раскрыв глаза, идет по пути логики и доказательств, куда бы он ни вел, в любое зазеркалье или кроличью нору&quot.

Невролог, нейропсихолог, профессор Колумбийского университета, автор книг «Пробуждения», «Человек, который принял свою жену за шляпу», «Антрополог на марсе», «Музыкофилия», «Глаз мозга»

«Если говорить о чтении, то поворотный момент в моей жизни наступил 40 лет назад, когда я погрузился в чудесную, зачастую поэтическую, историю человека с выдающейся, практически безграничной памятью. Это был "Ум мнемониста" Александра Лурии (русское название — "Маленькая книжка о большой памяти". — Правила жизни). Прочитав дюжину страниц, я был уверен, что передо мной — роман, поскольку книга напомнила мне рассказ о другом человеке с потрясающей памятью — "Фунес памятливый" Хорхе Луиса Борхеса.

Но потом я понял, что это совершенно подлинная история болезни, самая подробная из всех, что я читал, полная ежеминутных наблюдений и исследований — с одной стороны, и драматизма и эмоциональности — с другой. Знаменитый русский психолог Александр Лурия был основателем систематической науки, которую мы теперь зовем нейропсихологией. Но он очень рано понял, что никакая «классическая» наука не в состоянии объять всю полноту, всю реальность любой отдельно взятой жизни.

В середине XX века Лурия написал целый ряд блистательных монографий об афазии, развитии языка у детей и множестве других предметов, которые венчал его монументальный труд «Высшие корковые функции и их нарушение при локальных поражениях мозга». Но лишь в конце жизни, на излете 1960-х и в 1970-е, он смог позволить себе публиковать примеры того, что сам он называл «романтической наукой» — наукой, которая ставила своей целью во всей полноте запечатлеть уникального индивида.

Когда я прочитал «Ум мнемониста», то понял, что писать о необычных состояниях людей, будь то последствия повреждения мозга или более «позитивные» сюжеты вроде необыкновенной памяти, можно, и даже нужно, с двух точек зрения. Во-первых, с точки зрения аналитической, строгой науки, во-вторых — с точки зрения «романического» повествования и науки почти беллетристической.

Из всех беллетристических историй болезни Лурии именно «Ум мнемониста» вдохновил меня на написание собственной книги — «Пробуждения», которую я, разумеется, ему и посвятил. Стремление Лурии объединить классику и романтизм, анатомию и искусство, науку и художественное повествование — стало и моим стремлением тоже. Его «маленькая книга», как он сам ее назвал (и правда небольшая, каких-то сто страниц), изменила фокусировку и направление всей моей жизни".

Лингвист, литературовед, профессор Университета Южной Калифорнии, соавтор (с Ю.К. Щегловым) поэтики выразительности и (с И.А. Мельчуком) модели «Смысл ↔ Текст» и толково-комбинаторного словаря, автор книг «Блуждающие сны», «Михаил Зощенко: поэтика недоверия»

«Одна, все определившая книга — это все-таки журналистский гиммик. Обычно таких книг больше. Но для разговора можно выбрать одну — в моем случае, например, "Морфологию сказки" В.Я. Проппа (Л.: Academia, 1928). На нее мне еще в студенческие годы указал мой учитель Вячеслав Всеволодович Иванов. Что сделал Пропп? Говоря очень просто, он рассмотрел сотню русских волшебных сказок так, как если бы это были варианты одной и той же — инвариантной — сказки. Исходя из этого он выявил опять-таки постоянный набор тех сюжетных функций, которые в том или ином виде реализуются во всех сказках (отлучка — запрет — нарушение запрета — выведывание — трудная задача —... — трансфигурация — свадьба). И сформулировал порядок их следования и правила согласования. То есть он открыл грамматику целого жанра.

Для литературоведения это был потрясающий образец нового научного подхода. Если сто русских сказок — одна сказка, то, может быть, сто новелл Боккаччо (Мопассана, Чехова, Зощенко) — одна новелла, сто стихотворений Пушкина (Блока, Пастернака) — одно стихотворение?.. С их постоянными наборами инвариантов (функций, мотивов и т.д.) — их особой, разумеется, более сложной, художественной грамматикой. Это обещало поставить литературоведение в ряд точных наук — таких, как лингвистика, физика, биология. Кстати, заглавную идею морфологии сказки Проппу подсказал не раздел языковой грамматики, а понятие морфологии растений. (Книга открывается соответствующим эпиграфом из Гете.)

В моих занятиях поэтикой я стремился сочетать пропповский метод с подходами других ученых — его коллег-формалистов В. Шкловского и Б. Эйхенбаума, кинорежиссера и теоретика искусства С. Эйзенштейна, музыковеда Л. Мазеля, лингвиста Н. Хомского, моего соавтора И. Мельчука, семиотика литературы М. Риффатерра... Все сказки — одна сказка, но все книги — не одна книга...

С Проппом мне довелось познакомиться — и получить инскрипт на титуле любимой книги. Будучи летом 1966 года в Ленинграде, я напросился к нему в гости, выразил ему свое восхищение и изложил собственные горячие идеи.

«Я жалею, что занимался всем этим, — сказал Пропп грустным голосом. — Вот мой сын — биолог. Он только что вернулся из Антарктиды. Он опускался на дно, видел морских звезд. Может быть, и мне посчастливилось бы сделать какое-нибудь открытие, — с шикарной скромностью заключил свою речь автор одного из великих открытий филологии XX века».

Впрочем, когда «Морфология сказки» переиздавалась (М.: Наука, 1969), Проппу сказали, что вот, наконец, пробил его звездный час, и он может внести любые исправления и изменения, включить дополнительные материалы (сохранившиеся у него с 1920-х годов). Пропп помотал головой. «Нельзя трогать, — сказал он. — Классика!»

Лингвист, академик РАН, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, директор Института мировой культуры МГУ, директор Русской антропологической школы РГГУ

«Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль" Дарвина я прочитал (после нескольких других замечательных книг о науке и ученых) к концу детства, оказавшегося книжным из-за болезни, уложившей меня неподвижно на два года. Но к десяти годам я уже мог ходить и всякое раннее утро, пока все спали, на даче, где мы жили, проводил на большой террасе за чтением книг. Главной была книга Дарвина. На всю жизнь запомнились исполинские черепахи на Галапагосских островах. Из этой книги, вступительной статьи к ней и примечаний я узнал о потрясшей меня теории Дарвина. Я думаю, что увлечение в те годы палеонтологией было началом интереса к восстановлению прошлого и направления движения в нем, которое в конце концов привело к пожизненным занятиям реконструкцией праязыков и их развития в сравнительно-историческом языкознании. А еще позже я понял, что и построения, касающиеся происхождения и развития звезд и туманностей в космологии и астрофизике относятся к тому же стремлению постичь движение во времени и эволюцию.

В детстве озадачивал вопрос о возможном следующем этапе в эволюции человека. Вскоре это помогло мне понять исторический смысл компьютеров как продолжений левого полушария человека: к тому времени стала занимать эволюция мозга и его частей, хронологически друг от друга отличающихся.

Когда в отрочестве я стал писать стихи, любимой книге Дарвина, перечитывавшейся как Святое Писание и спасавшей от мрачности в годы разгула сталинского террора, посвятил двустишие: «В детстве Библия Бигля Спасала меня от гибели».

Социолог, этнограф, руководитель Центра по изучению ксенофобии и предотвращения экстремизма института социологии РАН

«Я хотел быть антропологом давно — по причине, так сказать, этнической озабоченности. Будучи евреем и живя в Киеве, с раннего детства я понимал, что это значит — быть меньшинством. В университете мне попалась книжка Игоря Кона "Социология личности". Издана она была маленьким форматом, в серии "Над чем работают философы“, которую я читал и любил — на тот момент в России была целая плеяда замечательных философов. Социология была тогда в нашей стране совсем неизвестной наукой, и эта книга произвела на меня очень сильное впечатление.

В какой-то мере она если и не снизила мой интерес к этнографии, коей я уже вовсю занимался, то точно развернула меня в сторону социологии. В «Социологии личности» чувствовался какой-то удивительный интерес автора к предмету, и следить за ним было очень занимательно. По нынешним временам эту книгу назвали бы «обзором западной социологии»: никакой другой социологии, кроме западной, на тот момент не было. Автор — яркий человек, с живым языком, который умеет увидеть в перечне концепций квинтэссенцию. Прочитав эту книгу, я начал писать курсовые даже не по этносоциологии, а по социологии сельской местности. Помню, одна из первых работ была про то, как в одну деревню на Украине местный депутат завезла газовые плиты, но их никто не брал, а если и брали, то, например, хранили в них картошку, и только со временем эти плиты прижились. Я показывал, что сам по себе процесс внедрения технических новшеств недостаточен — требуется некая культурная привычка. В общем, это то, чем я занимаюсь до сих пор, и именно «Социология личности» Игоря Кона открыла для меня подобные социокультурологические сюжеты. А я до сих пор нахожусь на стыке этнографического и социологического».

Социолог, историк, борец за создание государства Израиль, профессор Манчестерского университета, президент Московской высшей школы социальных и экономических наук

«В отрочестве, когда я начал читать по-настоящему, больше всего на меня подействовали два автора — Джек Лондон и Лион Фейхтвангер. "Северные рассказы" Лондона, если хотите, помогли мне определить характеристики настоящего мужчины; "Еврейская война" Фейхтвангера обозначила для меня понимание связи истории и биографии.

Лондон и Фейхтвангер, конечно, очень разные писатели с очень разным подходом к жизни. Их нельзя сравнить, они как будто бы параллельны. Фейхтвангер — это общая картина истории, историческая повесть как форма выражения действительности, ее показа через биографию. Для меня это было ново: ничего подобного я ранее не читал. Что же касается характеристик «настоящего мужчины», то у Лондона есть какая-то особая романтичность в подходе к жизни, отношении к женщине, готовности делать вещи, которые, на первый взгляд, невозможно сделать».

Нейропсихолог, профессор Центра нейродиагностики при Лондонском университетском колледже, автор книг «Когнитивная нейропсихология шизофрении», «Мозг и душа: как физиология формирует наш внутренний мир»

«В 1960-е годы, когда я писал диссертацию, я был безумным поклонником научной фантастики. Даже ходил на вечерние занятия по этому предмету. Моим любимым автором был Филип Дик. У него были такие странные названия: "Предпоследняя правда", "Продажа воспоминаний по оптовым ценам" и, конечно, лучшее — "Мечтают ли андроиды об электроовцах?" (по которому потом сняли "Бегущего по лезвию бритвы").

Главная тема всех произведений Дика — «все не то, чем кажется». Мы воспринимаем не реальный мир, а всего лишь фасад, за которым скрывается куда менее привлекательная реальность. Вот один из моих любимых отрывков, из романа «Свихнувшееся время» 1959 года: «Киоск распался на кусочки. На молекулы. Он видел эти молекулы — без цвета, без свойств, — которые раньше образовывали киоск. Он вгляделся и увидел то, что было вне киоска, за ним: холм, деревья, небо. Он увидел, как киоск просто перестал существовать — вместе с продавцом, кассовым аппаратом... На месте всего этого лежал листок бумаги. Он протянул руку и взял его. На листке крупными буквами было напечатано: КИОСК».

Та же самая идея была одной из центральных тем в моих исследованиях шизофрении. Откуда мне знать, что у вас галлюцинации, а то, что вижу я, и есть подлинная реальность? Это также стало темой моей книги «Мозг и душа»: все, что я могу знать о мире, является конструкцией моего мозга, сделанной на основе сырых, необработанных сигналов, которые получают мои органы чувств. Я не вижу киоска. То, что я получаю от своего мозга, — эквивалент листка бумаги из романа Дика.

Но я, конечно, куда оптимистичнее Дика — я верю, что эта реальность, постичь которую до конца мне не дано, вполне приятна. И, главное, я могу поделиться этим с другими людьми».

Экономист, ректор Российской экономической школы, автор книги «Мифы экономики: заблуждения и стереотипы, которые распространяют сми и политики»

«На меня огромное влияние оказала книга "Эконо­мический образ мышления" Пола Хейне, которую я прочитал в начале 1991 или в 1992 году. Материал в этом учебнике иллюстрируется примерами из повседневной жизни, из газет, и каждый читатель понимает, что ежедневно сталкивается с экономическими проблемами. Тем самым доказывается, что экономика имеет значение для любого индивидуального решения и общественного взаимодействия. Книга замечательна еще и тем, что учит использовать экономический инструментарий там, где без него, на первый взгляд, можно было бы и обойтись.

Почти каждый считает, что экономика — это только про деньги, но Хейне наглядно показывает, что самый дефицитный ресурс — время. Во многом благодаря Хейне я определил для себя, что экономику можно использовать в решении самых разных проблем: так, я исследую удовлетворенности жизнью и политической системой, притоки рабочей силы и контракты. Казалось бы, такие вещи больше подходят социологу, но в них можно найти экономические проблемы. Конечно, Хейне не был первым, кто обратил внимание на связь экономики и повседневной жизни, но как учебник его книга написана лучше всего, что я читал, и я очень рад, что она мне попалась на глаза».

Врач, гематолог, директор НИИ трансплантации костного мозга и молекулярной гематологии гематологического научного центра, член-корреспондент РАМН, автор книг «Острый промиелоцитарный лейкоз», «Лечение острых лейкозов»

«Я боюсь показаться пижоном или занудой, но дело в том, что когда-то давно, в возрасте 17-18 лет, я стал обладателем очень старого собрания Шопенгауэра с трудами "Свобода воли и основы морали" и "Мир как воля и представление". Меня тогда восхитила, с одной стороны, абсолютная точность мысли Шопен-гауэра, а с другой — совершенная независимость мышления. Навер-ное, это похоже на то, как ведут себя врачи. В "Свободе воли и основе морали" он разбирает основные позиции человеческого волеизъявления, находя в каждом из них эгоцентрическое начало — любовь, добродетель...

Основная мысль в том, что сострадание является единственным не эгоцентрическим движением воли человека: аристократ идет к раненому, когда у него болит душа. И я, как ученый-медик, эту точку зрения полностью разделяю. Тебе больно, когда больно другому. Это единственное чистое, незапятнанное проявление человеческой воли и свойств человека. В труде «Мир как воля и представление» поражает фантастическая энциклопедичность и элементы предвидения в науке. С моей точки зрения, этот труд скорее антропологический, нежели философский, можно открыть любую страницу и цитировать ее бесконечно.

Одну фразу Шопенгауэра я цитирую особенно часто: он написал, что «существуют родоначальные клетки» и «кровь и сосуды имеют цитивное происхождение». Потому что, если нечто находится в чем-то, то есть кровь находится в сосуде, то, по идее Шопенгауэра, должен быть тканевой предшественник. Гениальное, черт возьми, предвидение. Прочитав это, я понял, что, во-первых, до нас все было не менее, а может, и более изящно, а во-вторых, что мы должны обеспечить игру ума и воображения и в будущем. Эти книги были подарком моего друга Михаила Берченко. Мы вместе учились на первом курсе. Миша был удивительным студентом, с удивительной памятью и множественными талантами. Он помогал одному букинисту в оценке раритетов, а тот в благодарность дарил ему книги. Мой Шопенгауэр как раз от этого букиниста, и он абсолютно уникален: издание 1847 года, немецкая точность, практически подстрочный, как тогда было принято, перевод, желтые страницы. Миша Берченко в скором времени перестал учиться в нашем институте — говорят, сейчас он известный антиквар.

А мы были дружны — в те годы люди находили друг друга довольно быстро, и мы увлекались философией, что в то время, впрочем, было не очень принято».

Микробиолог, профессор Университета Ратгерса, руководитель группы регуляции экспрессии генов мобильных элементов прокариот Института молекулярной генетики РАН, заведующий лабораторией молекулярной генетики микроорганизмов Института биологии гена РАН

«Книгой, которая оказала решающее влияние на мое развитие как ученого, является учебник по молекулярной генетике Гюнтера Стента и Ричарда Кэлиндара. Его основное отличие от большинства учебников в том, что все основные факты молекулярной генетики и биологии представляются не как сумма данных, а как продукт интерпретации результатов экспериментов, проведенных конкретными учеными. Это делает учебник очень трудным для понимания, но если удается преодолеть "активационный барьер" и вчитаться, книга становится крайне увлекательной: можно только силою мысли стать "соучастником" большинства основных экспериментов, на которых построено все здание современной биологии.

Из-за этой книги я чуть не вылетел из МГУ. Большую часть первого семестра мучился с нею, многократно прочитывая описание каждого эксперимента и пытаясь понять смысл отдельных фраз. Когда понимание наконец приходило, я испытывал чувство, подобное эйфории. Беда была в том, что, сидя в общежитии и читая книгу, я забросил посещение университета — к началу сессии набрал больше 150 часов пропусков. Меня должны было отчислить, но к сессии допустили, я ее сдал на все пятерки, и выгонять меня стало как-то не с руки. Я же, вдохновленный новым знанием, пошел к Институту молекулярной биологии. Я бросался на всех мало-мальски бородатых и очкастых людей, спрашивая их, не нужен ли им кто-нибудь (я) в лабораторию.

Гораздо позже волею судеб я познакомился с переводчиком этой книги, профессором Вадимом Георгиевичем Никифоровым, и стал его учеником и другом. Потом, уже в США, я стал коллегой и другом Рича Кэлиндара. Я познакомился с большинством ученых, классические эксперименты которых были описаны в книге. С некоторыми у нас даже есть совместные работы. Они замечательные ученые и очень хорошие, интересные и доступные люди. Академическая чванливость — к сожалению, очень русское явление. А мне, начинающему ученому, который оказался в США в 1991 году, было крайне странно обсуждать научные проблемы с авторами экспериментов, на понимание которых я потратил так много времени, сидя на 15-м этаже ДАСа (Дом аспирантов и студентов. — Правила жизни) МГУ в черненковской Москве, играть с ними в сквош, пить пиво. Я бы очень хотел, чтобы как можно больше российских студентов испытали это чувство. Мои лекции и семинары по стилю очень сильно связаны с книгой Стента и Кэлиндара. Конечно, темы изменились, но методология, способы формулировки научных гипотез, их экспериментальной проверки и радость от редких прорывов и удач — остались».

Математик, профессор Университета Торонто, главный научный сотрудник Института системного анализа РАН, автор книг «Комплексный анализ», «Теория Галуа, накрытия и римановы поверхности»

«В детстве мне в голову приходили разные мысли: я рисовал маслом, одно время хотел быть физиком, мерил силу притяжения Земли при помощи маятника, а при помощи дифракционных решеток на грампластинках и линейки мерил длину световых волн. Но постепенно я все это бросил: не стал физиком, совершенно не рисую, а с 12 лет все больше и больше занимаюсь математикой.

Классе в шестом мой замечательный дядя, один из основоположников кибернетики Алексей Андреевич Ляпунов, подарил мне «Числа и фигуры: опыты математического мышления» Ганса Радемахера и Отто Теплица. Эта книга прошла через всю мою жизнь. Радемахер и Теплиц — крупные, известные математики: первый занимался топологией, второй — функциональным анализом. Но «Числа и фигуры» написаны для начинающих, и написаны просто мастерски. Это одна из лучших популярных книг по математике, прежде всего потому, что это самая настоящая наука — не Яков Перельман, не анекдоты, а чистая математика. Книжка состоит из этюдов, даже новелл, которые можно и нужно читать совершенно отдельно.

Даже сейчас, будучи 63-летним профессором математики, я использую теоремы, которые прочел у Радемахера и Теплица, в своих курсах. Там, например, есть такая теорема: из всех фигур на плоскости, ограниченных кривой заданной длины, наибольшая площадь ограничивается окружностью. Классическая теорема, «изопериметрическое неравенство». В «Числах и фигурах» она доказана невероятно изящно. По духу эта проблема такова, что даже студенты первого курса университета ее понять не могут, поскольку требуется более высокий уровень математики. Ганс Радемахер и Отто Теплиц объясняют ее школьникам, и это, конечно, произвело на меня, в мои 12 лет, глубокое впечатление. Правда, в «Числах и фигурах» доказана только чистая половина теоремы — вторую половину я доказал сам.

Временами люди, с математикой не знакомые, задают мне такой вопрос: «Как? Ты еще что-то там придумываешь? Разве древние греки всю математику не закончили?» Ответ: «Нет». В математике делается море открытий, и они не обязательно должны представлять тома формул — часто это ясные, четкие, красивые рассуждения того же толка, что в «Числах и фигурах». Эта книга передает дух математики. Математика, прежде всего, должна быть красивой и глубокой. Если некрасиво, то и не хочется, а если неглубоко, то это скорее анекдот, а не наука. И красота, и глубина в этой книге, безусловно, есть».

Физик-теоретик, астрофизик, профессор Калифорнийского технологического института, автор книг «От бесконечности досюда», «Космическое время и геометрия: введение в общую теорию относительности»

«Я принадлежу к той счастливой породе людей, которые поняли, чем они хотят заниматься, к десяти годам. Но как, спросите вы, столь юное дитя могло набрести на теоретическую физику и космологию? Ответ прост: читая правильные книги, а в особенности — классическую книгу 1947 года "Раз, два, три... бесконечность" Джорджа Гамова (советский физик, академик Георгий Антонович Гамов эмигрировал в США в 1933 году. — Правила жизни). Гамов первым объяснил альфа-распад, помог в развитии теории большого взрыва, а потом ушел в сторону молекулярной биологии. Но, наверное, его самый значительный, вечный вклад в науку — это серия популярных книг с его собственными, весьма забавными, иллюстрациями.

К несчастью, таких больше не делают. «Раз, два, три... бесконечность» начинается с чистой математики, в частности — с, наверное, самого ясного в мире объяснения того, что такое трансфинитные числа. Потом идут теория относительности, квантовая механика, атомная физика и так далее. Все эти материи объясняются с помощью уравнений уровня старшей школы — ход, на который едва ли решится современный издатель. Гамов задает невозможно высокий стандарт: он углубляется в сложные объяснения самых передовых идей, сохраняя при этом полное уважение к интеллекту читателя и умудряясь делать свои объяснения очень увлекательными».

Врач-онколог, директор Института детской гематологии и трансплантологии имени Раисы Горбачевой при СПБГМУ, соавтор книг «Родоначальные клетки человека», «Лейкопении»

«Те, кто учился медицине в 1960-е годы, хорошо знают роман Аксенова "Коллеги". Несколько друзей, едва закончивших медицинский институт, едут по распределению в маленький провинциальный городок. Очень многие девочки и мальчики благодаря этой книге и снятому по ней фильму обратили внимание на профессию врача. После ее выхода конкурсы в медицинский были огромные — 13-14 человек на место.

Что же касается, собственно, изучения медицинской науки, то я бы назвал «Двойную спираль» Джеймса Уотсона, который вместе с Фрэнсисом Криком открыл структуру ДНК. Это популярная книга об истории открытия — конкуренции молодых ребят Крика и Уотсона с группой химика Лайнуса Полинга и другими учеными. Крик и Уотсон победили, их открытие перевернуло науку, и медицина стала приобретать солидную теоретическую основу. Медицина — не то наука, не то искусство, не то ремесло, в ней много эмпирики и довольно мало научной базы. У меня был выбор: быть химиком или идти в медицину. Я выбрал второе. На первых курсах медицинского института науки почти нет, но когда мы приблизились к структурам ДНК, я почувствовал интерес. Да и сейчас моя работа связана, конечно, с ДНК и генами».

Зоолог, профессор Оксфордского университета, автор книг «Страдания животных: наука о животном благоденствии», «Только нашими глазами? в поисках сознания у животных», «Жизнь с эгоистичным геном»

«Я с точностью помню год, когда поняла, что больше всего в жизни хочу изучать поведение животных. Мне было 11 лет, и к нам приехали гости, а это означало, что мне нужно было эвакуироваться из моей комнаты в крошечную каморку под крышей. Вместе со мной туда должно было перебраться максимальное количество животных, обитавших в моей комнате. Аквариум можно было оставить, а вот остальным — палочникам, шелкопрядам и, главное, известным своей бурной ночной жизнью хомякам — надо было выметаться. Мне все это очень не понравилось, и в отместку я решила оставить в комнате хомяков, припрятав их в укромном месте. Той ночью, кутаясь в одеяло в своем чулане, я испытывала извращенную радость от мучений, которые выпали на долю нашего гостя, но и сама не могла сомкнуть глаз — волновалась за хомяков. Как оказалось, я явно недооценила гостя — некоего Леонарда Уайта, служащего казначейства Ее Величества.

Через два дня после того, как он уехал, я получила посылку — книгу с дарственной надписью: «Мариан, от любителя животных — любителю животных». Это было «Кольцо царя Соломона» Конрада Лоренца, книга, полная захватывающих рассказов о жизни и поведении не только хомяков, но и водяных полевок, галок, гусей... Ее главная мысль в том, что, если вы готовы терпеливо смотреть и слушать, вы сможете войти в мир этих животных и общаться с ними на их собственном языке. Все вокруг — родители, дядюшки, тетушки, учителя в школе — говорили мне, что исследовать поведение, психологию и сознание животных невозможно, потому что они не являются «подобающими» объектами для изучения. Отчаявшись, я решила, что стану ветеринаром и заселю свой дом всевозможными животными — как Лоренц. Потом, когда мне было 14 лет, мне в руки — на этот раз в библиотеке — попалась книга «Мир серебристой чайки» голландца Нико Тинбергена.

Если судить по количеству времени, которое он провел среди чаек, люди в Голландии смотрели на изучение поведения животных несколько иначе, чем мое окружение. Поначалу я даже не поняла, что большую часть наблюдений он делал на севере Англии. Но когда я возвращала книгу в библиотеку, мой взгляд упал на одно небольшое предложение на суперобложке, и меня словно током ударило: Тинберген читает лекции в Оксфордском университете. К моему изумлению, я обнаружила, что можно пойти в Оксфорд, три года читать книжки, получить степень по зоологии и слушать Нико Тинбергена. Так я и сделала. И это был мой рай».