«Пирожок»: рассказ Софии Синицкой о семье, которая сбежала от коронавируса в глухую деревню
П И Р О Ж О К
СОФИЯ СИНИЦКАЯ
СОФИЯ Синицкая долго оставалась невидимой для читателя, и только с книгой «Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине» вышла на свет. При этом невозможно отделаться от чувства, что она телепортировалась в наше время из Ленинграда двадцатых-тридцатых годов. Ирония, свобода обращения с мистическими элементами, петербургский текст, внимание к своему герою — «маленькому человеку», склонность к языковой игре — все это о прозе Синицкой. Правила жизни публикует рассказ, написанный специально для этого номера, — о семье, уехавшей из охваченной эпидемией Москвы в глухую деревню, в которой почти сразу стало происходить что-то странное.
Аудиоверсию этого рассказа в исполнении СОФИи СИНИЦКой можно прослушать в приложении
Если у вас нет подписки, активируйте бесплатный доступ на 30 дней по этой ссылке.
Скачать приложение Storytel (AppStore, Google Play).
«ПЛУТОН (так звали кота) был моим любимцем»
Эдгар По
Сегодня ночью крысюки опять подбирались к моему Лизочку! Не следовало выключать лампу. Ко мне не запрыгивают, видимо, боятся храпа. Тяжелые, сытые. Сначала, на излете сна, показалось, что это ходит наша кошка Жужа. Но Жуженьку мы оставили в охваченной пандемией Москве. В глухое Бобылево взяли Манин этюдник и Лизин баян. Жуженька в багаж не поместилась. Да и не справилась бы она — нежная и пугливая — с этими тварями.
Крысы пожирали, воровали все: кофе, свеклу, жгучий перец, мой ибупрофен. Сырые печи поначалу дико дымили, у меня болела голова, мне был необходим ибупрофен! Я прятала еду в стеклянные банки, крысы сбрасывали их с буфета, разбивали, устраивали пиршества. Гадили в чашки и сковородки, на скатерть, на дореволюционного Гоголя, на Толстого, а главное — наводили ужас своим необъяснимым уважением к Церкви: грызли самые несъедобные вещи, но при этом не трогали медовые свечки и просфорки. Как так? Ну как это так?
Ночью вокруг дома ходил генерал Мороз, с утра был дубак, прежде чем вылезти из-под одеяла, приходилось выпивать две рюмки коньяка. С коньяком вливались силы, тепло, мужество. Я металась от печки к печке, жарила картошку, ела, выпивала. Одну, еще одну! Дочки потягивались и мычали. У Пазолини мать средь бела дня кричит детям: «Спите, спите, еще ночь!» — потому что ей нечем их кормить. Я запрещала вылезать из-под одеяла, пока дом не нагреется.
Март был бесснежный, казалось, что мир вымазан охрой: по земле стелилась прошлогодняя трава. Маня скучала по школе и своему парню: «Сколько мы здесь еще будем? Когда закончится карантин?» Писала пейзажи, грустила, зубы не чистила, не умывалась. В шубе поверх пижамы ходила по щербатой дороге из Бобылево в Опеченские горы. Внизу был лес, сиреневые дали. На перекрестке имени Майкла Рогова дрожала рябь в болотце, завалилась набок старинная изба с тройной резьбой.
Заходить в нее было опасно — могла рухнуть в любой момент. Но я полезла, рискуя получить балкой по башке, и вытащила, спасла фотоархив. У советской красавицы были два мальчика-близнеца, Миша и Кирюша. Они жили в Опечке своей райской черно-белой жизнью: русская печь, кружевные подзоры, рюмочки, стопочки, железная кровать. Мальчики рыбачат. Деревня прощается со старушкой, вот она аккуратненькая, в платочке, лежит в гробу. Веселый дядька на мотоцикле, в коляске у него жена и пудель. Мужчина и женщина переоделись друг в друга. Как он манерно держит сумочку! Видимо, развлекуха такая была в колхозе. А вот бабушка Улита сидит на земле, усыпанной яблоками. В ее давно заброшенном и разоренном доме я нашла колдовскую тетрадь: «Через ножик вино переливаю, от раба Божьего (сказать имя) ангину отгоняю».
Когда я появилась в этих краях, близнецы были последними жителями Опечка. Я думала, что они старики, но оказалось, всего на десять лет меня старше. Братья были очень привязаны друг к другу и никогда не расставались. В молодости оба были влюблены в девушку Евгению из Владычино, и между ними состоялась страшная дуэль, в которой они покалечили друг друга: Мишаня вмял Кирюше нос, а тот откусил брату ухо.
Евгения вышла за музейного работника, и конфликт рассосался. Братья остались холостяками. В своей последней стадии алкоголизма, шаркая, тихонько ходили, взявшись за руки. Похоронив братца Кирюшу, Майкл потерял опору в жизни и чувство самосохранения. Весной у перекрестка закурил, заснул в сухой траве, поджег ее, не смог подняться, сильно обгорел. В больнице умер.
Маня ходила в пижаме из Опеченских гор в Бобылево. Разливался душераздирающий розовый закат.
Приехали полицейские ребята, провели среди нас перепись прибывшего населения, подарили баночку с жидкостью от коронавируса, пожелали крепкого здоровья.
Крысы сжирали и прятали в подпол голубой карамельный яд, свою «Крысиную смерть», от которой им ничего не делалось, бегали по дому, ночью подбирались к детским носам. Я хотела вернуться в Москву, но город закрыли на карантин. Лизочек вопил про хинкальную на «Новослободской». Приходилось терпеть и погибать.
И тут на пороге моего отчаяния нарисовался Пирожок (так его назвали дочки) — белый котик с черным пятном в виде сердца на спинке. Удивительная, исключительная расцветка! Пирожок был совершенно дикий. Перехватив мой взгляд, пускался наутек. Через час возвращался и ел колбасу — при условии, что на него никто не смотрит.
Пирожок проводил время под старой яблоней, там, где за рухнувшим забором стоит ветхая банька, — возможно, он в ней спал, когда шел снег или моросило. Я к этой баньке стараюсь не приближаться — по слухам, в начале девяностых там кто-то повесился от водки и несчастной любви. Кроме того, там может быть банник. В моей иерархии новгородской нечисти банник сидит на самой грязной заплеванной ступеньке: у него хватало ума кидать камни в женщин, которые шли рожать в баню. Гораздо больше мне нравится сестрица ирландских банши — она ходит по деревням и страшно кричит, когда приближается беда. В начале апреля нас будили дикие завывания за окном, но, скорее всего, это коты делили территорию. Вспомнилась история: мой приятель, закоренелый житель мегаполиса, решил изречь монашеский обет и поехал к батюшке в глухую деревню. Его поселили в избе. Ночью он был страшно напуган бесами — они пришли к дверям и омерзительно выли. Послушник трясся от ужаса, потом собрал волю в кулак и выскочил на крыльцо с воплем: «Господи, отжени и в бегство претвори всякое дьявольское действо!» На честного брата Фомушку недовольно смотрели взъерошенные Барсик, Дымок и Уголек...
Мы прикармливали Пирожка. Он не был худым — крепкий, мускулистый, с мощными когтями. Явно хороший охотник. С каждым днем кот подходил все ближе к дому. Пугаясь, взошел на крыльцо, потом — в сени, потом в комнату. Запрыгнул на печь, заурчал и полюбил нас всем сердцем. На его лапе была едва затянувшаяся рана — следы от клыков и вырванный кусок мяса. Может, подрался с лисой?
Кот поселился у нас на чердаке — в два скачка поднимался по наружной стене и пролезал в щель под крышей.
Каждый день мы с Лизочком с воплем метались по дому — Пирожок подкладывал крысиные головы. Мы находили их на русской печке, у крыльца, около умывальника, на подушке, под обеденным столом. Он рассчитывал сделать приятный сюрприз. Маня в шубе поверх фиолетовой пижамы гневно шла в Опечек. Казалось, что лучше терпеть оргии грызунов, чем натыкаться на их останки.
Однажды ночью на кухне за чаем и чтением я услышала беготню и писк. Пирожок притащил полуживую крысу. Он смотрел мне в глаза — пристально, загадочно, будто соблазнитель: «Видишь, какой я ловкий и сильный. От меня не скрыться. Любую догоню и задушу в объятиях! Открой дверь в спальню. Я положу эту крысу у нашего изголовья».
— Пошел вон!
Отступив в уголок, улегся и громко заурчал, словно убаюкивая жертву. Он ее медленно душил. Крыса засыпала под нескончаемое «умрр», дергалась и снова засыпала. Это «умрр» было похоже на заговор на смерть. Мне стало противно, я пошла в спальню, прижалась к теплому Лизочку. Какой ужас творится на кухне! Но теперь я была спокойна за носы — крысы в доме, кажется, закончились.
В конце апреля Пирожок поставил в войне с грызунами жирную черную точку — приволок к крыльцу бедного кротика в черном пальтишке с красным воротником: «Видишь, я взялся за кротиков, потому что крыс больше нет!»
Кот сидел под яблоней и прислушивался к пению птиц. Приглядев очередную жертву, начинал двигать челюстями, раскачивался, примеривался и одним махом взлетал на дерево.
Пирожок был большой артист и любил прикидываться немощным инвалидом. К завтраку спускался с чердака с жалобным мяуканьем, пугливо, неловко прыгая по ступенькам удобной приставной лестницы. «Ты бедненький, — говорила я ему, — я тебе верю. Я верю, что ты очень бедненький».
Иногда он пропадал, но через пару дней всегда возвращался. Однажды явился с пойманной пташкой, она была еще жива и отчаянно билась. Мы не смогли ее отстоять — кот махнул на чердак в недоступное место, заваленное рухлядью, из которой можно было бы устроить деревенский музей. Там Пирожок опять завел свою жуткую колыбельную: «Урр-мурр-мурр». Когти смыкались сильнее: «Умрр-мур-мур».
Меня он обожал. Чтобы развлечь детей, я в саду варила плов. В райцентре узбек Мумин, которого мы навещали раз в две недели, припасал для нас отличную баранью ногу, изюм, все нужные специи. Охотник-Пирожок был сыт своей дичью, плова ему не хотелось. Но пока мы готовили и ели, он всегда сидел рядом и снисходительно щурился: не нужно мне ваше мяско, я с вами не корысти ради, я люблю вас чистой любовью, а вы кушайте, приятного аппетита.
Там, в саду, окутанном запахом зиры и жареного курдюка, имела место быть в вышей степени странная штука. Я не смогла найти рациональное объяснение... Кот подходил к круглой печке, на которой стоял казан, и с урчанием принимался биться в нее лбом и тереться о раскаленное железо. Он не обжигался, ему не было больно, шерстка оставалась белой, как поросль лесной ветреницы, паленым вообще не пахло. Мы его отгоняли от печки, но он к ней рвался, снова и снова терся, страстно урчал. Дьявольское животное! Я боялась, что он свалит на себя казан и получится не плов с бараниной, а суп с котом.
А потом случилась еще одна странность. Пришла взволнованная Маня:
— Мама, я не понимаю, как такое может быть.
— Что?
— Я подписана на одну художницу. Она мне очень нравится. Мне бы тоже хотелось так здорово рисовать. Она очень талантливая. Есть чему поучиться.
— Ну так поучись. Напиши ей, познакомься.
— Она выкладывает классные фотографии. И вот сегодня ее сторис, посмотри. Она пишет, что у нее завелся новый друг: «Ко мне пришел симпатичный кот с необычным окрасом». Вот, надо увеличить. Видишь?
— О, кого я вижу! Да это же Пирожок! — на фотке над кустом сидел наш кот. Все-таки он особенный, других таких нет. Идеальное черное сердце на белой спине. — Так вот где он пропадает! А я думаю — почему он не голодный? Значит, у других людей ошивается, двурушник. А в какой она деревне? Кстати, в Подберезье купили дом художники. Видишь, карантин объявили, и все в деревню ломанулись. Что в городе-то сидеть?
— Мама, она живет в Америке. Она американка. Он был в Америке.
— Кто был в Америке?
— Пирожок.
— Перестань. Где сказано, что она американка?
— Вот ее страница. Видишь, все по-английски. Она пишет не по-русски, это же перевод. Вот ее дом. У нас такие не строят. Смотри, Пирожок и негритенок! В Подберезье нет негров, мама. Вот дата. Она выложила фотографию три дня назад, когда Пирожок уходил, его как раз с нами не было.
— Господи, как странно. Какое совпадение. Подожди, дай полистаю. Смотри, над кроватью вентилятор из «Твин Пикса». Вообще, похоже на комнату Лоры. Это же очень страшно жить в таком доме. Как ей не страшно?
— Мама, я мечтаю жить в типовом американском доме. Наш туалет в саду страшнее такого дома. Особенно когда бежишь туда ночью. Он страшнее, чем Черный вигвам.
— Действительно, как похож на Пирожка. Маня, это совпадение. Будем считать, что это совпадение.
Послышалось «мурр». Пирожок сидел под яблоней. Мы подошли. В одном месте ствол был черный, будто обгорелый, с дуплом.
— Мама, это портал для перемещения Пирожка в Америку. Вот почему он здесь все время тусуется. Охраняет вход в мир иной.
— Маня, хва, займись делом.
— У меня скоро закончатся холсты.
— Порисуй на крафтовой бумаге.
— Я хочу к Сереже!
— Манечка, город закрыт. Надо сидеть в деревне. Мы соблюдаем режим самоизоляции, это наша крепкая гражданская позиция.
Мане хотелось в Москву, она плевала на нашу позицию, ходила вокруг дома и подвывала.
Над Опеченскими горами выкатилась огромная луна. Не спалось, я пошла в сад. «Успешно выступал соловушка. Пересмешник портил хороший концерт безумным фри-джазом». У старой яблони сидел Пирожок. Увидел меня — заурчал.
— Только не пой замогильную песню! Дать колбаски? — я старалась говорить громко, уверенно, чтобы разогнать страх. И вдруг голова закружилась от ужаса — около баньки кто-то был. Скрипела дверь, шуршала сухая трава. Высокий худой человек, шатаясь, ходил вокруг строеньица и звал: «Кируша! Братан! Кируша!» И будто с того света в ответ доносился жалобный голос: «Я здесь! Дысуданах!»
— Кируша, твою мать!
— Мишаня! Дысуданах!
Пирожок пронзительно мяукнул, пронесся по саду и исчез у баньки.
Я всю ночь не спала. Ну нет, это не призраки братьев Роговых. Мало ли Кирюш и Мишань среди алкашей. Но все же было жутко. Утром позвонила в полицию, сказала, что в нашей старой бане три бомжа — Кирилл, Михаил и, видимо, приезжий, Дысуданах, я тут одна с детьми, и мне очень страшно.
Через полчаса прикатили давешние ребята полицейские. Сходили к баньке. Там никого не было. Нашли пустую водочную бутылку и вскрытые консервы. Подарили мне еще одну баночку от коронавируса. Сказали, нужно быть бдительной — до райцентра добралась зараза: со вчерашнего дня на карантине вытрезвитель. Там держали мужика, он вышел и тут же свалился с двусторонней пневмонией. Так у него ковидла. Теперь на две недели всех закрыли — алкашей, врачей, охранников.
— А два пациента сбежали через форточку, — говорил, сверкая черными глазами, полицейский в маске. — Жало горело. Сейчас прячутся от правоохранительных органов. То есть от нас. Но самое опасное — это бродячие коты. Они стопроцентные переносчики вирусной инфекции.
— Да не, самое опасное — летучие мыши! — вмешался другой полицейский. — У вас есть летучие мыши?
— Летом летают очень быстро. Я сначала думала, что это большие ночные бабочки.
— Лучше с ними не контактировать. Слышали, что в Америке происходит? Уже в Центральном парке подхоранивают.
— Не пугайте. Кто в моей баньке ночевал? Может, эти, сбежавшие из вытрезвителя?
— Может, и они. Но вы не бойтесь, они не агрессивные. Это не головорез Бревнов.
— Какой головорез?
— Не слышали? Который собутыльнику голову отрезал и бросил ее с балкона. До свидания!
«Хорошо, что это не покойные Роговы. Хорошо, что это не Бревнов. Пирожочек, ты здоров?» Я отнесла в баньку хлеб и кастрюлю с супом, кота закрыла в доме: «Хватит шляться». Пирожок истошно мяукал, просился к бомжам и в Америку. Видимо, у него тоже жало горело. Я плотно закрыла форточку.
Снова разливался розовый закат. Над домом носилась пара уточек. Было печально и таинственно. Я лежала в гамаке и радовалась, что нет пока комаров. Засветились бумажные лампы на солнечных батарейках. Вдруг я заметила, что баньку затопили — из трубы повалил дым. Послышалось бормотание. У моей калитки нарисовался оборванный мужичок в кепке с буквами NY. Он шатался и гудел:
— Хозя-а-юшка, грчишки! Хозя-а-юшка, грчишки!
— Что вы хотите? Уйдите отсюда, я сейчас вызову полицию! Я вам дала суп.
— Извините! Пжалста! — приложил руку к сердцу, чуть не упав, поклонился и ушел.
Дома меня осенило, что он хотел горчички.
Ночью орали птицы, в саду, как бледное пятно, маячил вырвавшийся на волю Пирожок, из баньки доносилось мычание, блеяние и «Кируша, твою мать». Котик затусовался с алкашами. Нашел родственные души. Меня достала вся эта хрень и хтонь, хотелось вернуться в город. Но как? Москва на карантине.
Мучили кошмары — снилось, что в окошко лезет Дысуданах с лицом Мумина, в руках полиэтиленовые мешки. Он их раскладывает по всей комнате и урчит, словно кот. Я кричу: «Уходите, я запрещаю вам здесь находиться!» Дысуданах нагло ухмыляется и начинает торговать. Подходит к моей кровати и сует мне в лицо мешок с мясом, чтобы я понюхала. Пахнет бараном. Я отдаю ему все наши деньги. «А вот бадьян в подарок! А вот сумах в подарок!» — «Сумах-Дысуданах! Сумах-Дысуданах!» — это я кричу во сне. Меня будит Маня, поит водой с лимоном. Нервы на пределе.
Стояла отвратительная погода — низкое небо, колючая метель. Я выглянула в окно и увидела алкаша из баньки. От холода и слабости он качался, держась за забор. Худой, запуганный, не страшный. Рядом крутился Пирожок, терся о штанину, бился лбом в колено. Мужик попросил помочь деньгами. Сказал, что хочет с Кирушей уехать в Боровичи. Я вызвала такси. Подгреб Кируша, почему-то смотрел на меня с ужасом.
— Не трогайте калитку! Возьмите! — я бросила мужикам две голубеньких маски. Они подняли маски трясущимися руками, пытались надеть, ничего у них не получалось.
— За уши цепляйте!
Кируша зацепил и тут же стал задыхаться, схватился за грудь, сел на землю. Пирожок ткнулся в него лбом и сказал «умрр».
— Мишаня! Суда! Суданах! Дысуданах!
Товарищ бросился к бедняге, стал его трясти, хрястнул по щеке.
— Дытынах! — Кируша несколько взбодрился.
— Снимите маску, черт с ней! — кричала я в волнении.
Сорвали, стало легче. Приехал таксист, с сомнением посмотрел на пассажиров.
— Шеф, два счетчика! — просипел Кируша.
Я щедро расплатилась с помощью Сбер-онлайн. Мужики утрамбовались на заднем сиденье, стали дверцу закрывать. Вдруг к ним сиганул Пирожок, устроился у Кируши на коленях. С чувством облегчения я помахала отъехавшей машине: «Нах, нах».
***
Начало мая было теплым, в День Победы мы варили плов и пели: «Туман, туман, седая пелена, и всего в двух шагах за туманами война». Пирожка нам не хватало. Мы вспоминали, как он нас любил и защищал. Как он поживает? Хорошо ли ему с Мишаней и Кирушей?
Маня написала его портрет и послала американской художнице. Та заценила, они подружились в фейсбуке и инстаграме. Похоже, что Пирожок действительно побывал в Америке: после того как кот отъехал в Боровичи, американка пожаловалась, что ее новый друг с черным сердцем смылся.
Смылся и смылся, значит, в Боровичах он нужнее.
Иногда мне кажется, что кто-то бегает под обшивкой нашего дома. Но это ветки ивы стучат в окна и стены, крыс больше нет.
Мы все еще в Бобылево, и я не знаю, когда вернемся в Москву. У нас крепкая гражданская позиция и строгий карантин. У Мани осталось немного титановых белил, она пишет борзых на зимней охоте, Лизочек разучивает Гальяно, я читаю поправки к конституции. Как это здорово придумано – сохранять «память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога». Обязательно надо сохранять. Я поставила в красном углу, у иконок с бумажными цветами, фотографии юных братьев Роговых и бабушки Улиты. Бережно храню ее тетрадку с записями колхозных работ и разнообразными просьбами, обращенными к батюшке полевому, батюшке лесовому и матушке пресвятой Богородице.
Я повесила тяжелый замок на старую баню – теперь ни один призрак туда не заберется, и банник оттуда не выйдет. Иногда мне кажется, что там кто-то есть, кто-то кого-то зовет, но это ветер воет. У нас имеется новая белая банька.
Мое главное утешение – поддать квасом и долго сидеть в теплом ржаном облаке. Положить на лицо запаренную мяту, дышать и ни о чем не думать. Сон разума не рождает чудовищ. За оконцем лопаются березовые почки, лучи Солнца будят насекомых. Весело кричит Лизочек:
– Мама, Пирожок вернулся!
Трется, бьется лбом в дверь. Он меня очень любит. «Умрр! Умрр! Умрр!» ≠
ДЕР. Бобылево. 6 июня 2020 года
ИЛЛЮСТРАТОР
Олег Буевский
читать дальше
