Как Йозеф Менгеле — «Ангел смерти из Освенцима», ставивший эксперименты над людьми — избежал наказания (отрывок из книги)
Впервые Менгеле поставили лицом к лицу с неслыханными его злодействами. Подкашливая, он вглядывается в лицо сына, копию матери, и думает: он еще красивей, чем на фотографии, вот если бы не эти длинные патлы, как у американского актера, в Бразилии ему надо будет их состричь, и эти нелепые брюки клеш. Он пьет только воду? Чтобы принять его с почетом, Менгеле накупил пива и вина. А что-нибудь поесть? «Рассказывай, папа, а потом посмотрим». О том, что давно быльем поросло? — вздыхает Менгеле
Да, что быльем поросло.
Человечество — такое же условное понятие без цели и жизненного плана, как орхидея или бабочка. Народы и языки взрослеют и дряхлеют, как дубы, сосны и цветы, молодые и старые. У всех культур бывают возможности обновиться и заявить о себе, они зарождаются, созревают, увядают и безвозвратно исчезают, говорит отец, приготовившийся к инквизиторскому допросу сына. После Первой мировой войны западный мир достиг критической точки, а Германия — неизбежной стадии цивилизации, зараженной современным техническим и капиталистическим прогрессом, массовостью, индивидуализмом, космополитизмом. Оставались две возможности: действовать или умереть. «Мы, немцы, высшая раса, должны были действовать. Нам предстояло первыми открыть новую витальность, чтобы защитить новое общество и утвердить высшее превосходство нордической расы», — говорит Менгеле. Гитлер предвидел, что германцев станет сто миллионов, в среднесрочной перспективе — двести пятьдесят, а к 2020 году — миллиард. «Миллиард, Рольф! Он был нашим Цезарем, а мы, его инженеры, вовсю старались, чтобы здоровых и подходящих в расовом отношении семей, которыми он мог располагать, было как можно больше...»
Рольф барабанит пальцами по столу. Ему известны теории Шпенглера о закате Европы, и в Бразилию он все-таки отважился приехать не для того, чтобы отец талдычил ему на новоязе катехизис нацистов: «Папа, чем ты занимался в Освенциме?»
Менгеле раздраженно машет рукой. Он не привык, чтоб его перебивали. «Мой долг, — говорит он, уставившись сыну прямо в глаза, — долг солдата немецкой науки — оберегать биологически организованное общество, очищать кровь, избавлять его от инородных тел». Он был обязан классифицировать, отбирать и отсеивать неприспособленных к жизни, которых в лагерь каждый день доставляли тысячами. «Я старался брать как можно больше работников, чтобы пощадить максимум жизней. Близнецы, с чьей помощью я продвинул науку вперед, тоже обязаны мне жизнью», — нагло заявляет он. Рольф искоса смотрит на него. Менгеле пытается объяснить свой принцип отбора: в военном госпитале не все раненые операбельны. Некоторым приходится умирать, как-никак война, но еще и неумолимая логика законов жизни — выживают только сильнейшие. Прибывавшие эшелоны были полны живых трупов. Что с ними делать? Освенцим не богадельня, а трудовой лагерь, говорит Менгеле; лучше было избавить их от бесконечных страданий, уничтожив сразу. «Верь, мне не всегда было легко. Ты понимаешь?» Нет, Рольф не понимает, абсолютно не понимает, но он не возражает отцу. Позволь он ему говорить и дальше, Менгеле, должно быть, выдавил бы признание, сожаление. «Я повиновался приказам, потому что любил Германию и такой была политика ее фюрера. Нашего фюрера: с точки зрения как закона, так и морали, я был обязан завершить порученную мне задачу. У меня не было выбора. Не я придумал Освенцим, газовые камеры и печи крематориев. Я был только винтиком, как и все. И даже если допускались определенные перегибы, я не отвечаю за них, потому что я...» Рольф встает и поворачивается спиной к отцу, больше не слушая. Он трет себе виски, глядя, как за окном мальчишки гоняют мяч.
* * *
«Но евреи-то, евреи что тебе сделали?» — снова садясь напротив, спрашивает он. Менгеле опять говорит о биологии, бациллах, микробах и личинках, подлежащих уничтожению. Он показывает ему на крупного комара, бегущего по стенке. «Сейчас мы раздавим его, потому что он несет угрозу окружающей нас среде и может заразить болезнями, случись ему нас укусить. Евреи — нечто вроде этого». Рольф закрывает глаза. Ему хочется сбежать, но он велит отцу не двигаться, они ведь еще не закончили, насекомое подождет. «И в тебе никогда не возникало сочувствия к детям, женщинам и старикам, которых ты отправлял в газовые камеры? У тебя нет угрызений совести?» Менгеле бросает на сына злобный взгляд — тот не понял решительно ничего. «Жалость — категория в данном случае непригодная, ибо евреи не принадлежат к человеческой расе», — заявляет он. Они объявили нам войну, уже тысяча лет, как они хотят нанести ущерб нордическому миру. Надо было уничтожить их всех. Мальчики выросли бы в мужчин, а девочки — в жаждущих отмщения матерей. Сейчас так и есть: те, кто тогда выжил, травят нынешнюю Германию, а Израиль — угроза мировой безопасности. И еще знай, Рольф: совесть — больной компонент, это выдумка нездоровых тварей, чтобы воспрепятствовать действию и парализовать действующего», — говорит Менгеле. Он не сдался правосудию — ибо это не судьи, а обвинители и мстители.
Ночь опустилась на Эльдорадо. Ужинают Менгеле в молчании. Сын внимательно смотрит, как отец, чужой ему человек, протыкает яичный желток и со вкусом макает в эту жижу хлеб. Остатки шпината висят на его усах. «Папа, а ты убивал? Пытал младенцев и бросал их живыми в огонь?» — внезапно спрашивает Рольф. Менгеле выпрямляется, испепеляя его взглядом. Клянется, что никому и никогда не причинял зла, только исполнял долг солдата и ученого. Пилоту, сбросившему бомбы на вражеские города, общественность ничего не инкриминирует, наоборот — его чествуют как героя. Так за что же все ополчились на него? Между прочим, немцы вовсе не были против, и папа римский тоже. Как несправедливо и гнусно! — говорит Менгеле. Он, подобно народному хирургу, работал для защиты арийской расы в вечности и ради благоденствия общества. Индивидуум не принимался в расчет.
Побагровевший старик вдруг вскакивает и орет: «Ты, мой единственный сын, веришь этим пакостям, что обо мне пишут! Ты сам всего лишь мелкий буржуа, наслушавшийся твоего отчима-идиота, начитавшийся учебников по правоведению и газет, как и все твое смердящее поколение. Эта история выше вашего понимания, так оставьте старших в покое и извольте их уважать! Я не делал ничего плохого, слышишь ты, Рольф?»
Всему конец. После двух дней и двух ночей непрерывных споров Рольф отступает. Его отец уперт, неисправим и зловреден; военный преступник, преступник против человечества, не желающий раскаяться. Да, с этим покончено, говорит Рольф сам себе, и дольше здесь оставаться не имеет смысла: прогулки, фото с семейством Боссерт и пикник на пляже в Бертиоге — обычное лицемерие. Он уезжает раньше намеченного срока. В аэропорту отец шепчет ему мимоходом, что надеется повидаться снова.
Рольф уходит в зону регистрации.