Чтение выходного дня: рассказ Ксении Букши «Третий лишний»

Однажды Андрей в очередной раз куда-то уехал — то ли автостопом, то ли в горы.
Это была большая часть жизни его — куда-то отъехать, там закаменеть,
каменным таким посидеть,
посмотреть на небо, в костер, с медведем побороться... не важно.
Ну вот, а Наташка при заводе, конечно, осталась
вся издерганная, измордованная, спит на таблетосах,
экзамены сдает на с*** (* здесь должно быть сленговое название наркотика-стимулятора, но по законам РФ редакция не может его опубликовать),
ну и такое.
Вообще, Наташка отличалась тем,
что она в моменты отсутствия активности пребывала обычно в полной отключке,
в апатии.
Сидела как кукла наследника Тутти на лекциях,
если вообще на них появлялась.
Костя ее так и запомнил:
лицо ничего не выражает, просто маска какая-то
набеленная, кукольная,
но математику просекала беззвучно, как воду,
как само собой разумеется. Мозги у нее были как спирт –
ничего вроде в них нет, кроме самих себя – да и не надо.
Ну и вот — однажды она идет по коридору, ногтищем своим длинным Костю манит
и говорит:
«Пошли, Костя, выпьем,
Я тут место одно знаю».

Ну что, пошли.

Уголовное какое-то место было, типично девяностое:
ковры на стенках, на полу,
бильярд, бархат, сосиски, жареная картошка,
Янка Дягилева и Северный вперемешку,
на обоях клопы.
Сели, пьют.
Там кабинки такие были специальные:
красное золото, пригашенные светильники.
Она смотрит на Костю своими несчастными и нечестными глазами,
курит, курит, курит, курит
и что-то сбивчиво начинает своим хриплым голосом
рассказывать: что ее отец ей не отец – что он отчим, – и что
когда мать умерла — этот отчим ее е***,
и что на завод он ее взял
(перстень на пальце у Наташки),
и она смеется,
а смех у нее был, как будто кот охрип и пытается мяукнуть,
открывает рот, звук должен быть, но его нет,
только намек,
неслышное ха-ха-ха.
У нее вместо голоса хриплая машинка,
вместо волос у нее пружинки,
в ногах железные штырьки, шажки,
в черной ямке — черная капля туши.

В какой-то момент Костя пересел, он прижал ее к себе,
слабо сжал ее, она пискнула, или что-то хрустнуло внутри у нее,
она приоткрыла рот, затушила сигарету.
Костя притиснул ее рот к своему,
ямку к ямке, ее сухой язык, вкус дыма и пепла,
увидел выцветшие зрачки в желтоватых лучах, синеватые белки глаз, крошки туши,
потеки сирени,
ее сухая, истертая кожа —
все было сухо, узко,
все было истинно и верно.

Костя вышел из шалмана, шатаясь,
они попрощались, и Наташка удалилась по узкой улице.
Больше они никогда не разговаривали.
Потом наступила весна, не очень-то бурная, наступила холодная питерская весна.
И вот весной они поехали в лес.

Лес, там черные ветки, снег под елками,
сухая трава, почти никакой зелени,
полуобморочное голубое небо.
Взяли только две палатки — один большой шатер,
и еще Андрей взял свою одноместную.
Он вернулся уже к этому времени,
облапал Наташку, как медведь.
Снова они сидели на лекциях вместе.
Ну и вот —
в лес Андрей взял свою палатку, одноместную, брезентовую,
но вообще все думали – зачем палатки,
до утра ведь будем сидеть.
Вышло так, что Костя нажрался
до белых прыгающих точек зрения,
нажрался до того, что ручеек, который тек между сосен и льдин,
издавал странные звуки – хрустальный звон.
Костя уткнулся в него, напирая на него лбом,
ручеек хрустнул и заболел, стал еще белее.
Водка в Косте кружилась и замерзала,
весь лес стоял как бы хрустальный (с), кружился и мерз.
Костя повернулся, и все повернулось вместе с ним.
Он никак не мог повернуться так, чтобы оказаться лицом к костру:
костер там где-то наверху наплывал, тянул пламенные ручьи к черным веткам,
вокруг костра сидели,
явственно слышался смех,
кто-то поправлял волосы,
кто-то крутил на пальце перстень.
Костя все вглядывался во тьму, но никак не мог оказаться к костру лицом.Или он стоял к костру лицом, но никак не мог никого увидеть,
как будто вместо костра таял лед, приклеенный к его лбу,
таяла темнота ручья.

Кто-то повернул его наконец,
но костер проплыл мимо, мелькнул и пропал.
Костя вдруг начал трезветь
и почувствовал, как же он оледенел,
ноги и руки почти ничего не чувствовали.
Тогда Костя понял, что у костра он не согреется,
а надо залезть в палатку.
Костя не нашел никакой другой палатки, кроме той, маленькой, одноместной.
Встал на четвереньки,
так что сухие сосновые иголки и шишки оказались близко-близко,
и полез в палатку головой вперед, но вдруг оказалось, что верх — это низ, и он упал на спину.
В палатке было тесно, холодно.
Костя натянул на себя какое-то одеяло, или кусок брезента,
или, может, пенку какую, или что-то еще,
или просто куртку свою натянул на голову.Материи не хватало, и дух продолжал цепенеть,
а если Костя поджимал ноги — материя съеживалась еще,
сквозь пенку его леденила непросохшая, непрогретая земля,
а сбоку сквозь брезент задувал космический ночной ветерок.
Но хуже всего было не это, а то, что он был не один.
Рядом с ним е*** Андрей и Наташка.
Костя очень быстро это понял:
в одноместной палатке, где он лежал, сиротливо закатившись в уголок,
е*** Наташка и Андрей.
Им было, конечно, тесно,
палатка ходила над ними ходуном,
все происходило в кромешной темноте,
задувал ветер,но они страстно е***, становясь то на локти, то на коленки,
меняя позы.
Костя понял, почему материя сползала с него то туда, то сюда:
это происходило из-за е***.
Палатка скакала вместе с Андреем и Наташкой туда-сюда,
и создавалось ощущение, что они куда-то вместе едут,
что они его куда-то тащат, везут,
стаскивая с него одеяло, тепло, сон
и морок.
Взрывы хохота слышались от костра,
который теперь, как Костя ни переворачивался,
поджаривал ему бок куском льда
и жег сквозь брезент глаза пятном кровавого света.
Костя, наконец, напрягся — дернул одеяло на себя —
и получил мощный удар в нос.
Случайное попадание коленом или головой.

Тогда Костя смирился, поник,
затих, вытянулся,
темная кровь вяло вытекала из носа набок.
Костя лежал с открытыми глазами,
ноги леденели, руки тоже,
а на животе Кости лежала Наташина рука
с перстнем
на одеяле.
И Костя все хотел погладить ее,
но не решался,
а лежал тихий, светлый, вытянувшись,
не шевелясь.

И у костра все постепенно затихли,
разговоры журчали тише,
слышно стало ночной ручей,
е*** утихла.
Костя лежал, холод тек сквозь его сердце,
и в какой-то момент он понял, что нет, так он не выживет.
Тем же путем — назад, назад — он выполз, ногами вперед, из палатки,
встал, взял свой рюкзачок.
у костра дремало человек пять,
никто не заметил, что Костя ушел.
А он умылся льдом, перескочил через ручей и пошел прямо в лес,
прямо по лесу и через лес.
Он шел как по линейке,
шагал широкими шагами, чуть наклонившись вперед.
Лес был настоящий, глухой, Карельский перешеек,
но Костя не боялся ни заблудиться, ни зверей,
он знал, что где-то в той стороне – железная дорога.
Так оно и было.
Спустя пару часов вышагивания Костя вышел на железку
и пошел по ней налево,
еще через полчаса он пришел на станцию.
Там уже ждали первую электричку
зябнущие субъекты,
которым надо было в город в такую рань.
Костя тоже дождался ее, она шумела тихо, навевая сон.
Дождался ее, сел на лавку, окоченевшими руками сжал рюкзак
и, качаясь, стал маленькими порциями проваливаться в сон.
Вдруг он почувствовал сильнейшую боль
и дернулся назад.
Оказалось, электричка остановилась, а он носом долбанулся о раму окна,
все тем же самым носом,
из носа снова потекла кровь,

и Костя, открыв глаза, увидел,
что в окно шпарит жаркое солнце
прямо в лицо,
электричка подходит к Финбану,
а напротив сидят девчонки какие-то стремные,
заводские, в каком-то безумном нейлоновом шмотье,
размалеванные, с конскими хвостами,
их смеха почти не слышно: ха-ха-ха —
беззвучно, беззлобно и почти не трогая воздух, аккуратно покатываются они.

И Костя понял, что теперь это чувство света и равнодушия
пребудет с ним вечно,
что теперь он навсегда светел и равнодушен,
обледенел и просвечен.
И так оно и случилось,
и с тех пор никогда Костя не бросил
ни своего равнодушия, ни своего света.

Что же до Андрея, то он разбился в горах,
а что до Наташки, то она
вышла замуж и вроде бы уехала.
А может, ее уже и нет.
Вот тут неточно и не совсем понятно —
есть какая-то Наташка,
но вроде бы уже не она,
что-то там по частям заменили — или подменили целиком — Костя отвлекся в какой-то момент
и перестал следить за ее судьбой.

Ну вот это вот нетронутое ха-ха-ха.
Почти неслышное. ¦