Человек-эпоха: отрывок из последней книги Эдуарда Лимонова «Старик путешествует»

Поэтому я встретился с ними в дождливый майский день в Париже. Мой старый приятель Тьерри провёл нас, меня и команду, по извилистым rue и boulevar’ам, и мы прибыли, где они стояли лагерем, как анпиловцы или гуситы. Это у метро Joissie.

Вглядевшись в них и понаблюдав, я узнал в них моих прежних друзей и союзников — анпиловцев. Грубовато одетые, жилеты расписаны в различных направлениях шариковыми ручками. Так дети расписываются друг у друга на школьной одежде. Кто жевал, кто затягивал пояса и рукава курток, кто пел, кто расхаживал. В центре у одного из входов-выходов в метро стоял командир этого шествия Faouzi Lelloch — имя арабское, фамилия французская. К нему меня Тьерри сразу и подвёл, сообщив Леллушу, что я его друг с давней ещё даты.

Леллуш называл Тьерри «brussellois», «брюсселец», очевидно не запомнив, что Тьерри — парижанин, но живёт в Брюсселе, поскольку там дешевле.

Перебрасываясь фразами, уточняя друг друга, мы с Леллушем стали постепенно ближе. Я сказал ему, что сидел, дали четыре года. В ответ на откровенность он сказал мне, сколько дали ему.

А вокруг ходили, сидели, жевали и распевали песни анпиловцы. Дождь то шёл, то останавливался.

Вокруг — коробки зданий, учебные корпуса и общежития университета в Joissie. То дождь, то нет, вдруг часть собравшихся рванула в manif savage — дикую, незаявленную манифестацию. Но тотчас подъехали автобусы с жандармами и эффективно преградили путь.

Мне показали командира антифа. Скорее толстый парень. И ещё показывали людей, которых я не упомнил.

Пошли под усиливающимся дождём, путь предстоял долгий.

Я левый с вкраплениями правого. Или правый с вкраплениями левого. Ямы по дороге успели наполниться водой, время от времени то левый, то правый ботинки окунались в воду в ямах. В какой-то момент по зонтам поударял град. Меня познакомили с объёмистым дядькой в картузе-жириновке. Оказалось, дядька — адвокат «жилетов». «Много о вас слышал»,— сказал он мне; я подумал, что он из любезности.

Впоследствии оказалось, что я единственный русский интеллектуал, поддерживающий их. И один из немногих европейских интеллектуалов, поддерживающих.

Впереди запели «Марсельезу». Ну и мы запели «Марсельезу», она помогала идти.

«Nous est la! Nous est la!» — кричали жилеты. Впереди метрах то в пяти, то в десяти шёл автомобиль с поднятым задником. Внутри, было видно, стоят усилители и лежит парень, который их подкручивает.

Девки — две, или три, или более — танцевали за автомобилем, между мной и автомобилем, изгибаясь и выдрючиваясь под, как мне сказали, бретонские песни, переделанные в жёлтожилетный фольклор.

В узлах пересекающихся улиц стояли в резиновых костюмах из каучука жандармы с дубинками, как регбисты. Морды у них были напряжённо-зловещие и ничего хорошего не обещали. Частично зловещие, они же были и смешны.

Российские операторы втягивали носами воздух и обращались ко мне укоризненно, будто я виноват в том, что они унюхали. «Однако травка или гашиш».

Друг моей парижской жизни Тьерри то исчезал, то появлялся в своей кепке: высокий, жилистый, недовольный, он иногда смеялся хохотом Джокера из фильма, широко разевая рот.

Парень, который ходит для себя и частью для меня на все акты жёлтых жилетов, с русским именем Иван, которое ему дали его абсолютно французские родители, невозмутимо шёл рядом со мной в костюме-тройке. Каким образом он прибился к жиганам-жилетам, этот парень, мужик, по виду администратор, я так себе и не объяснил.

По ходу кортежа несколько раз возникали напряжённые ситуации между жилетами и полицией. Тогда вызывали кривого дядьку. Леллуш ещё до начала марша представил меня ему, охарактеризовав его как «флика», и флик разрешал ситуации.

В каком-то месте Rue Tolbiac к краю тротуара высыпали мусульмане в зелёных и голубых, и белых робах до полу и приветствовали нас. Где-то мы останавливались, стояли, топтались в нетерпении, затем всё же шли дальше.

Личный состав у них простой и немудрящий.

Для описания знакомств лучше всего подходит крупный план, взгляд на носы, поры, порезы и бородавки. Недаром же крупными планами побеждали великие живописцы других живописцев.

Меня подвели прямиком к Леллушу — мой старый друг Тьерри, писатель чёрных романов, и его друг с «русским» именем Yvan. Мы шли сверху, и нам был виден пятачок у метро Joissie, где и стоял Леллуш с группой своих французских хлопцев.

Я отметил его свежие глаза и залысины и решил, что ему ещё нет пятидесяти. Мы познакомились и бойко затараторили, благо мне переводчик не нужен — когда-то я знал их язык бегло, хотя и немного бестолково (словарь у меня гигантский, но не всем словарём я умею пользоваться).

Со своей rue Анри Барбюс мы пошли по ничтожной перпендикулярной улице и вышли в тенистый сад Люксембург-2. Я и трое военных корреспондентов.

Там бегали, лежали и жевали посетители. Подымали, согласно известным только им ритуалам, руки и ноги.

Кружком сидели китайцы, по-моему, одной из сект, преследуемой в самом Китае (я думаю, многие в Китае ненавидят режим, и он, скорее, скоро лопнет со всеми их хвалёными достижениями). В беспорядке на сочной траве в тени огромных деревьев лежали ученики. Громкой музыки не было. Это был май. Мы пошли, четверо, и устроились на железных стульях. Я им сказал, что застал ещё то время, когда только отменили плату за стулья. Это был май.

В середине июля мы пришли рано-рано, я и Фифи, в Люксембургский сад, вряд ли было и девять утра. Фифи меня сфотографировала у кадки с огромной пальмой. Куда-то их, пальмы, на зиму укатывают, затем прикатывают весной.

Мы устроились так, чтобы тени наши не заслоняли друг другу солнце. У нас с Фифи нет ни одной фотографии вместе. Может быть, потому что Фифи замужем и заключила с мужем какой-то договор, который она соблюдает уже десять лет.

А может, она тайный агент, хотя что со мною агентить, ведь уже десять лет в таком случае она работает со мной.

Ни одной фотографии вдвоём.