Книжные гири: 5 толстых книг, на которые стоит потратить время

— «Радуга тяготения»?

— Это роман.

— Я знаю.

— Хотя я его не читал.

— Я тоже не читала.

— Никто не читал.

Правильнее сказать, многие пытались и не смогли продвинуться дальше середины. Наэлектризованным языком написанный, самый недоступный и навороченный роман прошлого столетия, что сопровождают описанием «для самых эрудированных». Это четырехактная книжная гиря — чья структура задана картами Таро, образом перфорации бобины кинопленки, физикой и траекторией ракеты — о том, как на нас свалился ХХ век: Вторая мировая, летящие на Лондон ракеты Фау-2, порно, шпионаж, паранойя и патологически сексуальные нацисты.

О Томасе Пинчоне написано куда больше чем он успел написать сам, а разбору «Радуги» один серьезный автор посвящает не то чтобы статью, а как минимум диссертацию, желательно три — что из года в год и делают в университетах всего мира. Обрисовать сюжет не получится — очень не пересказываемая это штука, скорее напоминающая законспектированный сон или выпаленное на кушетке психоаналитика наваждение. Вот облако тегов: более 400 персонажей, трансгрессивные сексуальные похождения, шизонаркотики, философия детерминизма и кальвинистская предопределенность бытия, собаки Павлова, мыслящие лампочки, экскурс в историю нацизма, обернувшуюся излетом астронавтики. Чтение Пинчона — сизифов труд, но труд приятный, включающий в себя декодинг тут и там разбросанных аллюзий — чувствуешь себя Аланом Тьюрингом над дешифратором «Энигма». Как в свое время «Улисса» Джойса было положено сопровождать объяснительным комментарием Дона Гиффорда, так и этот темный обелиск постмодернизма лучше читать в связке с «Путеводителем по "Радуге"» Вайзенберга или кембриджским гидом.

Сочиненный американским галломаном на неродном языке, награжденный французской Гонкуровской премией (что для иностранца — редкость), в зависимости от страны названный «порнографией» или «великой книгой», но, так или иначе, громко сдетонировавший роман — заодно вновь вернувшийся в русскую читательскую орбиту после октябрського скандала о злополучных двадцати страницах.

Написанные за 120 — как у де Сада — дней, «Благоволительницы» рассказывают о Максимилиане Ауэ — оберштурмбанфюрере СС, дипломированном палаче с изысканной библиотекой и эротомане с лицом мадс-миккельсонского Ганнибала, черпающем грезы и фантазии из повсеместного истребления. Обширная романная география: Германия, Запад Украины, кратер Бабьего Яра, рытвины Северного Кавказа, Сталинград. Исключительная биография: мужеложец с влажными позывами к собственной сестре, гибкий ум, блестящее нацистское резюме и гордость Vaterland, Ауэ становится хроникером событий, пошатнувших барометр ХХ века. Литтелл проделал колоссальную архивную работу, объединив свидетельства о переломе и неврозе истории и заключив их в фигуре Ауэ. Если книга и не отображает всего ужаса «законов военного времени», то точно манифестирует власть похоти и похоть власти. Физиологичность и телесность текста и в тексте становятся принципом, приемом, сверхтропом — сцепленные обнаженные тела жертв концлагерей здесь напоминают слипшуюся оргию, оргазмы — маленькую смерть, нацизм — БДСМ-практики. Несмотря на всю интеллектуальность, «Благоволительницы» сродни «Дому Аниты» Бориса Лурье и «Белому отелю» Дональда Майкла Томаса прежде всего остаются психотическим эро-текстом о Холокосте — делающим многие книги «после Освенцима» мелкими, если не лишними.

Милорад Павич и Хулио Кортасар легитимизировали романы-сборки: литературное LEGO (начинай с главы 3, потом к 16, затем с 15 по 3), у Брайана Джонсона книга вообще не сшита корешком — тасуй, комбинируй и читай как хочешь. «Светила» в этом смысле линейны, но задуманы причудливее, вернее еще механичнее: сюжет о новозеландских золотых приисках задан звездным небом. 27 января 1866 года в городе Хокитика в гостинице «Корона» двенадцать джентльменов рассказывают тринадцатому истории, так или иначе связанные с золотодобычей и сопутствующими ей горестям. Двенадцать рассказчиков отображают двенадцать созвездий, а Кроссби Уэлс — тот самый № 13 — становится персонажем-Землей, вокруг которого «все крутится». Главы становятся короче соответственно фазам убывающей Луны (первая — 350 страниц, последняя — всего две). Все причины, следствия и вообще шестеренки сюжета предопределены движением небесных тел — с помощью специальной астрономической программы Каттон рассчитала их положение с 27 января до 20 марта, с начала и конца романа, соответственно. Идейно же «Светила» ведут перекличку с барочными учениями Роберта Фладда и Томаса Брауна о зависимой от хода звезд человеческой судьбы.

Добросовестная, въедливая, до деталей продуманная звездная феерия от самого молодого лауреата Букера (2013) — раз за разом, страница за страницей поражаешься возрасту автора, которую на тот момент от тридцатилетнего юбилея отделяло несколько лет. Интересно, что бы сделали — воспользуемся выражением Борхеса — «прядильщики конструкций» вроде того же Павича, дотянись они до такого оборудования. В любом случае, спасибо NASA и их программам за помощь в написании такого романа.

Рукопись Данилевски, передававшаяся, как гласит аннотация, бандеролями и из рук в руки «странноватой молодежи — музыкантов, татуировщиков, программистов, стриптизерш, борцов за охрану природы и любителей адреналина — прежде чем быть напечатанной и обрести многочисленную паству. Итак, амфетаминовая голова, бичкомбер и забулдыга Джонни Труэнт вместе с приятелем идут посмотреть на квартиру недавно умершего и ходившего в чудаках Дзампано. Там Джонни находит записи о некоей "пленке Нэвидсона" — документальном фильме Пулитцеровского лауреата Уилла Нэвидсона, привлекшего внимание как братьев Вайнштейн, так и интеллектуалов из Лиги Плюща. Нэвидсон — военный корреспондент обколесивший полмира — решает обустроится с семьей в доме в Вирджинии и попутно снять домашнее кино, экспонирующее их быт. Одним утром они находят дверь, которой не было, за ней позже появляется коридор, а тот трансмутирует в гигантский, больше чем планета, лабиринт. Уилл сколачивает экспедицию с камерами, запись с которых и становятся "пленкой", о которой, в свою очередь, коряво-академически пишет Дзампано, обильно цитируя психоаналитиков, киноведов, геологов и философов от Жака Деррида до Эйнштейна, подкрепляя все тысячью сноскок, письмами, глоссариями, нотным станом, наконец. Чтобы читатель прошел через огонь, трубы и постмодерн, к монографии Дзампано прибавляются комментарии Труэнта. Дальше, беспрецедентная — особенно для тогдашних 2000-х — методика: с метаморфозами дома мутирует текст, меняется сама функция книги, порою читателю нужно ее перевернуть (при чем во все четыре стороны), читать по диагонали, справа налево, кругами (!) и носиться как теннисный мячик от текста к финальным примечаниям и обратно. То, что было хоррором стало типографским экспериментом, вызовом — нет, даже наездом на литературу. Просто посмотрите, как это выглядит.

Под личиной главного писателя-затворника современности Томаса Пинчона, как думали журналисты, скрывались Уильям Гэддис, жившая под мостом Ванда Тинаски и автор «Над пропастью во ржи». Пять лет назад в Harper’s Magazine вышла статья о том, что Пирсон — еще один такой аватар, задуманный с целью издать ноунейм-роман. Как выяснилось, допущение бестолковое и непродуктивное: писателем оказался некий А. Дж. Перри (автор статьи с ним переписывался, у Перри прекрасный русский. — Правила жизни), 1:0, конспирологи промазали — ну, или нас всех опять обманул Пинчон.

Чарли — героический лузер, третьесортный академик, разведенец и «много всего, но ничего целиком» — нанят координатором особых проектов в сельско-общинный колледж Коровий Мык. Обязанности просты: помочь колледжу продлить аккредитацию и устроить рождественскую вечеринку. Однако преподавательский состав разделен на два лагеря: Чарли вынужден примирить мясоедов, консерваторов и католиков с любителями кресс-салата, прогрессистами и приверженцами духовного просвещения. Добиться цельности мешает еще и попытка самого координатора усесться на два стула: он пытается посетить назначенные на одно время барбекю и сеанс тантрической йоги, подписывает как петицию по внедрению электрических печатных машинок, так и за продление эксплуатации ручных. Все это лишь фойе к театру абсурда: день мешается с ночью, пространство-время исчезают и возвращаются на место, на американском флаге то прибавляются, то стираются звезды-штаты, Коровий Мык оборачивается то заспиртованным во времени городишкой времен расширения фронтира, то вполне современным. Итак плотная, нажористая фактура превращается в игривую лекцию о Вселенной и физике; из campus novel текст переходит в роман идей, роуд-стори и философичное заигрывание с идеями дуалистичности и неделимости, пространстве/времени, прогрессе/замедлении, теориях Фуко и буддизме. Меж тем, кроме спекуляций о «пинчоновости» произведения его так особо и не заметили. Ну и — между нами — сволочи, что не заметили.