Лев Данилкин. «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»

К Троцкому часто применяли характеристику «пророк», и среди его предсказаний найдется и такое: в Лондоне, на Трафальгар-сквере, будут воздвигнуты две бронзовые фигуры — Карла Маркса и Владимира Ленина.

Теоретически, именно к тому все и шло — Англия была страной, где развитие капитализма создало наиболее очевидные предпосылки для социалистической революции; она должна, обязана была вспыхнуть — и тем сильнее, чем разительнее контрастировали друг с другом надежды и эмпирика. Когда 7 ноября 1919 года Мария Ильинична Ульянова на свой страх и риск — Советская Россия была истекавшей кровью страной-изгоем, которая находилась не в том положении, чтобы раздавать инструкции хозяевам мира, — напечатала в «Правде» пришедший самотеком перевод стихотворения Э. Карпентера «Англия, Восстань!»:

England, arise! the long, long night is over,

Faint in the east behold the dawn appear; —

Out of your evil dream of toil and sorrow

Arise, O England, for the day is here; —

Ленин пришел в восторг и распорядился разыскать переводчика и снабдить его ордером на квартиру, одеждой и деньгами. Похоже, тому удалось затронуть самые сокровенные мечты Ленина — и найти способ транслировать их всему миру в удачной форме.

«Англия, — ерзал Ленин, — есть кажущееся исключение»; видит бог, он потратил немалую часть своей биографии на то, чтобы расшевелить эту страну и доказать мнимость английской уникальности; с озадачивающей регулярностью пересекая Ла-Манш, он предоставлял потенциальным ваятелям самые щедрые концессии на право превратить нельсоновскую колонну в ленинскую.

Первая попытка Ленина попасть в Лондон датируется аж 1895 годом— он умирал от желания познакомиться с Энгельсом. Тот четверть века обитал в доме 122 на Риджентс Парк роуд в районе Примроуз Хилл. Здесь он принимал у себя Маркса, а в последние годы его жизни дом превратился в подобие Ясной Поляны — у автора «Положения рабочего класса в Англии» (чье состояние, только в виде ценных бумаг, оценивалось в два миллиона фунтов — он был удачливым портфельным инвестором) хватало средств и добродушия каждое воскресенье устраивать приемы, на которые мог прийти кто угодно, если у него была хоть какая-то рекомендация. В этой социалистической мекке бывали Вера Засулич и другие русские, которым Энгельс демонстрировал удивительный трюк — декламировал на чистом русском языке строфы три из «Евгения Онегина» — первые две и седьмую, до «...Зато читал Адама Смита и был глубокий эконом»; потом, впрочем, выяснялось, что на этом его познания в русском языке заканчиваются. Тонкий, надо признать, выбор — подтверждающий тезис из хрестоматийной ленинской статьи, что одним из трех источников марксизма была английская политэкономия — Адам Смит и Рикардо еще до Маркса исследовали особенности оплаты труда в рамках капиталистического общества; Маркс развил именно англичан — и продемонстрировал, в частности на английских примерах, что стоимость товара связана с количеством общественно необходимого рабочего времени, которое уходит на производство товара. К сожалению, историческому рукопожатию не суждено было состояться — в 1895-м второй основоположник был сильно болен, никого не принимал и вскоре приказал долго жить. Дом Энгельса — синяя табличка и сейчас извещает о том, что здесь обитал «Political Philosopher» — находится примерно в том же районе, где поселится в 1902-м Ленин: к северу от Оксфорд-стрит, главной транспортной артерии города, чуть восточнее Блумсбери—Клеркенвиль. Спокойный, безопасный, буржуазный, заселенный наслаждающимися близостью к библиотеке Британского музея читателями — и одновременно самый «красный», пожалуй, во всем мире участок; где еще вы найдете пятачок, на котором жили, работали, захаживали в одни и те же пивные и любили прогуливаться вдоль линии Риджент Парк — Чок Фарм — Хэмпстед Хит Маркс, Энгельс и Ленин.

Англия была загадкой для иностранных марксистов — которую требовалось разгадать, чтобы не совершить ту же ошибку у себя дома. Штука в том, что теоретически, согласно выкладкам Маркса и Энгельса, Англия должна была первой преобразовать капитализм в социализм и уж только потом, вторым эшелоном, — Германия и все другие. Однако к началу ХХ века слепому было ясно, что с Англией что-то пошло не так. 90 процентов избирателей — рабочий класс, но до 1906 года в парламенте не обнаруживалось социалистической партии, в лучшем случае — единичные представители; даже внятной социалистической партии так и не возникло. По непонятным причинам английский пролетариат отлынивал от выполнения функции могильщика буржуазии. Проще всего было объяснить этот ребус тем, что рабочие сформировались здесь в условиях географической изоляции («островное сознание») — и поэтому чувствовали себя не такими, как их товарищи на континенте. Как бы то ни было, нельзя сказать, что английские рабочие просто проспали свои возможности: наоборот, им нравилось самоорганизовываться, и фабианское общество, партия лейбористов, кружки социал-демократов и группы независимцев легально функционировали и конкурировали друг с другом. Не было своей ежедневной газеты; не было чувства классовой обособленности — зато были неплохие фабричные законы, обязательное школьное образование для детей рабочих и сильные тред-юнионы.

Решение Ленина перепрыгнуть из Мюнхена в Лондон выглядело удачным именно в силу своей нетривиальности. В Лондоне было мало русских политэмигрантов: он не был иммигрантской гаванью вообще (как Париж), и там не было Плеханова (как в Женеве), в частности. Те, кто хотел начать жизнь с нуля, ехали в Америку; те, кто испытывал дефицит культурных впечатлений и ощущения «европейской цивилизованности», — в Париж или Швейцарию—Италию—Германию; те, кто эмигрировал по экономическим соображениям, знали, что в Англии большая конкуренция и все социальные лифты забиты самими англичанами, которые неохотно втягивают животы, чтобы пустить посторонних; в качестве места, где можно получить хорошее образование, Англия не рассматривалась в принципе. Английский язык был мало распространен в Европе. Въезд иностранцам не запрещался, но по прибытии — если приплываешь на остров с билетом третьего класса — требовалось предъявить 5 фунтов (очень крупная сумма): доказать, что можешь оплачивать расходы.

Лондон в Эдвардианскую эпоху (королева Виктория умерла за год до приезда Ленина) был «столицей мира» — четверть земного шара была закрашена в британский цвет (это даже больше, чем сегодня Америка, — целые континенты). Отсюда экспортировались технологии, капиталы и высококачественные промышленные товары, но город не был генератором доминирующей поп-культуры, высокого искусства, урбанистики, моды, дизайна, идей и вообще полюсом «крутизны». Лондон был «живым» — но не был магнитом; он, да, уже «раскачивался» — но еще не был «свингующим». Туда отправлялись скорее «по делам», чем с туристическими целями; как сейчас в Гуанчжоу или Доху.

Русские, мало знакомые с английским языком, не видевшие логики в бесконечных исключениях из правил чтения и произношения, не понимавшие нюансы быта, не обнаруживавшие в городе кафе — как в Берлине и Вене, и сбитые с толку беллетристикой, считали этот город «чужим и далеким» — непонятным, в отличие от Парижа, Берлина или Женевы, топографию которых многие по книгам представляли лучше, чем петербургскую. Впервые попадая в Лондон, большинство из них реагировало одинаково: «трудно было сразу разобрать, едем ли мы по туннелю или по улице: такой стоял туман и так много было копоти и дыма. Сами улицы, с узкими, высокими, совершенно однообразными домами, производили впечатление туннеля... Все это произвело на меня, — вспоминает Лядов, — ошеломляющее впечатление». Ленин не стал исключением: «Первое впечатление от Лондона: гнусное. И дорого же все порядком!»; «Гнусное впечатление производит этот Лондон, на первый взгляд!!»

Город поражал приезжих масштабом — 50 километров в диаметре и пять (а с Большим Лондоном так и все семь) миллионов человек, копошащихся в клубах черного тумана; такого метрополиса никто раньше никогда нигде не видел. Если где-либо капитализм выглядел гротескно-отталкивающим — так это там; задымленный город-мануфактура — и штаб-квартира наступательной буржуазии. «Улица была, — пытался транслировать лондонскую "энергетику" посредством ритма поэт Брюсов, — как буря. Толпы проходили, / Словно их преследовал неотвратимый Рок. / Мчались омнибусы, кебы и автомобили, / Был неисчерпаем яростный людской поток». Для европейцев с континента этот поток казался не просто стремительным и бездушным, но еще и агрессивным, опасным; так выглядели боевые порядки империи, которая 7/24 воевала, одержимая промышленным ростом и инвестированием трофейных капиталов. Здесь, в Лондоне, капитализм показывал, на что он способен. Даже впечатляющая архитектура и обретающиеся внутри богатства — как, к примеру, Музей естественной истории в Южном Кенсингтоне — воспринимались как демонстрация того, что могут себе позволить правящие классы в стране суперуспешного капитализма: нечто вроде вынешних дубайских небоскребов. Троцкий особенно настаивает, что во время совместной экскурсии по Лондону осенью 1902-го именно таков был тон Ленина-гида: «Это у них знаменитый Вестминстер». С уважением, но отстраненным: «умеют или имеют, сделали или достигли — но какие враги!».

Любопытно, что ровно в тот момент, когда Ленин оказался в Лондоне, — именно в 1902-м — вышла важнейшая для Ленина книга: «Империализм». Ее автор, Джон Гобсон (1858—1940), проанализировал особенности современной ситуации и пришел к выводу, что империализм — дурное следствие капитализма: дурацкое, самоубийственное, аморальное и ведущее к увеличению социальной пропасти в обществе стремление вывести продукты капитализма на внешние рынки — где можно заработать больше, чем на домашних. Для Гобсона империализм — болезнь капитализма: ужасная, но не неизбежная и не неизлечимая, с ней можно бороться. Ленин, однако, четырнадцать лет спустя, на материале мировой войны, докажет: империализм — неотменяемая, естественная фаза капитализма, неизбежная мутация.

Поздневикторианская Англия еще не была романтизирована, как это произойдет задним числом, и, странным образом, тиражировала скорее негативные образы самой себя. По миру циркулировал образ «диккенсовского» капитализма — непригляднее, чем на континенте; ужасы эксплуатации усугублялись преувеличенно криминогенной — судя по беллетристике — обстановкой и ужасным климатом: дожди и туманы, из которых сгущается призрак Джека-Потрошителя. Этот комплекс предубеждений успешно конкурировал с другим — касающимся культурной идентичности местного населения: грубые, низкорослые, рыжеватые, агрессивные, склонные к неумеренному употреблению алкоголя мужчины и сильно пьющие, бесстыдно демонстрирующие свою распущенность женщины; низко котировалась и собственно английская культура — потакающая низменным инстинктам толпы, обожавшей развлекаться в мюзик-холлах; и даже канканы — по уверению Горького — в Лондоне были циничнее, чем в Париже. Все сравнения с Парижем — подлинным городом будущего, заново перепланированным и юзер-френдли — оказывались не в пользу Лондона: здесь не было высотной, современно выглядящей архитектуры, богемной атмосферы, артистизма, большого количества интересных иностранцев. Лондон казался твердыней капитализма, где глубоко укоренились многие феодальные предрассудки — малопонятные посторонним, и свидетельством тому были улочки в центре — кривые и грязные на вид. Там было легко потеряться, спрятаться, слиться с окружением, пропасть — в качестве урбанистического паттерна такое мало кому нравилось.

Ленточная застройка производила впечатление «бездушной», дома — угрюмых и мелких: трехэтажные означало — несовременные. Не было Шарда, London Eye, «Огурца», другим был «скайлайн», силуэт города: линия горизонта проходила гораздо ниже. На южном берегу Темзы вообще были фавелы, куда иностранцам не следовало соваться в принципе. «Русским» районом считался Ист-Энд, Уайтчепел, Лаймхаус — нынешний пакистанско-бангладешский анклав. «За Сити вы попадаете в настоящий мир дешевки и хлама», — писал большевистский дипломат- англофил Платон Керженцев. «Воскресная толкучка на Мидльсекс-стрит — вылитый базар где-нибудь в Кельцах или Виннице». Несмотря на то, что найти в Уайтчепле селедку, баранки, черный хлеб и соленые огурцы было проще, чем мармайт и боврил, в Лондоне не сложилось хорошо взаимодействующей друг с другом общины политэмигрантов, как в Париже и Женеве; возможно, просто из-за небольшого количества, — всего две-три тысячи человек, распыленных по огромному городу; возможно, потому что среди них было мало безработных — кто хотел, быстро находил работу на фабриках, и на политику у них оставалось меньше времени. Англия была поставщиком «чужого», страной-где-всё-наоборот — притягивавшей отдельных особей со странными запросами, — но не массы. Сюда даже и рефераты-то приезжали читать раз в сто лет — за отсутствием спроса даже на Ленина или Луначарского. К лондонским «селебрити» относились князь Кропоткин, бывший руководитель кружка «чайковцев» и будущий видный эсер Николай Чайковский, а также видный марксист-левак, игравший большую роль среди английских социал-демократов Федор Ротштейн; уже после Ленина к этой компании присоединятся Чичерин, Литвинов, Коллонтай. Роль русской газеты выполняли здесь бундовские «Известия».

Парадокс в том, что несмотря ни на что — или благодаря всем вышеизложенным факторам — Лондон стал тем «Курским вокзалом», где рано или поздно, вольно или невольно оказывались участники трех из четырех «классических» — «ленинских», до 1917 года — съездов РСДРП: Второго, Третьего, Пятого. Да, мало кто из русских жил здесь — зато здесь можно было встретить большевиков, которых с трудом представляешь себе за границей в принципе, — вроде Клима Ворошилова, у которого, в качестве участника V съезда, было несколько недель для того, чтобы освоить восток Ислингтона. Именно там, в церкви Братства на углу Саутгейт и Балмс роу, где на Горькому на десятки лет запомнится порозовевшая лысина Ленина, который буквально сполз под стол от смеха из-за глупости, которую сморозил выступавший Плеханов.

Лондон, сохранивший меморабилии о временах раннего РСДРП, надобно еще поискать. Вместо церкви Братства — где нащупывали, располагая скудным бюджетом 2 шиллинга в день на человека, пути преодоления революционного кризиса 350 российских социал-демократов (американский мыловар-филантроп — у которого Ротштейн и Плеханов попытались добыть 1700 фунтов после того, как 100 000 рублей, выделенные для мероприятия, кончились гораздо раньше, чем планировалось, — понаблюдал за русскими революционерами с хоров и нашел их очень «сосредоточенными», после чего раскошелился) — многоквартирный дом. Снесен в 1960-е — чтобы возникнуть в новом обличье — отель Imperial на Рассел-сквер, где Горький, приехавший в Лондон вместе с М. Андреевой для участия в V съезде РСДРП, впервые задумался, не чокнутый ли Ленин — после того, как тот полез щупать и ворошить их постель: не сыро ли белье, что может неблагоприятно сказаться на здоровье пролетарского писателя. Больше не считается «русским местом» в Лондоне Парламент-хилл в юго-восточном углу Хэмпстедской пустоши с хорошим видом на город — куда по выходным члены русской колонии выбирались с детьми на пикники, поиграть в горелки и лапту. «The Pindar of Wakefield» на Грейз Инн роуд — нечто среднее между пабом и мюзик-холлом, в котором выступали Боб Дилан и «Pogues» и где можно было встретить персонажей в диапазоне от Карла Маркса и Ленина до Сталина и Розы Люксембург, теперь называется «The Water Rats». Нынешний Лондон вряд ли подошел бы делегатам какой-то аналогичной РСДРП партии в качестве места для собрания: слишком многочисленная русская диаспора, слишком пристальное внимание спецслужб к иммигрантом, слишком проходное место — и слишком велик шанс выпить чая, в котором окажется полоний.

Тахтарев, у которого Ульяновы провели свои первые несколько дней в Лондоне, был проницательным социологом, исследователем рабочего движения в Петербурге 1890-х и умеренно-левым марксистом, женатым на подруге Крупской Аполлинарии Якубовой. У Тахтаревых же встречали и наступление многообещающего 1903 года: Троцкого пригласили, но он не пошел — и очень жалел потом: то был последний в истории шанс увидеть Ульяновых вместе с Мартовым и Засулич в дружеской предновогодней атмосфере. Позже отношения разладились, и лондонские любезности оказались забыты; Крупская, поджав губы, сообщила Шагинян, что Тахтарев был «марксист на час».

За год, который назвавшиеся «мистером и миссис Рихтер» Ульяновы прожили в Лондоне, у них, похоже, не возникало особых поводов для нареканий ни в связи с климатом, ни в связи с нравами аборигенов: с лета 1902-го жалобы на «лондонское обалдение» (нечастая лексика для Ленина) сошли на нет; люди оказались красивыми, любезными и неагрессивными, климат — приятным (туманов не было, и погода стояла типичная лондонская-как-сейчас: жаркое лето и теплая сухая зима с небольшим похолоданием в январе-феврале), город изобиловал парками и маршрутами для прогулок, и даже с водными процедурами, к которым Ульяновы привыкли в Мюнхене, дела, надо думать, наладились — в Гайд-паркских прудах можно было в определенные часы купаться, и наверняка Ленин пользовался возможностью окунуться в Серпентайн или Круглый пруд. Гримасы «диккенсовского», «готического» капитализма в Англии — по крайней мере, в Лондоне — также не выглядели такими уж отвратительными. Статистика противоречила беллетристике. Как ясных дней на деле было гораздо больше, чем туманных, так и смертность в Лондоне была наименьшая среди всех европейских городов. Настоящая нищета царила не столько в рабочих, сколько в иммигрантских кварталах. Теоретически русскому пролетарскому вождю было бы уместнее поселиться в Ист-Энде, где он мог непосредственно погрузиться в атмосферу беспросветности, однако Ленин ограничился тем, что время от времени вел там занятия в кружке рабочих — тестируя на них программу РСДРП, которую как раз и сочинял в этот момент. Один из лондонских «сталкеров» Ленина, Н. Алексеев, вспоминает, что среди участников были «русский англичанин Робертс», «русский немец Шиллер», одессит Сегал и петербуржец Михайлов. Рабочие-аборигены были, несомненно, зажиточнее русских, и Ульянову, хорошо знавшему Невскую заставу, любопытен был как раз процесс «обуржуазивания» «сознательных» рабочих — которые по примеру высших классов объединялись в разные клубы и устраивали свои собрания — часто протестного характера. Троцкий рассказывает об их совместном с Ульяновыми походе в некую социалистическую церковь, где речи, обычные для с.-д. митинга (Ленин переводил им спич наборщика, вернувшегося из Австралии), время от времени перемежались пением благочестивых псалмов — «Всесильный Боже, сделай так, чтоб не было ни королей, ни богачей»; социалисты и «попы», к удивлению россиян, считали друг друга союзниками в борьбе за «права человека».

Похоже, Англия, несшая другим странам колониальное рабство — или, по крайней мере, экономическую зависимость, — сама представляла собой «глаз циклона», где действовали демократические законы и эксплуатация буржуазией пролетариата ощущалась не так болезненно.

Этот английский опыт — и английские чудачества — привлекали внимание не только Ленина. Пристальнее всего на англичан смотрели немцы. Собственно, пресловутый ревизионизм Бернштейна был основан на наблюдениях за английским опытом: вот каким — надклассовым — должно быть государство: рабочие объединяются через свои тред-юнионы и контролируют госорганы. У Ленина было другое мнение на этот счет: он знал, что тред-юнионизм есть «идейное порабощение рабочих буржуазией», и не собирался пересматривать свои взгляды.

При словосочетании «Ленин в Англии» в голове должен возникать образ человека в котелке, костюме и с зонтиком под мышкой — сливающегося с фоном: длинным лондонским, с торчащими каминными трубами, трехэтажным зданием «ленточной застройки». Таким был дом Ульяновых на Холфорд-сквер — непримечательный, с неоштукатуренным кирпичным фасадом, без крылечек с колоннами, эркеров и прочих нынешних декоративных атрибутов такого рода кварталов; из муниципальных благ — лишь районный скверик. Дом сейчас не увидишь; впрочем, в реликварии Центрального музея Ленина хранится решетка камина и кусочек обоев непосредственной из «ленинской» квартиры; эти объекты попали туда благодаря хозяйке, миссис Йо, которая в 1930 году получила предложение прийти в советское посольство и поделиться рассказами о своих жильцах. Меж тем ее отношения с «Рихтерами» поначалу складывались далеко не безоблачно: те показались ей недостаточно респектабельными: мало мебели, занавески на окна не повесили; женщина не носила обручального кольца. В отсутствие мужа к ней постоянно приходил другой мужчина: Крупской приходилось взаимодействовать по делам редакционной переписки с Мартовым и чтобы избежать многочасовой коммуникации со своим товарищем, Ленин, когда тот являлся к его жене, уходил в библиотеку. Претензия была высказана; для объяснений был вызван Тахтарев, которому пришлось едва ли не грозить хозяйке судом за диффамацию — с какой стати она берется так или иначе интерпретировать отсутствие кольца у законной супруги. Занавески — повесят, договорились; но тут Ленин совершил еще несколько faux-pas — во-первых, по выходным стучать в дверь не полагалось, а он стучал, во-вторых, в воскресенье же он был застигнут передвигающимся по улице с булкой под мышкой — в воскресенье, когда вообще не полагается ничего покупать, да еще и хлеб не был ни во что завернут! Разумеется, все эти воспоминания написаны задним числом, и, скорее всего, эксцентрическая ксенофобия хозяйки преувеличена; наверняка ее больше смущали посетители-иностранцы — которые, прознав о переезде «Искры» в Лондон, навострили лыжи в том же направлении и вряд ли выглядели слишком благонадежными. Потом отношения выровнялись; во всяком случае, Ульяновы прожили в доме целый год, не попытавшись сменить квартиру; однако видно, что им не нужно было далеко идти, чтобы получить пищу для размышлений об инаковости англичан.

Однажды в Лондон приехал Милюков — тогда еще сугубый оппозиционер, явившийся поработать в библиотеке Британского музея и сколачивать «широкую оппозицию». Ленин тоже встретился с ним — у себя. Милюков охарактеризовал жилище Ленина как «убогую келью» и вспомнил, что их «спор оказался бесполезным. Ленин все долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника»; они не вцепились друг другу в глотки, как, наверное, поступили бы в 1917-м, но не понравились друг другу.

Чтобы попасть к Ульяновым, нужно было постучать в известный по романам Диккенса (чей дом на Даути-стрит, 48, находился метрах в шестистах от двери Ленина) дверной молоток — выглядевший, впрочем, как железное кольцо. И Троцкий, и Горев упоминают, что Ульяновым стучали три раза — что означает третий этаж; однако Крупская уверяет, что они занимали первые два этажа: на первом находились хозяйственные помещения: прихожая, уголь, туалет, помойка, на втором — две небольшие комнаты, причем тещина (мать Крупской приехала не сразу) использовалась еще и как кухня. В начале Второй мировой войны перед домом поставили бюст — однако с наступлением политического похолодания он сделался объектом регулярных атак вандалов, и поэтому сейчас сбереженный памятник можно увидеть в районной библиотеке Финсбери. Дом на Холфорд-сквер, полуразбомбленный в войну, снесли в 1960-х.

Все мемуаристы — от Троцкого до Уэллса — сходятся на том, что Ленин весьма прилично говорил по-английски; особенно на фоне Мартова и Веры Засулич, которая после нескольких лет жизни в Англии в лавке указывала пальцем на предмет, который намеревалась приобрести. Первую часть своего «искровского» периода в Лондоне Мартов, Засулич и Н. Алексеев (которому Ленин поручил поселиться вместе с плохо приспособленными к английским обстоятельствам товарищами) прожили коммуной, между Холборном и Кингс-Кроссом (логичнее было бы поселиться всем вместе, однако «коммун» Ленин терпеть не мог — и скорее готов был прописаться в коробке из-под обуви, чем под одной крышей со своими соредакторами). Это была двухэтажная пятикомнатная, снятая на партийные средства квартира, где резидентами, владевшими собственными комнатами, считались Мартов, Засулич и Алексеев. Четвертую комнату отвели под кухню, пятую — под гостевую. Под управлением Мартова квартира на Сидмаут-стрит моментально превратилась в нечто вроде клуба «Искры», куда являлись все сочувствующие направлению газеты; если верить большевичке Зеликсон-Бобровской, «стремление пробраться в Лондон» охватило многих читателей «Что делать?». Ленин жил по соседству, но появлялся в коммуне нечасто и не выходил из дому без баллончика со спреем, а при малейшей попытке покуситься на его прайвеси проводил на асфальте жирную черту. Троцкий, проживший здесь несколько месяцев, говорит, что каждая встреча с Лениным была чем-то вроде небольшого события. Довольно долго обитал в коммуне Лев Дейч, который прибыл в Лондон из Благовещенска через Сандвичевы острова и Америку; поселившись в Англии под фамилией Аллеман (Deutsch), он с удовольствием развлекал публику мемуарами о своей одиссее. (В Лондоне Дейч занял пост администратора «Искры», однако долго не продержался; между ним и Лениным сложились не слишком приятственные отношения, и они приветствовали друг друга иронически, в духе революционеров 1789 года: «Здравствуйте, гражданин редактор». — «Здравствуйте, гражданин администратор».) Хозяйство велось сообща, прислуги не было, и революционеры быстро превратили жилище в помойку. Судя по воспоминаниям Тахтарева, атмосфера там царила скорее праздничная, чем деловая. «В квартиру с целью освещения был проведен газ. Но один из товарищей пользовался им с целью развлечения. Он набирал его в жестянки из-под консервов и производил оглушительные взрывы, сильно путавшие соседей, которые и без того очень опасливо смотрели на поселившихся в доме русских "нигилистов". По поводу этих "взрывов" мне пришлось иметь объяснение с хозяином дома, который пришел к заключению, что в его доме поселились террористы, занимающиеся приготовлением взрывчатых снарядов. С трудом успокоив его на этот счет, я немедленно же отправился к Владимиру Ильичу, советуя ему оказать должное воздействие на товарищей, которых иначе выгонят из дома, если не произойдет что-либо худшее. Владимир Ильич немедленно же произвел соответствующее давление, и развлечение с газом прекратилось». Одним из этих товарищей мог быть Бауман, явившийся в Лондон после побега из Лукьяновки и вынужденный стать героем разбирательства , касающегося обвинения в доведении до самоубийства. Из другой тюрьмы — екатеринославской — в начале сентября 1902 сюда явился Иван Бабушкин, поразивший даже видавших виды обитателей коммуны своим внешним обликом: его волосы были малинового цвета. Оказалось, то были издержки нелегального перехода через границу — ему помогали какие-то гимназисты, которые снабдили его не той краской. (Интересно, что спустя 60 лет Ю. А. Гагарин больше всего будет поражен в Лондоне даже не обедом у королевы, а тем, что увидит в толпе девушку с малиновыми волосами — уж не последовательницу ли своего соотечественника?) Эксцентричный вид Бабушкина привлекал к нему разных людей — и в Германии его чуть не отправили вместо Англии в Америку. Именно «малиновый Бабушкин» привел эти авгиевы конюшни в порядок — и отчеканил максиму, которая запомнилась Крупской: «У русского интеллигента всегда грязь — ему прислуга нужна, а сам он за собой прибирать не умеет». Бабушкин орудовал не только веником. В течение нескольких недель — именно здесь, в Лондоне, в искровской коммуне — он, поддавшись на уговоры Плеханова и Ленина, написал свои замечательные «Воспоминания»; да еще и успевал изучать местный рабочий класс — Тахтарев водил его на собрания тред-юнионов.

Ленин, надо полагать, и поспособствовал упорядочению внешнего облика Бабушкина; во всяком случае, другой марксист, Горев, вспоминал, что Ленин помог ему освоиться в городе и даже повел его в шляпный магазин, где имел положительный опыт приобретения котелков и дорожных кепок, — и вновь продемонстрировал свой fluent English. Сам Ленин, по-видимому, воспринимал этот язык как наименее известный широкой публике и — в силу своего делового, неромантического характера — наиболее подходящий для интимной переписки; именно поэтому время от времени он съезжает на него в письмах Арманд («Oh, I would like to kiss you thousand times greeting you & wishing you but success: I am fully sure that you will be victorous»). Возможно, его привлекало и удобство неразличения «ты» и «вы»; Шагинян заметила, что I («я») он писал всегда с точкой.

Как мы помним, Ленин с головой погрузился в глубины английского языка в Шушенском — перевод и редактирование веббовского двухтомника требовало знакомства не только с грамматическим строем, но и понимания английских реалий; перепроверка мелочей подразумевала познания этнографического и географического характера. В Мюнхене Ленин принялся подтягивать свой английский — и в Лондоне не стал ослаблять натиск: он повадился ходить в Гайд-парк на Угол Ораторов слушать живую речь и дал объявление в еженедельнике «Атенеум»: «Русский доктор прав и его жена желают брать уроки английского языка в обмен на уроки русского». Этих учителей/учеников набралось сразу трое, но по-настоящему Ульяновы сдружились с неким не то Рейментом, не то Раймондом — «почтенным стариком, внешним обликом напоминавшим Дарвина, служащим известной издательской фирмы "Джордж Белл и сыновья""; Ульяновы называли его The Old Gentleman. Они, по-видимому, сдружились и даже пользовались его адресом в Кенте для того, чтобы собирать корреспонденцию "Искры": ведь конспирация соблюдалась и в Лондоне, хотя и не так жестко, как в Германии; письма для редакции "Искры" шли на адреса и других англичан, среди которых были мистеры Бонд, Клуз, Грэй, Хэйзелл, Джеймс, Смолл и Вудрофф. "Этот мистер Раймонд, — вспоминает Крупская, — объехавший чуть не всю Европу, живший в Австралии, еще где-то, проведший в Лондоне долгие годы, и половины того не видал, что успел наглядеть в Лондоне Владимир Ильич за год своего пребывания там. Ильич Ленин затащил его на какой-то митинг в Уайтчепль" — где каждую неделю проходили заседания русского лекторского общества. "Мистер Раймонд, как и громадное большинство англичан, никогда не бывал в этой части города, населенной русскими, евреями и живущей своей непохожей на жизнь остального города жизнью, и всему удивлялся" (Сам Ленин за весь лондонский год всего лишь дважды выступал перед эмигрантской аудиторией — про аграрную программу и 18 марта на митинге в честь Парижской коммуны.) Среди двух других "учителей" были конторский служащий Вильямс и рабочий Йонг. "Кажется, этими лицами и ограничивался круг английских знакомств Владимира Ильича", — добавляет Н. Алексеев, заведомо ошибаясь: не мог же он не знать про Гарри Квелча.

Квелч, с которым была знакома Засулич, оказался cущей находкой для русских: английский социалист и при этом не оппортунист (уникальная комбинация), трудоголик, владелец собственной типографии и щедрой души джентльмен — его можно было попросить и об оборудовании для печати "Искры", и о выступлении с приветствием от британских рабочих на V съезде РСДРП. Чуть позже он станет вождем крайне немногочисленных английских социал-демократов; в годы же знакомства с Лениным он, как и десятилетие до и после, тянул на себе издание социал-демократической газеты "Justice", где социалистические идеи пропагандировались в форме "Бесед в поезде" — с разъезжающими по железной дороге выдуманными незнакомцами, испытывавшими аллергию по отношению к социализму. В целом в Англии находилось немного желающих писать в этой газете, и поэтому значительную часть объема Квелчу приходилось заполнять собственными новостями и политической аналитикой. Сугубо сектантский характер этой деятельности был очевиден даже Ленину; однако о ее масштабе (который и не снился "Искре") можно судить по тому, что в какой-то момент "Justice" запретили... в Индии.

К сожалению, в 1913 году Квелч скончался. Ленин улучил минутку и написал о нем некролог — страничку, на которой почему-то дважды возникают... стулья: сначала власти высылают Квелча с какого-то социалистического конгресса в Германии, и товарищи вешают на стул, где тот успел посидеть, табличку, извещающую об этом вопиющем факте; вторая история посвящена тому, как Ленин приходил в нему в типографию, и каморка, где тот работал, была такой крошечной, что места для другого стула уже не оставалось; что означало многоточие, которым заканчивалась эта история — и весь некролог — следовало догадаться читателю.

Здание на Клеркенвилл Грин, 37 напоминает клуб, наскоро сооруженный на найденные в стуле сокровища, — хотя вообще-то оно построено триста лет назад, но затем было зареставрировано до "вылизанности"; вот уже несколько десятилетий это "Marx Memorial Library". Библиотека по-прежнему функционирует; там даже есть нечто вроде "ленинского уголка": подозрительно просторное помещение, забитое соответствующими бюстиками и книжками. Существует удивительная фотография 1942 года, на которой это здание утопает в людских толпах, а фасад его украшен портретами Черчилля, Сталина, Рузвельта и Чан Кай-ши, но в центре — в центре Лондона! — гигантская растяжка с Лениным и надписью: "It’s better to give help how than receive Hitler later" — "Лучше дать помощь сейчас, чем потом получить Гитлера".

***

Краткая история британско-советских отношений после октября 1917-го, краеугольным камнем которых, несомненно, была фигура Ленина как главного объекта ненависти и идеолога, столь же причудлива, как декорация этого здания.

Разумеется, британцам крайне не нравилось происходящее на Востоке — особенно после того, как большевики отказались поставлять пушечное мясо для войны с немцами и австрийцами и заключили "предательский" сепаратный мир. В первой половине 1918-го английская разведка активно пыталась организовать убийство Ленина, чтобы не допустить выхода из войны — так называемый "Заговор Локкарта" (помимо Локкарта, в шпионских комбинациях участвовали Савинков и Сидней Рейли — тот самый, что вдохновил Флеминга на создание образа Джеймса Бонда; через несколько лет Рейли убили в России, а Локкарта на некоторое время арестовали). Затем около 14 тысяч англичан участвовали в прямой интервенции в Архангельске и Мурманске под предлогом защиты британских военных складов от немцев; предполагалось скоординировать этот контингент с латышами, охранявшими Кремль, чтобы ликвидировать "большевистских баронов" и сформировать ориентированную на Антанту военную диктатуру.

Ленин также не делал вид, что его не интересует Англия. Еще в 1917-м англичане за антивоенную пропаганду отправили за решетку большевика Чичерина. В ответ большевистское правительство заблокировало в британском посольстве в Петрограде посла Бьюкенена, и 3 января 1918-го Чичерина выпустили и выслали; но гнездо зла не было ликвидировано. Уже 4 января Максим Литвинов, один из старейших агентов "Искры" и впоследствии весьма твердокаменный большевик, обосновавшийся в Лондоне, где он работал техническим секретарем директора дореволюционного Московского кооперативного народного банка и женился на англичанке, прочел в газете, что отныне он является послом Советской России, — не самая, надо полагать, безопасная должность, учитывая количество людей, которые хотели бы выместить свою ненависть к узурпаторам и предателям большевикам на их представителе; и вряд ли власти слишком бы этому препятствовали. Тем не менее, услышав сигнал рожка, старый боевой конь партии тотчас же развил бурную деятельность, снял офис и открыл не то чтобы посольство, но так называемое "Russian People’s Consulate" — с некоторой даже инфраструктурой. Себя он называл — это была чистейшей воды самодеятельность — "Russian People’s Ambassador". Не получив никаких инструкций, Литвинов принялся импровизировать — и умудрился не только превратить воображаемые привилегии (вроде возможности обмениваться со своим правительством неконтролируемыми сообщениями и посылками) в реальные — но и лишить их своего предшественника В. Набокова; также он заблокировал доступ Набокова к царским счетам в Банке Англии — просто написав туда письмо на некоем "правительственном" бланке. Вся эта нахальная, даже без каких-либо указаний из Петрограда и Москвы (там было не до Англии) деятельность продлилась недолго — его так и не признали полномочным посланником. Тем не менее, англичане и русские не прекращали коммуникации — и поэтому миссии присутствовали в обеих столицах, и если "там" кого-то арестовывали — например, Локкарта в 1918-м, то арестовывали и "здесь" — Литвинова; и решить этот вопрос можно было только одновременной отменой арестов.

Хуже то, что Литвинов был не единственным "официальным" представителем Советской России на территории Великобритании. Лидером марксистов Шотландии был Джон Маклин — человек совсем другого поколения и склада, чем снулый Квелч. Школьный учитель, он уже летом 1914-го сообразил, что означает мировая война, и принялся публично разоблачать империалистов абсолютно ленинскими словами. Его речи очень сочувственно выслушивали в индустриальных районах Шотландии, где всегда были сильны тред-юнионы, и поэтому Маклина долго терпели, но в 1916-м все же упекли за решетку. Освободила его Февральская революция в России, вызвавшая массовые демонстрации в Глазго и районе Клайд. Ленин называет Маклина "героем-одиночкой, взявшим на себя тяжелую роль предтечи всемирной революции". Начиная с июня 1917-го, когда его, наконец, выпустили, он развернул антивоенную агитацию, выбросил лозунг про "кельтский коммунизм" и выводил на улицы Глазго по сто тысяч человек. В январе 1918-го Джона Маклина выбирают, с подачи Ленина, объяснившего матросу Железняку и Максиму Горькому, кто это, почетным председателем III съезда Советов; и даже при том, что это была липовая должность, формально во время съезда Россией руководил шотландец. Еще через месяц Маклин не имеющим прецедентов образом был назначен советским консулом в Глазго. Потрясенный оказанным ему доверием — а еще больше тем, что большевики выполнили свое обещание и вывели Россию из ненавистной войны, — Маклин создает настоящее, с реальным адресом (Саут Портленд стрит, 12) советское консульство и ведет там прием; деятельность, которая расценивается британским правительством как "большевистский мятеж"; уже 15 апреля его сажают в тюрьму Питерхед на пять лет — но в конце 1918-го года снова выпускают, под давлением масс. Разумеется, ничем хорошим история Маклина не кончилась, и шотландским корниловым, керенским и милюковым удалось медленно сожрать измученного тюремными голодовками "шотландского Ленина".

Разговоры о том, что надежды большевиков в условном 1918/19 году на мировую революцию были нелепостью и wishful thinking, разбиваются о факты. Не только Красная Бавария, не только Красная Венгрия; в 1918-м едва не образовалась Красная Шотландия, и сколько бы ни заметали эти факты под ковер те, кто затем писал историю "с точки зрения здравого смысла", Маклин действительно произнес эти слова, обращаясь к стотысячной толпе своих слушателей: "Говорю вам — Британская империя есть величайшая угроза роду человеческому... На нас, Клайд, возложена великая миссия — и мы обязаны ее выполнить. Мы можем превратить Глазго в Петроград, не имеющий себе равных центр революционного циклона. Откол Шотландии в этот решающий момент разобьет империю на мелкие кусочки — и освободит замерших в ожидании рабочих всего мира".

В начале 1919-го Антанте пришлось ломать голову, звать ли на Парижскую мирную конференцию русских и если да, то кого? Большевиков — признав таким образом большевистское правительство? Или белых? Прямая военная интервенция, по-видимому, была бы наиболее эффективным решением "русского вопроса" — и, что существеннее, обезопасила бы Англию от попытки реванша Германии, которая неизбежно стакнулась бы с большевиками и превратила Россию в свой организационный придаток, с прицелом выйти на китайские рынки. Однако прямое участие в военных действиях на территории России — с перспективой в лучшем случае посадить марионеточное, связанное договоренностями с Англией правительство — не выглядело особенно заманчивым.

Нежелание Лондона втягиваться в войну, которая, по словам Ллойд Джорджа, представлялась чем-то вроде конфликта между племенами на границах Северной Индии, выглядело очень естественным. Кроме того, ястребы в Антанте были ослаблены разногласиями внутри блока, и особенно неуверенной выглядели позиции Америки (в долгосрочной перспективе ей выгоднее было плохое большевистское правительство, чем хаос, воспользовавшись которым, японцы захватят Сибирь).

Ллойд Джордж хотел пригласить большевиков на предварительные переговоры на Принкипо, Черчилль — военный министр — был резко против; сорвать переговоры хотели и французы — разъяренные тем, что лишились миллиардов, выданных царскому правительству в виде кредитов. Что касается Ленина, то ему было выгодно принять приглашение — если б оно последовало: это бы ослабило позиции Колчака и Деникина, которые и думать не хотели о том, чтобы сесть за стол переговоров с большевиками; поэтому Чичерин сидел на чемоданах, готовый отправиться в Турцию в любой момент.

Конференция так и не состоялась — однако Ленин почувствовал тревогу иностранцев; всесильная Англия "колебнулась": там, внутри, поменялась ситуация, островитяне почувствовали эффект от потери монополии на рынках, акции социалистов пошли вверх, и правительство не слишком хотело организовывать настоящую, масштабную интервенцию, опасаясь, что это подстегнет к консолидации левых у них самих. Пуще всего Британия боялась потерять жизненно важные колонии и сферы своего влияния в "подбрюшье" у России, беззащитного перед большевистской пропагандой. И раз так, подлинная цель Англии — не столько сбросить большевиков, сколько зафиксировать свои позиции в Азии, снизить влияние России в Центральной и Восточной Европе — и не упустить российские (пусть и постреволюционные) рынки сбыта для своей промышленности. Этот фон — естественное, неизбежное по географическим причинам противостояние двух империй, начавшееся с конца XVIII века и продолжающееся по сей день, — очень важен для объяснения глобального успеха Ленина, который сразу после окончания войны, когда формально все козыри были на руках Британии, почувствовал, — по тому, что англичане выбрали стратегию усесться на заборе и, втайне подкармливая анти-большевиков, ждать, кто из русских погибнет в хаосе, ими же и устроенном — что Британская империя сдувается, что она вошла в нисходящую фазу. Именно за счет того, что Ленин уловил этот качельный ход, большевикам и удалось успеть построить СССР: ведь Англия, которая, по правилам Большой Игры, должна была надавить, сделать усилие, — не пошла на полномасштабную интервенцию.

Ленин моментально решает "щупать", на каком именно направлении можно продвинуться: торговля, Иран, Польша, Туркестан. Как Крыленко, начиная с 1905-го, ходил на все выступления Милюкова и начинал там орать, что пролетариату нет резона блокироваться с буржуазией, нас обманывают, — так Ленин, через своих агентов, всячески пытается забраться Англии в подбрюшье — чтобы заявить о своей позиции, в которой тоже есть своя сила.

В 1920 году, в канун войны с Польшей, в Лондон с миссией заключить торговое соглашение направили Красина, который был принят на Даунинг-стрит, 10; Керзон не захотел подавать Красину руку — однако ж, после исторической паузы, подал — по просьбе Ллойд Джорджа. В качестве условия начала процесса снятия санкций англичане называют возврат долгов своим гражданам и прекращение коммунистической пропаганды в Британии.

Одной из стратегий Ленина по отношению к политически враждебным правительствам были попытки наведения мостов с договороспособными элементами общества. В 1920 году Ленин пишет "Письмо к английским рабочим" — в целом уважительное, без особых ленинских ерничаний; автор не рассчитывает на разрыв английского пролетариата с буржуазией и поголовное присоединение к Третьему Интернационалу — но дает понять, что для тех, чьи глаза способны открыться, двери Коминтерна всегда открыты.

Еще раньше делегации английских "рабочих" было предложено совершить ознакомительный вояж по Советской России; открытость должна была поспособствовать переменам в общественном мнении и, опосредованно, снятию блокады; что касается мотивов принявших приглашение Ленина европейцев, то декларативно то был жест солидарности лейбористов с русскими коммунистами, а не деле они, видимо, воспринимали эту миссию как часть бремени белого человека — отправляются же и сейчас делегации "цивилизованных" стран в инспекционные туры по Афганистану или Южному Судану. Жестокая и выглядевшая иррациональной большевистская манера управлять государством вызывала у Запада "глубокую озабоченность". Однако слухи о попытках новых властей преодолеть старую культуру — и учредить новые институции — заставляли европейцев подставлять к ушам ладони раковиной: что там? Если в Зимнем дворце устроили кинотеатр — то, может быть, то же самое можно попробовать устроить и в Букингемском? Если выборные органы состоят только из трудящихся — не окажется ли такая модель эффективной и в Англии? Большевистские рецепты не копировали — но в них, безусловно, чувствовали странную притягательность. Спрос на информацию о происходящем на Востоке удовлетворяли не столько объективные наблюдатели или журналисты, сколько разного рода медиумы. Чтобы дать англичанам почувствовать абсурд большевизма и транслировать свое к нему безусловное отвращение, литератор с подозрительным именем Джон Курнос (разумеется, при ближайшем рассмотрении этот Джон оказывается Иваном Григорьевичем) даже сочинил в 1919 году фантасмагорию "Лондон под властью большевиков". Представьте себе Лондон, где сначала произошла революция против короля, а затем МакЛенин и Троцман свергли Временное правительство во главе с Рамсеем Макдональдом (который сбежал в Шотландию и попытался вернуть власть силой, но неудачно), где Ллойд Джордж и Черчилль сидят в Тауэре, всякий человек в сколько-нибудь хорошей одежде неминуемо привлекает на улице внимание преступников, армия разложена и дезорганизована пропагандой солдатско-офицерского равенства и интернационального братства, а любые, даже самые невинные, защищающие права животных, общественные организации распущены как контрреволюционные.

Напуганная подобными перспективами делегация лейбористов каталась по стране несколько недель и совершила ознакомительный круиз по Волге. Большинство членов получили привилегию встретиться с Лениным. Все они говорили ему одно и то же — что революции следует совершать раз в пять лет, при помощи избирательных урн, и что ни одна из них не оправдывает такого кровопролития и ущемления свобод; и всем им Ленин сулил кровопролитие у них самих, в Англии, — неизбежное для прихода к власти подлинного социалистического правительства. Среди прочих сподобившихся беседы был философ Бертран Рассел; Ленин в своих заметках записал его как "древообделочника". Самому древообделочнику не понравился смех Ленина и его "монгольскость" — когда тот захохотал, рассказывая, что большевики научили бедных крестьян вешать богачей на ближайшем дереве. На смех Ленина чуть позже обратил внимание и другой англичанин, Уэллс, который, как припоминал Троцкий, "со свойственным ему тяжеловатым, как пудинг, остроумием, грозил некогда взять ножницы и остричь Марксу его "доктринерскую" шевелюру и бороду, англизировать Маркса, респектабилизировать и фабианизировать его". И если сам Ленин ограничился всего лишь восклицаниями — "Ну и мещанин! Ну и филистер!", то автор "Машины времени" описал Ленина как визионера, обещающего показать миру освещенную электрическим светом советскую Россию, и отчеканил выражение: "Кремлевский мечтатель". "Прошу всех приезжающих англичан посылать мне", — пишет Ленин Радеку; у англичан будто есть своя квота на встречи с Лениным: тот любезен ко всем обладателям английских паспортов — инженерам, журналистам, политикам, скульпторам, изъявившим желание вступить в контакт с советским правительством и им лично. Ленин раздает подробные интервью (самое известное — "Manchester Guardian", Артуру Рэнсому, другу Радека и мужу секретарши Троцкого, нелегальному перевозчику большевистских бриллиантов в страны Скандинавии, агенту Ми-6 и будущему детскому писателю, — про НЭП). Одновременно большевики пытаются спонсировать левые английские газеты; рано или поздно "иностранных агентов" вычисляют — и со скандалом прикрывают. К 1921-му охота тратить валюту на британскую прессу подыссякла, однако идея загрести жар чужими руками не оставляет Ленина. В пиcьме шотландскому коммунисту Тому Беллу ("I beg to apologise for my bad English") он открывает "верную комбинацию", чтобы запустить успешную шахтерскую многотиражку в Южном Уэльсе: назначить трех редакторов, из которых один точно не будет коммунистом, а двое должны быть настоящими рабочими; и брать с читателей по пенсу в неделю, причем эта газета "не должна быть вначале слишком революционной". Возможность социалистической революции в Англии занимала Ленина как шахматная задача с парадоксом внутри; видимо, он готов был на внешние инъекции, чтобы разрешить эту задачу в свою пользу; это было бы хорошим доказательством верности марксистской Теории о неизбежности крушения капитализма и установления коммунизма.

Однако самый поразительный "английский маневр" Ленина связан с его дирижированием деятельностью Британской коммунистической партии.

Британская компартия была сформирована в 1920 году с подачи и под эгидой Коминтерна из нескольких марксистских групп. Нет ничего удивительного в том, что лидеры коммунистов — Сильвия Панкхерст и Уильям Галлахер — планировали на всех парах двигаться к пролетарской революции, разоблачая по ходу фальшивых друзей рабочих — и прежде всего лейбористскую партию, представлявшую в парламенте интересы тред-юнионов и насквозь проникнутую гнилой, оппортунистской, берштейнианской, фабианской и бог весть еще какой чудовищной идеологией; и каково же было их удивление, когда их восточный патрон, вместо того, чтобы, как обычно, пресекать малейшие попытки контактов с "британскими меньшевиками", потребовал, чтобы только что образовавшаяся компартия влилась (!!!) в лейбористскую — и продолжала свою деятельность не на улице и не в подполье, а в буржуазном парламенте.

Статья"Детская болезнь левизны", в которой была высказана эта светлая идея, не столько даже шокировала, сколько контузила английских коммунистов. Ленин, разумеется, приводил некие аргументы: надо отбросить старые сектантские привычки, нынешние рабочие в меньшей, чем раньше, степени коррумпированы буржуазией и интересуются политикой; чтобы сделать революцию, нужно получить политический опыт, для которого одной пропаганды мало.... Все это выглядело совершенным абсурдом; непостижимо.

Некоторое представление о давлении, которое оказывал Ленин на британцев, можно понять по отрывку из поздних мемуаров Галлахера:

"— Товарищ Галлахер,— спросил Ленин,— вступите ли вы в коммунистическую партию, когда вернетесь в Великобританию?

Я ответил на это утвердительно.

— А сделаете ли вы всё, что в ваших силах, чтобы уговорить вступить в партию шотландских товарищей?..

Я ответил, что убежден в том, что шотландские товарищи вступят в новую, коммунистическую партию и сделают все, чтобы превратить ее в мощную партию рабочего класса.

— А как насчет вступления в Лейбористскую партию? — спросил меня Ленин.

— Мне это не нравится,— сказал я.— Но я это приму.

— Этого недостаточно,—сказал тогда Ленин.

Я, по его словам, должен верить в правильность этого шага. Я вновь повторил то, что уже излагал в комиссии и на пленарном заседании конгресса, именно, что любой представитель рабочего класса, избранный в парламент, очень быстро развращается. Я стал приводить примеры.

— Товарищ Галлахер, — прервал меня Ленин. — Я знаю все об этих людях. У меня нет на их счет никаких иллюзий. Но если рабочие направят вас представлять их в парламенте, вы тоже развратитесь?

— Это несправедливый вопрос,— запротестовал я.

— Нет, это справедливый вопрос,— настаивал он. — И я хочу получить на него ответ. Вас сумеют развратить?

Я сидел и смотрел на Ленина несколько мгновений, а потом ответил:

— Нет, я уверен, что ни при каких обстоятельствах буржуазии не удастся развратить меня.

— Ну что ж, товарищ Галлахер,— сказал Ленин с улыбкой.— Добейтесь того, чтобы рабочие послали вас в парламент, и покажите им, как может революционер использовать это".

А теперь вспомним фон этого диалога: 1920 год, война с Польшей, где ллойджорджевская Англия, разумеется, поддерживает поляков — и вот-вот вступит в войну против Советской России. Представьте: как может Россия повлиять на то, произойдет это "вот-вот" — или нет? Может быть, что-нибудь в состоянии сделать для России рабочий класс Англии, который, конечно же, против войны? А кто его представляет? Маленькая секта, вооруженная табличкой "Британская коммунистическая партия". Неплохо; а еще варианты? А что если это будет — ну, к примеру, большая — и охотно заглотившая маленькую секту — парламентская фракция? Лидеры которой имеют возможность организовать в промышленных центрах митинги протеста, и если правительство проигнорирует эти митинги — призовут к созданию Центрального рабочего совета для проведения всеобщей забастовки. Ну а маленькая секта — внутри большой настоящей партии — выступит как генератор идей, должен же кто-то подталкивать руководство партии к действию.

Самое поразительное состоит в том, что именно так все и произошло — буквально, по ленинскому сценарию; благодаря лейбористам (которые еще за два года до этого вызывали пристальный интерес Кремля: представитель Советской России Каменев был вышвырнут из Англии при попытке продать бриллианты и подкупить депутатов от этой партии), Англия все же не вступила в открытую войну против России на стороне Польши, и уже летом в Москве на партконференции Ленин похваляется — ой как небезосновательно, — что заставил меньшевистских вождей под напором рабочих "расчищать английским рабочим массам дорогу к большевистской революции. Английские меньшевики, по свидетельству компетентных лиц, уже чувствуют себя как правительство и собираются стать на место буржуазного в недалеком будущем. Это будет дальнейшей ступенью в общем процессе английской пролетарской революции".

История с англичанами многое проясняет: и зачем Ленин написал "Детскую болезнь левизны" и почему придавал ей такое значение, и разговоры про то, что компартия Великобритании есть "искусственное образование" Ленина и "русских", и нежелание британских коммунистов — видимо, осознавших, наконец, свою подлинную роль — оказаться использованными в функции троянского коня российскими агентами в британском парламенте; возможно, это объясняет даже судьбу героини нескольких статей позднего Ленина Сильвии Панкхерст (женщина с обостренным чувством справедливости, она была исключена из компартии, помешалась на помощи Эфиопии, уехала туда — и стала там кем-то вроде святой). Помимо всего прочего, "английский маневр" — неплохая иллюстрация макиавеллических практик Ленина.

Скорее успешных, чем нет. И хотя предсказания Троцкого относительно будущего марксистско-ленинского мемориала на Трафальгар-сквер пока не сбылись, в 1921-м Советское правительство все же заключило торговое соглашение с Англией — то есть большевики, "нащупавшие"-таки путь на Лондон — и прямой, и восточный, через Афганистан, Индию и Китай, — были признаны де-факто, а в 1925-м — уже и де-юре. Свергнутого Николая II Англия к себе не взяла, а ленинскую Советскую Россию признала; ну и кто после этого был более успешен во внешней политике?