Петербургская писательница Ксения Букша — о гениальности «Отцов и детей» Тургенева, прозе Гюнтера Грасса и любимых русских поэтах
Про детское чтение
Узкий был круг чтения. Что именно и когда я читала — плохо помню. Но часто перечитывала примерно одно и то же и неохотно брала новое. Точно помню, что «Муми-тролли» там были, еще был исторический роман «Сен-мар», «Последний Новик» Ивана Лажечникова, Ильф и Петров, О’Генри, такое... Что на полочке стояло, то и брала. Прочитывала не целиком — где по фразочке, где по страничке. Целиком я тогда вообще ничего не могла прочитать и сейчас не могу «читать подряд» — потому что таково мое очень короткое внимание, особенность восприятия. Из середины куски выхватываю. Сюжет мне не важен — я за ним следить не могу. А в детстве и подавно! Просто беру, прочту пару страниц, положу. Потом снова возьму, еще чуток прочитаю — дальше или с любого места. Остаются слова, мелодия фразы, словосочетания, образы. Некоторые любимые фразы я запомнила наизусть, при этом «чем кончилось» или кто там кто — часто вообще не помню. Факт, что я произвольно брала книги с полки, не означает, что я прочитала то, что написал в них автор, или поняла, что он имел в виду. В детстве — так точно.
Первое читательское впечатление
«О» Андрея Вознесенского. Это был 1991 год, мне 8 лет. У нас была копия, напечатанная на пишущей машинке, и я ее брала и читала. Помню мелодию первой фразы, я ее любила повторять: «Однажды в душный грозовой полдень я забыл закрыть форточку, и ко мне залетела черная дыра». И как он потом с ней играл: перепрыгивал через нее, она на мгновение расширялась до огромной бездны, он испытывал острые ощущения, а она потом сжималась до точки. И еще там было про упырей, что от них пахнет уксусом и они причмокивают. И про некоего Пикассо (не знала, конечно, кто это, и не интересовалась): «Окошко, круглое окошко домика на горе. Не для того ли круглое, чтобы в него удобно было залетать?» Я думала, он их всех придумал — Пикассо и Мура, строителя черных дыр.
«Муми-тролли» или «Винни Пух»
Я бы лучше спросила: Андерсон или Льюис Кэрролл? У Андерсона, конечно, много интересного и глубокого. Например, сказку «Дюймовочка» я вполне всерьез люблю, да и Снежная королева — неплохая метафора. Особенно если читать как надо, с псалмами и прочими ангелами. Именно по тексту, без советских сокращений, где они пили молоко мамы-оленихи. В восстановленном дореволюционном переводе Анны и Петра Ганзенов все они на своем месте: и олениха, к вымени которой они припали, тоже, и ангелово воинство, которое Герду провело к Каю. Но если выбирать из этих двух, то, конечно, «Алиса в Стране чудес». Потому что я точно знаю, что таблица умножения не для того, чтобы забыть «Отче наш», как это сделал Кай. У Андерсена они враждуют, в «Алисе» — нет. К тому же вот только недавно перечитывала «Алису» и ржала просто в голос. Не представляю, как можно не ржать.
Тургенев и школьное чтение
Чтением, поразившим меня в школе, были «Отцы и дети» Тургенева. Это гениальный роман. Почему-то все думают, что это про что-то такое социальное, типажи, образ Базарова и все такое. А это абсолютно жуткий, трансовый роман, написанный наполовину бессознательно. По смыслу как «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, только Кизи понимал, про что пишет, а у Тургенева само сочинилось. У него был колоссальный ресурс транса, контакта с «природой» как «округой», «воздухом». Вот это вот сползание Базарова в болото, засасывание его — женщина, смерть, земля, утроба — это же вообще роман о том, что не надо рождаться из утробы, и это единственный способ не умереть. Николай Петрович и Аркадий — не рождаются, они в ней, в утробе находятся все время, внутри России-природы-Фенечки. Базаров пытается дергаться, и его просто засасывает. А Павел Петрович «и был мертвец» — его когда-то давно съели, и он с тех пор мумифицированный такой. Это все на уровне текста, всех этих описаний, строения фраз, всего. Тем гениальнее, что Тургенев-то сам ничего такого не замышлял, но чуял нутром, конечно, и ради этого, на самом деле, писал. Как человек рациональный, он был, конечно, намного глупее себя-писателя. Но про ресурс транса чуял и относился к этому со смирением.
Толстой или Достоевский?
Однозначно Федор Михайлович, конечно. Очень смешной, очень круто строит диалоги, голоса, которые у него в романах есть, абсолютно реальны. Особенно я люблю Разумихина, сочиняю про него анекдоты — у меня их полный фейсбук (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). Это мое альтер эго прямо. Я живу неподалеку от Сенной, поэтому все, кого встречаю, — это персонажи Достоевского. Абсолютно все. И мигранты, и таксисты, и пожилые, и юные. Вот вышел на улицу — и привет, Сонечка, Ванечка, господин Лужин.
Вирджиния Вулф: писать и не бояться
Я училась в разных школах, классах, и училась я не очень. Но в последний год школы мне повезло попасть в Аничков лицей, куда меня взяли не потому, что я была хорошей или умной ученицей, а потому, что у меня были какие-то интересы, ну глаза горели, условно говоря. И там я тоже училась не очень, но там была отличная учительница английского, Галина Викторовна Яковлева, профессор филфака. И мы у нее читали в оригинале какую-то книжку по выбору, долго, по целой четверти или полгода, и потом сдавали ей. И я как-то выбрала Вирджинию Вулф, стала ее читать и по ходу впечатляться, как иначе, — что вот так вот можно писать, да! Так вот можно писать — и не бояться свихнуться. Можно всю свою и чужую восприимчивость, весь этот наркотик жизни вот так вот пытаться в словах выразить. Просто писать как хочется, дать себе волю. И я тоже стала писать и не бояться.
Гюнтер Грасс и любовь
«Читать подряд» (целиком, полностью) я научилась, влюбившись в прозу Гюнтера Грасса — я в свое время залипла так, что по многу раз, поверьте, все его странички видела. Это такой немецкий писатель, который писал жутко, гротескно, барочно, предельно реалистично при этом, который переваривает и переворачивает непереносимую тему немецкого нацизма. Его проза очень увесистая и очень как музыка, но и как журналистика — «Из дневника улитки», например. Мне его в 17 лет показал мой друг Михаил Клочковский, который был его фанатом, изучал, переводил. Я стала его приоткрывать, мне понравилось, что лучшие страницы устроены практически как фуга. От сцены, где Тулла несет череп — вся длинная сцена, «но смрад, что стоял над батареей...» (имеется в виду сцена из романа «Собачьи годы», перевод Михаила Рудницкого. — Правила жизни) — мороз по коже пробирал даже после десятого прочтения, и до сих пор. Ради Грасса и кантат Баха я немецкий поучила даже. Ну чтобы понимать слова оригинала.
Про чтение поэзии
Я постоянно читаю поэзию, все подряд. Современных поэтов, старых, каких угодно. Другое дело что по-настоящему «моих» поэтов мало, конечно, как и всего остального. Есть много такого, что я могу «заценить» — типа, это очень здорово, великолепно, невозможно не радоваться, что оно есть. Но это не мое. И такого большинство. Мне не очень нравится русская стихотворная традиция. У каждого поэта (за исключением нескольких любимых — Григория Дашевского, например, или Виктора Иванова) мне по несколько стихов нравится. Из нынешних поэтов Галину Рымбу больше всех люблю. Особенно цикл «Космический проспект» — это вот прям мое, пожалуй.
Про новые открытия
Я постоянно перечитываю и открываю новые книги. Открою — закрою. Я в таком режиме живу. Вдруг открою что-то новое, но много и непрочитанного. «Гамлета» вон недавно перечитывала. Хандке. Дефоре. Ионеско... Что до открытий, то они обычно не чисто текстовые. Вот комикс «Пантера», но это не сугубо текст, это картинка. Или, скажем, биография Баха, написанная Гардинером. Или, скажем, я раньше не читала такого количества Фолкнера, а теперь вот. Или, скажем, фламандские легенды. Можно долго перечислять...
Книги как лекарство
Не то чтобы «книга утешит», вот так напрямую, но вдолгую — чтение всевозможных религиозных экзистенциалистов, начиная с Блеза Паскаля и кончая Львом Шестовым, конечно, мне очень в жизни полезно. Но не в сам момент, а в целом. Или, скажем, некоторые мысли Мартина Лютера из «Застольных бесед». Или, скажем, «Цветочки Святого Франциска Ассизского». Такого рода тексты.
Про близких авторов
Константин Вагинов, Александр Введенский, Лидия Гинзбург — это все мои авторы, близкие. Вагинова я открыла для себя лет пять назад, Введенского хорошенько прочла тоже совсем недавно, когда издали его сборник «Всё». Лидию Гинзбург я вообще не знала, пока не вышел ее сборник в 2011 году, где «Записки блокадного человека» и заметки ее. Там она разговоры записывает, например, и комментирует внутренние мотивации людей в них. Это невероятной силы тексты по тому, как в них сжаты и упакованы рефлексия, сила и смыслы. Сам принцип организации текста, выбор слов очень мне понятен, все это, ну, как бывает — близкие авторы.
Про ОБЭРИУ
Нет другого способа писать стихи, на самом деле, чем этот. Для меня, конечно, на мой личный вкус. Кому-то нравится складывать пачками мысли или там чувства. Может, кто очень любит Цветаеву и Пастернака и не поймет, за что я их обижаю. Но Введенский и иже с ним сознательно и четко пошли по пути разъятия привычного смысла слов. Для них каждое слово обозначает примитивную первичную реальность. Даже не как для ребенка, а еще более первичную. Хармс это называл «чистотой порядка». Никаких привычек. Никаких культурных ассоциаций. Никаких слипшихся комьев смысла.
При этом стихи Введенского и Вагинова глубоко не бессмысленны.
Просто в них ничего само собой не разумеется. В них нет ничего, что бы можно было знать заранее. Никаких привычных форм оставаться не должно, никаких слипшихся кирпичиков. Все разъято — логика, эмоции, привычные метафоры, смыслы. И сложено заново. Недаром обэриуты так хорошо писали для детей — это даже легче, чем писать их способом для взрослых. Забыть все, но кое-что помнить. И быть очень честным. Невероятно честным в каждом слове.
Ничего не по инерции, никогда, нигде.
Если для этого надо все вывернуть и войти в транс — значит, так.
Это самая добротная поэзия. В ней невозможны неудачные или случайные строчки, потому что в принципе все другим способом делается. Это поэзия реальности.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: