Писатель Алексей Сальников — о любимых книгах детства, Набокове и одержимости романом «12 стульев»

Второе — «Лев и собачка» Льва Толстого. Рассказ, удивлявший тем, что при последних словах этой короткой истории на глаза всегда навертывались слезы. В это время я сам уже читал и проверял себя, несколько раз в день читая эту штуку Толстого. Сейчас посмотрел в интернете — а там поменяли последнее слово в рассказе с «издох» на «умер». Неправильно это, ребята.

Третье — «Сипсик» Эно Рауда. Очень ее любил, когда научился читать, но теперь совершенно не помню, что там было, за что любил.

Владислав Петрович Крапивин читался с любовью, переходящей в ожесточение, не знаю, как это еще объяснить. Вот, знаете, несколько дней вас не было дома, и собака встречает вилянием хвоста не из стороны в сторону, а по кругу вертит, как вентилятором, и кошка мурчит с какой-то особой вибрацией, будто внутри у нее есть непостижимая глубина, буквально бездна, — вот так встречалась нами (потому что я не один такой был фанат) каждая книга Крапивина.

И Врунгель, и «КОАПП» (цикл детских радиопередач по сценариям Майлена Константиновского. — Правила жизни), и Ункас, и Гулливер — масса была книг, которые буквально передавались друг другу до такой степени, что уже порой друзья не помнили, где чья книга, кому она изначально принадлежала. «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, например, увлекла меня настолько, что сам принялся рисовать карту несуществующей страны, перечитывал несколько раз. «Продавец приключений» Садовникова надолго стал книжной любовью, книга была буквально затерта до дыр. Но дело там было не только в самой рассказанной истории, но и в иллюстрациях, которые нарисовал Г. О. Вальк, знакомый всем также по картинкам к приключениям Незнайки. Вот, опять же, приключения Незнайки тоже были очень любимы, особенно почему-то «Незнайка в Солнечном городе». А Зощенко? Мы его с первого класса читали.

Чаще всего перечитывал «Двенадцать стульев». Это необъяснимая старая любовь. Успокоился, когда купил том, где были и рассказы Ильфа и Петрова, и дилогия их с включенными в текст ранее вырезанными фрагментами. Был настолько одержим текстом, что когда прочитал «Лолиту», то решил, что у них очень много пересечений. Цифра двенадцать, например (столько лет в романе было Лолите), или то, что это первый и единственный, наверное, дорожный роман Набокова, господа присяжные заседатели, брильянтовая вдовушка, эхо «Гум-гум» в лестничном пролете. Ну вот, опять тянет перечитать.

Еще к рассказам Зощенко возвращаюсь.

Кажется, это «Тревога» Ричи Достян. Она попала мне в руки в подростковом возрасте. Абсолютно простая вещь, но непонятно как сделанная. Обычное описание детей, которые живут на даче, сбиваются в компанию, собаку подбирают на вокзале, за мороженым ходят. В этой книге поразило, что главный герой ни однозначно плох, ни однозначно хорош. В нем есть ревность, зависть, но и великодушие тоже присутствует. Он преодолевает родительское воспитание (в основном материнское). Там и другие характеры описаны прекрасно, и родители детскими глазами тоже, и это не всегда благодушный взгляд. Эта книга отличалась от всех прочитанных в детстве. В основном дети в других книгах совершали милые проказы, как у Носова. Или если брать главных крапивинских персонажей, то вслед за проказами следовало оправдание почти любому их поступку: украл книгу в библиотеке, пошел признаваться, а книга и так к списанию уже готовилась, и все в таком духе. Тут же мальчик буквально варился сам в себе, не зная, что с собой делать, это было так близко к тому, что я сам переживал.

Под каток этих изменений попали два автора: Набоков, Булгаков.

В подростковом возрасте и юности я очень носился с Набоковым, очень подражал ему. Буквально все, что он написал, встречалось одобрительно, будь то проза, стихи, лекции, хотелось быть таким же ироничным, даже язвительным, хотелось описывать всякие мелочи. Сейчас это утомляет почему-то, из всего любима только «Защита Лужина». «Но никакого Александра Ивановича не было». Может, и правда не было?

А вот Булгаков. Когда возвращал «Мастера и Маргариту» другу, то разве что не кричал от восторга. Чуть не кричал от восторга, когда разбирали роман на уроках литературы. Очень все это нравилось: стеб, роман Мастера, бал Воланда. Затем все развалилось, точнее, впечатление от романа будто прохудилось, и в эти дыры стали видны и мелкотравчатая какая-то злоба, и красивость рукописи, которая не горит. Умом-то понимаю, что это несправедливые слова, но сердце больше лежит к «Белой гвардии», «Собачьему сердцу», «Запискам покойника».

Из всех эпох русской литературы мне ближе всего XIX век. Удивительный период времени, когда все, казалось, страдали от тирании, цензуры, нищеты, одновременно прогресса и отсталости, атеизма и слепой веры, как переживали дарвинизм, будто муку. Мне кажется, если бы удалось рассказать Тургеневу, Щедрину, Лескову, кто первым запустит человека в космос, они бы только недоверчиво рассмеялись. Достоевский сказал бы, наверно: «А я так и думал!» Вообще безуминку времени, в котором мы живем сейчас, очень хорошо передают две книги. Одна — «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, вторая — «Смех и горе» Лескова. Эти два романа будто переметнули к нам из позапрошлого столетия, чтобы они показали нам, насколько мы мало изменились за все эти годы.

Сейчас читатель как никогда близок к автору, может напрямую обратиться к писателю и сказать, что книга понравилась или не понравилась, способен даже покритиковать внешность автора, вступить с автором в перепалку при желании и терпении последнего. Старые издания, которые можно было найти лишь в библиотеках, да и то не всех, оцифровываются, восстанавливаются, что прекрасно. Очень популярны стали аудиокниги, что, по мне, огромный плюс. Люди охотнее собираются в книжные клубы, чтобы обсуждать книги в реале. Знаете, совместное чтение и обсуждение в паблике, не знаю, «Совместное чтение».

Бодрым эффективным менеджерам до фонаря литература, и слава богу. Если бы государство поддерживало эту сферу целиком и полностью, то в нынешней веселой политической ситуации мы примерно представляем, что это было бы. Что-то типа «Эксперты признали, что роман N не имеет признаков художественного произведения, в связи с чем публикация имеет признаки мошенничества и растраты».

Писателей терплю всех поголовно, но именно как писателей. Просто знаю это почти ежедневное отчаяние перед началом работы. Оно должно объединять. Что до биографии... Биография важна, но скорее как приложение к уже написанному автором. Понимаете, социум сам изолирует совсем уж редкостных негодяев от самого себя, читатель отстраняется от автора, если видит что-то в тексте, что не может принять. Мы все — читатели. Общество решает, приемлема ли биография. И никакая биография не сделает текст хорошим, ножку маленькой, а сердце — большим. Никакой текст не оправдает конченого утырка. Правда, как всегда, посередине.

«Двенадцать стульев», чтобы веселиться. «Иосиф и его братья» Томаса Манна, чтобы было что почитать из нечитаного. И «Улисс» Джойса как компромисс между ними.

Письма Павла Петровича Бажова с 1911 по 1950 год, изданные «Кабинетным ученым». На Урале Бажов — до сих пор фигура культовая, поэтому его собственные впечатления, которые накладываются на карту его сложной биографии, очень любопытны. Мы воспринимали его как эдакого Чуковского-лайт — пожилого автора странных сказок, сразу родившегося с бородой, добрыми глазами и кипой волшебных историй под мышкой. А меж тем он окончил духовную семинарию, преподавал не только русский язык, но и, когда была такая необходимость, алгебру и латынь. Не каждый учитель из нынешних, кажется, способен на такие педагогические фокусы.

Перед тем как стать большевиком, Бажов успел побывать эсером, что ему затем очень аукалось. Думаю, можно не напоминать, насколько такое было опасно в то время. И вот сказки, сказы, да. Это пример удивительного упорства, потому что сказы «выстрелили», когда Бажову было уже ближе к шестидесяти. При всем этом в письмах раннего времени совершенно не имеется грусти по тому, что писалось в стол: у Павла Петровича имелись другие проблемы, которые затмевали проблемы творческие. И очень интересно было сравнивать быт уральского литератора с тем, что происходит сейчас. Литераторы современности, конечно, весьма избалованы (шутка). В памяти осталась одна цитата из письма жене, эта фраза вызвала во мне невольный трепет и уважение к неприхотливости тогдашних советских граждан: «Нас заселили в прекрасный четырехместный номер».

В самолете очень помогает читать. Случалось, что за чтением пропускал приближение самолета к земле. А буквально пару дней назад читал «Преступление и наказание» в ночном рейсе, очередной диалог Порфирия Петровича и Родиона незаметно перетек в сон, при этом во сне я продолжал читать все эти фразочки, да-с, нет-с, заподозрил неладное, только когда оба героя начали постепенно переходить на современную повестку, насколько помню, проснулся на том, что Раскольников стал пенять Порфирию Петровичу, что тот похож своим невыносимым поведением на лейтенанта Коломбо.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:

Главный редактор Storytel Анастасия Завозова — о недооцененной скандинавской литературе, «Щегле» Донны Тартт и любимой книге детства

Галина Юзефович — о «Властелине колец», Викторе Пелевине и о том, как полюбить Пушкина

Писатель Лев Данилкин — о лучших русских книгах XXI века, встрече с Пелевиным и гениальности Лимонова