Литератор и критик Александр Гаврилов — о Набокове, Янагихаре и о том, почему с возрастом чтение становится роскошью

И особенно хорошо я эту влюбленность в книгу помню потому, что потом, когда я всю эту много-много-логию Волкова читал дочери своей, то вдруг обнаружил, как это чудовищно, невообразимо плохо написано. Я просто физически не мог произносить ртом то, что я читаю на бумаге; мне приходилось редактировать текст в процессе чтения, чтобы не плеваться.

Именно в тот момент я поймал разницу между детским и взрослым чтением. Дети вообще гораздо более щедрые читатели. У меня вообще есть неотвязная идея, что книжку создает читатель едва ли не в большей степени, чем писатель. Я много раз слышал, как взрослые читатели говорят что-то вроде «совсем хороших книг не осталось, какая-то хрень пошла, то ли дело раньше». В этот момент читатель признается, что у него не осталось того вещества чтения, которое в детстве делает все книги волшебными.

Во взрослом возрасте я обнаружил, что перечитывать для меня — гораздо интереснее, чем читать. Моя «книга навсегда» — это «Винни Пух». Когда читаешь его в первый раз — это история про медвежонка и его приятелей, очень ярких и характерных. Когда читаешь второй раз — это история про мальчика и его игрушки, про начало школы и последнее лето детства. А когда перечитываешь его взрослым, то видишь историю про отца, который смотрит на мальчика и его игрушки и пытается представить, что там творится внутри их сложного общего мира. Это в чем-то похоже на «Денискины рассказы» Драгунского (вот тоже гениальный, на мой взгляд, текст). Всякий раз, как увижу Дениса Викторовича Драгунского, вспоминаю, как папа смотрит на Дениску, выкатывающегося на велосипеде в коридор их огромной квартиры, и замечает, что сидит он «как-то обезьяновато».

Такое смещение оптики — это и есть взросление читателя. И есть книги — как «Винни Пух» или «Муми-тролли», где это взросление поддерживается. Здесь есть что читать, на всех уровнях.

Мне кажется, все читатели делятся на читателей «Винни Пуха» и читателей «Муми-троллей». В детстве я просто дико любил обе, но смутно, ничего себе не объясняя, чувствовал, что они в чем-то несовместимо разные. Сегодня я вижу здесь принципиальную разницу между англосаксонской культурой, построенной на следовании правилам и традициям, и нордической культурой, которая вся про понимание себя. В этом смысле «Винни Пух» — это великая книжка XIX века, а «Муми-тролли» — уже целиком из ХХ, учебник для начинающего хиппи, где нет никакого выстраивания сложных социальных отношений между не очень друг другу понятными и не очень друг другу открытыми участниками сообщества, а есть только предельное взаимопроникновение. Даже апокалиптические видения (как «Муми-тролль и комета»), даже столкновение с чуждым и страшным (как «Шляпа волшебника») – это всё про любовь, близость, про оладушки Муми-мамы и все зверюшки закрутили бантиком хвосты.

Покуда живешь взрослую жизнь, особенно хорошо понимаешь, что чтение — это роскошь. Что если ты можешь отдать всего себя целиком книге, это значит, что жизнь твоя практически безмятежна. Я помню, как в детстве пришел из школы, и у меня болел зуб, и можно было выпить какое-то лекарство, а можно было лечь на диван и читать роман Тургенева «Рудин». И пока пришли родители, я уже и «Накануне» заглотил. Способность полностью отключиться от самого себя и без остатка перевесила боль. Настоящее чтение — это такая медитация. Кто в детстве научился читать, не удивляется медитативным практикам, а тот, кто научился медитировать, становится лучшим читателем.

Я легок на восхищение. Если кто-то ловко кувыркается, я восхищаюсь. Если кто-то невероятно умный, я восхищаюсь. Если кто-то невероятно безобразная скотина, я осуждаю его — но, конечно, восхищаюсь. Восхищаться довольно приятно. Для того чтобы я прочитал книжку и долго потом о ней думал, автор (чаще всего автор, не герои, не мир, не детали, а именно то, что умеет делать автор) должен вызывать мое восхищение.

Вот, например, редкое удовольствие доставила мне «Маленькая жизнь» Ханьи Янагихары. У нее получается говорить о вещах, разговор о которых мало кому удается. Например, что отчаяние выглядит смехотворно. Что желание бросаться и утешать может убивать фигурально и буквально. И не потому, что кто-то этого хочет, а потому, что жизнь так устроена. Это текст мучительный, местами невыносимый, но автору удается удержать нас внутри за счет баланса готовности использовать любые инструменты, даже запрещенные, и замечательного романного дыхания — способности автора невероятно длительное время находиться в одном и том же мире, том же эмоциональном состоянии, на той же ноте.

В последнее время я читаю фикшена гораздо меньше, чем десять лет назад, и замечаю, что читатели за 40 массово в этом признаются с некоторой стыдливостью. Мне кажется, это нормально. Наша ранняя практика чтения в основном связана с требованием, чтобы книга попала в наше эмоциональное состояние. Это хорошо в детстве и юности, когда с простой потешки ты переходишь на высокую литературу, с книг о древности на рассказ о современном человеке: от «Колобка» к Джойсу, от Гильгамеша к прустовскому Марселю.

Но в какой-то момент все это движение выкатывает на плато, где бесконечную Донцову сменяет бесконечный Коэльо и они все бьют и колотят в одну и ту же эмоциональную точку, а точка эта в жизни взрослого человека в общем-то несущественна. Про нас настоящих гораздо больше расскажет документальная литература, философские тексты, популярные книги о науке. Та же «Банальность зла» Ханны Арендт гораздо более точно объяснит нам сегодняшний день — и эмоционально будет ничуть не менее насыщающей.

А иногда вдруг срабатывает что-то неожиданно. Одно из самых симпатичных моих читательских впечатлений последних лет редко попадает в списки умного чтения — это книга Григория Служителя «Дни Савелия». Замечательно выстроенный роман, отчасти как и у Янагихары. Служитель начинает с очень простых вещей, очень трогательных: вот котик, он говорит милые вещи с милой старомодной интонацией, с ним происходят трагические истории. В пересказе звучит как чудовищная манипулятивная хренота. Но нет. Потому что Служитель ухитряется, пользуясь на старте довольно простыми инструментами, делать текст постепенно все сложнее. Делать ту точку, из которой читатель может реагировать на прочтенное, все более сложной. Получается такой тренажер для начинающего читателя. Как приложение для бега, которое каждый день тебя нахваливает, а ты, чтобы заслужить похвалу, уже приходишь к финишу с языком на плече весь багряный. Вот и «Дни Савелия» выстроены схожим образом: милая сказочка на входе становится сложным упражнением на читательскую ловкость ближе к концу.

Прямо сейчас я с восхищением читаю книжку Константина Ерусалимского «На службе короля и Речи Посполитой». Это вообще-то строгое научное исследование про русскую историю XVI века. Но поскольку в центре его те значимые участники российской политической элиты, которые бежали от Ивана Грозного в Европу и оттуда бросали вызов российскому самодержавию в его самом неприглядном выражении, то для меня это просто книжка про сегодняшний день. И главным любимцем для меня становится там даже не князь Андрей Курбский, а Иван Федоров, создатель первой московской типографии. И вот смотрите: с одной стороны, это чистое интеллектуальное упражнение, пополнение и уточнение знания о стародавней жизни, а с другой — жгуче современный и эмоционально насыщенный опыт.

Есть такой расхожий вопрос «Какая книга изменила вашу жизнь?». Мою изменила книга, от которой, кажется, никто бы никогда этого не ожидал, — «Защита Лужина» Владимира Владимировича Набокова. Я прочитал ее в первой журнальной публикации и был ею потрясен, потому что ничего не понял из того, что автор делает в этой книге с читателем. Что он делает с героем, понятно: жизнеописание человека распадается здесь на две шахматные задачи, а между ними лежит удивительный и замечательный кусок безумия Лужина. Вот это упражнение с двумя полупрозрачными текстами, наложенными друг на друга бесшовно, оно мне было понятно сразу и никакой проблемы, никакого замешательства не вызвало. Но как он управляет читателем? Почему одну часть я читаю так медленно, словно иду по дну сквозь кисель, а по другой мчусь, перелистывая страницы быстрей, чем успеваю дочитать слова на ней? Что это за власть не над героем, не над словом, но напрямую над читателем?

Я потому и пошел на филологический факультет, что мне до зарезу нужно было понять, что Набоков делает с читателем. Моя настоящая читательская история началась с «Защиты Лужина». Мне пришлось несколько лет заниматься русской литературной интонацией, писать (и недописать) диссертацию про синтаксис тишины у Розанова, и вот теперь, пройдя земную жизнь до половины, я имею только некоторые гипотезы о том, как это сделано. Это похоже на исследование древних храмов в раскопках — мы можем предполагать то и сё, но, по-честному, это не приближает нас к разгадке.

В возрасте лет, кажется, девятнадцати я очень задорого купил маленькое швейцарское издание книг Нового и Ветхого Завета в пластиковой обложке — просто потому, что ощутил зияние в своем образовании. Разные книги оттуда вызвали у меня разный отклик. Например, Книга Иова из Ветхого Завета или Книга пророка Даниила — поэтичные и смешные. Об этом почему-то редко говорят, но вообще-то это довольно веселые книжки: хорошие шутки, смешно написаны. В Иове, которого я читал по кругу несколько лет, главной для меня стала сцена его объяснения с Богом. Иов хочет знать, как устроено все — главным образом, как устроена божественная справедливость, в которой он вынужден, хоть и не хочет усомниться. И поскольку он праведник, то удостаивается личной беседы с Богом. Господь показывает ему все устройство бытия — как оно создавалось, какие космические тела там летают, какие удивительные существа населяют мир: вот, например, бегемот — это потом уже этим словом назвали гиппопотама, а в Ветхом Завете это просто собирательное слово от «скот» — такое громадное и неведомое скотинище. И оно воюет с водоплавающим чудищем левиафаном, про которое уж и подавно ничего непонятно. И Бог спрашивает Иова: понимаешь ли ты, Иов, что ты видишь? И Иов честно отвечает: нет, Господи, ни бельмеса не понимаю. Все это вещи, пониманию моему несоразмерные. А что же ты тогда спрашиваешь, говорит Господь, если понять не можешь? Вот этот удивительный, смиренный, я бы сказал, цинизм этой книги, выстроенный на отчаянии, он меня всегда удивительно укреплял и поддерживал. У всего смысл есть, просто мы сейчас его не понимаем, да и никогда не поймем.

Я ужасно люблю Книгу пророка Даниила. Мы же все знаем огромное количество сюжетов оттуда, про Сусанну и старцев, про отроков в огненной печи. Но самая известная история — про идола на глиняных ногах. Навуходоносору снится сон, он созывает халдеев и гадателей и требует разгадать его, но объяснить, что видел во сне, — не может. Он там произносит потрясающее «Или не видите? Слово отступило от меня!». То есть пересказать, что во сне видел, не могу, разгадывайте так! Все гадатели, разумеется, дико смущены, им начинают рубить головы — ну, обычные ветхозаветные штучки. И тут приходит совсем юный, но уже очень самоуверенный Даниил и начинает рассказывает царю его сон: вот, значит, приснился тебе колосс, идол с головой из золота, грудь у него была из серебра, а бедра его медные, и он на глиняных ногах, чрезвычайно хрупких. И ноги, значит, у него и подломились. А значит это, что ты большой молодец, но потом царство твое не устоит однажды. И Навуходоносор в полном восторге говорит: да! да! точно, пророк, вот именно это мне и приснилось. В этот момент мы впервые видим то, про что теперь во всех учебниках для сценаристов пишут и во всех сериалах показывают: силу хорошей истории. Даниил рассказывает Навуходоносору такую замечательную историю про его собственный сон, что она становится реальнее его собственного сна — про который мы, кстати, так никогда ничего и не узнали.

Но самая моя любимая там вторая глава, из которой, позвольте, я процитирую кусочек:

Царь Навуходоносор сделал золотой истукан, вышиною в шестьдесят локтей, шириною в шесть локтей, поставил его на поле Деире, в области Вавилонской.

И послал царь Навуходоносор собрать сатрапов, наместников, воевод, верховных судей, казнохранителей, законоведцев, блюстителей суда и всех областных правителей, чтобы они пришли на торжественное открытие истукана, которого поставил царь Навуходоносор.

И собрались сатрапы, наместники, военачальники, верховные судьи, казнохранители, законоведцы, блюстители суда и все областные правители на открытие истукана, которого Навуходоносор царь поставил, и стали перед истуканом, которого воздвиг Навуходоносор.

Тогда глашатай громко воскликнул: объявляется вам, народы, племена и языки: в то время, как услышите звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всяких музыкальных орудий, падите и поклонитесь золотому истукану, которого поставил царь Навуходоносор.

А кто не падет и не поклонится, тотчас брошен будет в печь, раскаленную огнем.

Посему, когда все народы услышали звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и всякого рода музыкальных орудий, то пали все народы, племена и языки, и поклонились золотому истукану, которого поставил Навуходоносор царь.

Ну и понятно: там дальше раздаются все эти звуки (и каждый раз это перечисление, я в какой-то момент его вызубрил наизусть), герои не падают ниц, на них доносят царю, царь требует повторить звуки цитры, цевницы, трубы, свирели и так и далее, вплоть до печи огненной. И ритм этот прекрасный, когда каждый большой период заканчивается описанием «золотого истукана, которого поставил Навуходоносор царь», больше всего это похоже на «Дом, который построил Джек».

Вот, по-моему, это по-настоящему очень смешной текст. Я его часто читаю и пересказываю друзьям, чтобы развлечь, повеселить их. Автор его так заговаривается в своей поэтичности, бесконечно нанизывая однотипные фрагменты текста, что современному читателю становится только смешно. Но вот знаете, когда в Москве у самого Кремля ставили памятник святому благоверному князю Владимиру, то эта история, случившаяся 2500 лет назад, неимоверно точно описывала происходящее. Ситуация с демонстративной культурной аннексией киевского князя мне нравилась не очень, но декламировать про золотого истукана в этот день было особенно духоподъемно и весело.