Правила жизни Глеба Панфилова

Я человек не тщеславный.

В той жизни, где у меня были друзья — папа, мама, бабушки, дедушка, братья, тети, дяди, — мне очень нравилось. Меня все любили, потому что я был первенец. А первенцам всегда везет — на них расходуется море любви.

Мое главное потрясение детства случилось в тот момент, когда я впервые увидел, как мой отец проявлял собственную фотографию. Это был негатив на стеклянной пластине формата девять на двенадцать. Я помню красный свет и, по-моему, суповую тарелку, в которой был проявитель. И тут вдруг появляется изображение отца. Сначала легкий контур, потом начинается проработка: костюм, лицо, глаза. И я вижу портрет отца. И в то же время он стоит рядом. Вот такие пустяки способны сыграть немалую роль в жизни человека.

Процесс кино похож на проявку фотографий. Поначалу к тебе просто приходит человек, в куртке или плаще. В шапке или без, бритый или небритый. Девочка в макияже — или, наоборот, без него. Все они — это лишь скрытое изображение, контур, первое впечатление. Но вот оно постепенно проявляется, и ты находишь образ, который тебе нужен.

В кино, как на рыбалке. Без усидчивости и без терпения ничего не бывает.

Я хорошо помню первые впечатления от театра. Мне было лет шесть, и бабушка Наташа повела меня в Театр юного зрителя на спектакль «Доктор Калюжный». Это была история про какого-то старика-ученого, который изобрел что-то вроде гиперболоида. Но меня не это поразило. Меня поразило небо на сцене. Оно было настоящим. День сменялся закатом, потом закат перешел в ночь, и на небе появился месяц. Когда после спектакля мы вышли на улицу, светило солнце. «Как же так, — сказал я, — ведь в театре уже ночь, я это видел». «На то он и театр», — ответила бабушка. Вот это ощущение и питает меня до сих пор.

Актерская стезя меня никогда не прельщала.

Я очень люблю Горького за то, что его повесть «Детство» произвела на меня еще в первом классе сильное впечатление. Я ведь больше любил лыжи и коньки, а читать не любил совсем. А вот Горького прочел. Наверное, потому, что дед Горького напоминал мне моего дедушку Петра, а бабушка Горького — мою бабушку Тоню.

Человек всегда ищет себе пару, как зверь, как лев, как леопард. Или как птица.

А ведь в 1990-м, когда на Каннском фестивале моему фильму «Мать» аплодировали двадцать две минуты, это были аплодисменты Горькому.

У меня не было неразрешимых конфликтов с советской властью.

«День опричника» — это безумие, но в этом безумии схвачено нечто очень существенное, важное. Если взять и собрать в кучу всех преуспевающих в столице, в провинции и в малых городах, как раз и получится день опричника.

Сегодняшнего зрителя может поражать скромность быта персонажей из фильма «Начало» (фильм 1970 года о работающей на фабрике девушке из провинциального города. — Правила жизни). Там все мрачно и подавлено. Но быт в «Начале» лучше, чем быт в молодость моих родителей, которые жили в бараке на стройке в Магнитогорске, где я и родился. Все меняется, и я думаю, что через двадцать-тридцать лет сегодняшнее время тоже покажется весьма скудным. А может быть, наоборот, изобильным.

Если посмотреть мои картины подряд, получится история моей страны в двадцатом веке, как я ее постигал.

Плохое настроение — это нормально. Надо просто держать хвост трубой и ушки топориком, как говаривал слесарь Гера Иноземцев в цехе химочистки на Свердловском пенициллиновом заводе, где я работал. А иного не дано.

Для меня не существует скучной дороги.

Я мою посуду с удовольствием. И не потому, что я, как химик, со студенческих лет привык: сделал работу — и идешь мыть посуду. Иннина мама, профессор МГУ, раньше говорила ей: «Дочка, стоишь у плиты — работай над ролью». Так и со мной. Мне нравится находиться в иллюзии.

Вообще, странное дело — все это.