Олег Кулик о Петре Павленском: «Художник умирает в акции»
Человек зашил себе рот. Человек завернул свое тело в колючую проволоку. Человек сел на Красной площади и прибил свои яйца к брусчатке. Человек отрезал себе ухо на заборе сумасшедшего дома. И наконец — облил бензином из канистры дверь ФСБ и поджег. О художнике Петре Павленском говорить довольно просто, если рассматривать внешнюю сторону его действий. Но в искусстве акционизма, в отличие от традиционных форм, анализ произведения начинается с конца. Сценарий появляется после акции, он пишется, как круги на воде после броска камня. Фото худенького человека на фоне пылающих дверей зажгло необычную дискуссию. Но буквально все мнения — от слов полицейского, который свалил Павленского и сел на него, испугавшись, что тот хочет его сжечь, до заявлений крупных общественных деятелей — сводились к вопросу: Павленский — художник или террорист? Сам Павленский на этот вопрос никак не ответил, а лишь выставил ультиматум: «Судья, дело надо переквалифицировать на терроризм, сегодня последний шанс». Суд отклонил его требование, и на процессе говорили о чем угодно, кроме терроризма. А вокруг суда говорили о героическом поступке художника — впрочем, соратники и сочувствующие террористам обсуждают их действия в схожих выражениях.
Историю искусства конца XIX века и начала века XX творили движения и группы. Авангард атаковал традицию по всем фронтам, но споры между художественными школами не были личными столкновениями — это была борьба больших идей, задач и общих усилий. Искусство редко мыслилось как история частных, изолированных друг от друга людей. И акционизм появился как реакция на массовое обезличивание и сплошную коммерциализацию искусства, реакция на перегруженность предметами, которыми манипулируют кураторы, галеристы, коллекционеры, а также — законы рынка. Художник, протестуя против этого, делает яркое высказывание, социально значимое и изобразительно-завораживающее. При этом он не оставляет продукта, предмета продажи, и таким образом порывает рынок со свойственной ему коррупцией. Он избавляет художника от искажающих его судьбу высказываний. В этом смысле акционизм противостоит не только большим стилям и направлениям, он противостоит любой общности, любой попытке подчинить личность чьим-то интересам. Он противостоит торжеству общего над частным, как анархисты противостоят господству государства над частными интересами.
Неуправляемые личности пугают потому, что они разрушают формальный характер отношений внутри сообщества. Они восстают против права большинства подавлять меньшинство. В этом смысле люди, обыватели, обычные граждане, боятся свободного художника так же, как террора они боятся больше смерти или войны. Никто не хочет видеть того, что террор — альтернатива войне, альтернатива насилию большинства над меньшинством. Людей страшит, что маленькая кучка оборванцев может напасть на огромную массу людей. В этом видится несправедливость. Или, как выразился Петр, угроза. Но самое страшное для большинства, когда угрожающее ему меньшинство превращается не просто в очень маленькую группу, а в исторической перспективе — в отдельных личностей. Личностей, недовольных порядком в мире, его устройством, испытывающих ненависть и отвращение к любым общепринятым взглядам, живущих по своей собственной программе, которую невозможно подсмотреть. Появились люди, свободные от мнения большинства, и они не стали затворниками и не ударились в религию. Они требуют новое социальное тело.
Из толпы зависимых, зомбированных, задавленных общими взглядами и ценностями, растворенных в них, выступают люди, которые как будто выкованы из другого материала. Их очень трудно описать и классифицировать. Богатые, бедные, злые, добрые, умные, начитанные, неначитанные. Общее у них — сопротивление внешнему давлению, внешнему авторитету. Такого человека можно назвать девиантом, художником, калекой, иначе одаренным, но именно вырванные из социальных связей люди и будут с успехом заниматься акционизмом или террором, природа которых довольно близка, а разница — скорее количественная. Террор крайне многообразен как явление, но его источник всегда заложен в отделенности — психологической, социальной, этнической — одной личности от другой. Таков же источник психологического, эмоционального, эстетического террора — искусства акции.
Все разговоры об акционизме ведутся вокруг проблемы новаторства, оригинальности, самобытности жеста. Павленского часто называют смелым, но вторичным художником: ничего, мол, нового он не сказал. Это напоминает разговор юнца со своим дедом, который снисходительно учит внука, что целоваться — это не оригинально, другие люди уже это делали множество раз, и нечего время тратить на всем известную вещь. Старику хочется посидеть, выпить, вспомнить... Акционизм всегда связан с непосредственным переживанием реальности и столкновением с теми формами и фигурами, которые властвуют над миром. Вопреки традиции, это не взгляд художника на окружающую действительность, а скорее взгляд реальности на художника. Впервые с эпохи Просвещения, отвергнувшей все сакральное, форма и содержание в искусстве категорично противопоставлены. В акционизме так называемая форма существует не для того, чтобы вмещать так называемое содержание, как сосуд, и не для того, чтобы отражать его, как зеркало. Содержание в акции, ее голос — это всегда конкретная человеческая жизнь, а форма — органный фон для этого голоса. Последовательный акционист так же, как влюбленный, уже не представляет все человечество. Он представляет лишь возможность зарождения новой жизни, которая никак не связана со старой. Это обещание может остаться невыполненным, но только ради него все движется и происходит в этой жизни. Стать другим, стать счастливым, стать индивидуальностью, стать совершенным, стать богом, стать чертом — акционизму чужд этот набор надежд и иллюзий. Художник умирает в акции. И утверждать, что его акция вторична, значит путать ее с театральной постановкой.
Если думать о современном сообществе людей как многосерийном представлении, где они исполняют заранее отведенные им роли, однажды захочется отыскать границы у этого театра. Есть ли еще возможность без насилия ускользнуть за рамки общественной обусловленности всех наших поступков и мыслей? Ответ представляется крайне неутешительным — выход за стенки этого театра невозможен, общество контроля и процента не оставило заповедников и пустых зон. Все учтено и на все есть планы культурной колонизации. Возможно лишь игровое расширение рамок, или, говоря языком современного искусства, тотальный перформанс. Зрители и организаторы действия как бы «прорывают» условную, разделяющую их стену, но по-прежнему остаются в пространстве театра, где играют в как бы «правду» или «голую жизнь». Акционизм возникает в театре, только когда он горит — как дверь на Лубянке. Театральной публике противопоставляются люди в действии, гражданский праздник, в котором город управляет сам собой, как спартанские эфебы, воспетые Плутархом.
Весь мир стал произведением искусства. Как после первого поцелуя, как после первой акции современного искусства, как после первого акта неповиновения государству. Но хор погруженных в деятельность людей, футуристическая или конструктивистская симфония остались для нас в прошлом. Групповая солидарность при нынешних темпах атомизации общества не может повлиять на растущее недоверие ко всем большим идеологиям и тенденциям. Как ни крути, а придется начинать с изменения самих себя, а не политической перестройки. Акции Петра Павленского возникают именно в логике отмирания всего общественного в человеке и рождения индивидуальности. Выбором места для акции художник в очередной раз выворачивает пространство восприятия — помещая «обыкновенное тело» в открытый космос социума. Он подрывает в самом себе двери социума, раскрывая весь окружающий мир как невероятный спектакль, в котором все лишено реальных оснований. Логике взрыва с натугой следует современный театр, пытающийся превратить зрителя в актера, перформансы отождествляются с политическими демонстрациями, а митингующие изучают опыт акционистов и медиа-активистов. И точно так же тысячи людей изучают стенограммы судов над телом Павленского — последнего советского человека, прижатого регламентом молчания в полицейском стакане, как первый советский человек в хрустальном ларце на Красной площади.