Правила жизни Моррисси

Мой голос с годами становится только лучше. В 92 я буду Шарлем Азнавуром.

Если ты выжил среди абсурда этой профессии — c ее ложными обещаниями, бессмысленными лейблами, эгоцентричными боссами, — тебя овевает такой ветерок истощения, который некоторые принимают за враждебность. Но сказанное людьми и сделанное людьми обычно не то же самое, а опыт означает, что ты умеешь распознать подделку — что неприятно для подделок, которые потом объявляют тебя «трудным».

Люди обычно разрушают себя, и род человеческий занят тем же. А мы сидим, откинувшись, и наблюдаем. Подстрекать людей к глупости или распаду не нужно... Большинство и так прекрасно с этим справляется.

Одиночество есть в каждом из нас, выбирать здесь не приходится. Быть одному — это другое, иногда тут бывает выбор.

Я маниакально пересматриваю фильмы на DVD, пока не смогу пересказать в них каждое слово. Потом я брожу, повторяя эти слова. Не припомню, чтобы я имел при этом что-то в виду.

Россия? Как и везде, правительство и люди — это разные вещи. Ты не едешь в страну, чтобы попеть для ее правительства. Ты поешь для людей.

Думаю, меня ценят потому, что я не хочу сойти за другого. Никогда не собирался быть Джоном Ленноном. Что бы это дало?

Мне нравятся порядок, собранность. По-моему, я в жизни не оказывался в ночном клубе и не просыпался в чужой постели.

Система, конечно, сбоит. Столько петь вживую — значит жечь свои волосы под софитами. Твой слух слабеет от громкости на сцене, глаза ослабевают от фонарей. Концерт — это атака на все пять чувств, сколько бы ты ни получал удовольствия. Это ни разу не пение фолка, сидя на табуретке.

Секс казался мне занятием невозможным в 17 и все еще кажется им сейчас, в 56.

У людей есть возможность меня не слушать. И многие ей воспользовались!

Я не медлю, не сдерживаюсь, не подавляю себя. Песня — это мгновенные роды, никакой стимуляции схваток. Писать нужно уверенным, что слушать никто не будет. Начнешь думать о реакциях людей, которых ты в глаза не видел, удушишь себя.

Я хочу, чтобы мир признал скотобойни грехом таким же ужасным, как немецкие концлагеря. В моем словаре больше нет слова «ферма». Это все пыточные застенки. Никаких морепродуктов не существует — есть только жизнь моря.

Искусство по силам любому. Кто даст себе труд рискнуть.

Среди политиков нет поэтов. По-моему, это существа низшего вида. Нас убеждают, что политики очень осведомлены, но это не так. У них есть только навык гипноза и внушения, который вредит планете.

Я не люблю свое первое имя — Стивен, и я очень рано понял, сколько всего могут рассказать имена. Просто назвать себя Моррисси было отличным выходом.

Мы все идем к упадку, и тут ты бессилен. Римский папа или сапожник — все умирают одинаково, и никто не отправляется на королевские небеса, потому что никто не рождается королем. Это нам впарили.

Я никогда не ездил верхом, я не шагал с рюкзаком по Кливленду, я не сплавлялся по рекам. Я бы не прочь познакомиться со своим телом... пора бы.

Торговцев автографами узнать легко, они всегда говорят не то, и ты проходишь мимо, ничего не подписывая, и в ответ слышишь их вечное «жааль!». Нам их больше.

Смерть от руки поклонника? Не исключено. Я слышал от многих, что в их жизни нет ничего, кроме меня, а немало приверженцев Моррисси лишили себя этой жизни.

Ты вдохновлен, когда работа идет, и приворот начинает действовать, когда этот подъем охватывает других. Тут больше власти, чем в насилии, и больше правды, чем в любой войне.

Любовь миллионов не сможет заменить любовь одного, но она может помочь тебе выжить.

Когда теряешь близких, смерть перестает казаться тебе такой угрожающей: другие, похоже, неплохо с ней справились, значит, справишься и ты.

Моя любимая эпитафия: «Наконец-то дома».