Правила жизни Алексея Уминского

Библию в дороге я читаю с планшета. Это же удобно!

Я такой же, как все: иногда думаю о ком-то плохо, принимаю решения сгоряча, раздражаюсь, бываю нетерпелив, могу обидеть человека, часто ленюсь и смотрю сериалы до двух ночи. Куда денешься от самого себя?

Когда у меня бессонница, я считаю прихожан, лица вспоминаю: вот Наташа, вот Тимофей, вот Миша, а вот наш староста Владимир Хасанович. На каком прихожанине засыпаю? Не знаю, не могу сказать с достоверностью.

В театр не пускают после третьего звонка, а в храм люди заходят, когда захотят. Никто не считает большим грехом опоздать на службу. Пришел — и уже слава богу.

Мир стал технологичным, методологическим, и это распространяется на отношение человека к самому себе. Сегодня человек во всем ищет простые решения, которые не затрагивали бы его внутреннего мира, — хочет лечь спать одним, а проснуться другим. К сожалению, и в церкви так. Люди думают, что у нас специальные святые таблетки. Они будто говорят: дайте мне такую таблетку и скажите, куда поставить свечку, — только чтобы сработало.

Я исповедую уже 25 лет. За это время люди на исповеди изменились: стали с горечью говорить о том, что не умеют любить. Переживают, что чувствуют себя как сухая земля, и проблемы у них становятся серьезные, глубокие. А до этого все просто было: пост нарушил, молитвы не прочел, сардельку съел в пятницу.

Человечество невозможно научить любви, но можно научить любви человека.

Ветхий завет хорошо показывает внутренний, не преображенный человеческий мир: «око за око и зуб за зуб» считается здесь высшей справедливостью. Но сегодня для нас даже такая справедливость остается непреодолимой высотой. Чего уж говорить о христианстве, которое просит молиться за тех, кто тебя ненавидит.

Нас, русских, никто никогда не учил любить друг друга. Нас все время учили только одному — «на бой кровавый, святой и правый марш, марш вперед».

Что поможет обществу снять озлобленность? Надо отказаться от телевизора. Перестать ему верить.

Сейчас люди стали очень громко слушать музыку: создают иллюзию, что вокруг фейерверк, что жизнь вокруг кипит. А все для того, чтобы не оставаться с собой наедине в тишине. Чем громче музыка, тем меньше себя слышишь.

Мне дорогих подарков никто не предлагал. Но вдруг кто-то скажет: «Вот, батюшка, вам к юбилею BMW, шестерка. Решили сделать вам сюрприз, а то вы уже столько лет служите, а ездите непонятно на чем». Что я скажу? Не знаю. Вдруг дрогну? Вдруг смалодушничаю? Вдруг скажу: «Ну наконец-то на бумере прокачусь». Вдруг тот хиппи, которым я был в юности, во мне умрет, а проснется маленький буржуйчик?

Я вырос в Перово, и «Москва» (открытый бассейн, до 1994 года располагавшийся на месте храма Христа Спасителя. — Правила жизни) — это самые прекрасные годы моего отрочества. Тогда мы понимали лишь одно: в самом центре Москвы есть потрясающе таинственное место, над которым в мороз висит пар, и куда так сложно попасть. Представьте: темная Москва, освещенный прожекторами бассейн, пар над водой, на голове сосульки, а с «Красного Октября» доносится запах карамели и шоколада. Но я не скучаю по бассейну. Просто не могу вычеркнуть из своей жизни важное детское воспоминание.

Чем пахнет весна ранняя? Сыростью и прелостью, потому что земля начинает оживать. А еще большой тревогой и каким-то страшным волнением.

Я не знаю, каково это — умирать. Не пробовал пока. Пробую все время жить, а это тоже непросто.

Смерть страшна, когда не знаешь, что такое жизнь. В течение жизни человек нечасто живет по-настоящему глубоко, поэтому смерть непонятна и ужасна: ведь и жизни еще не было, а вот уже и смерть пришла.

Странно думать о том, что кто-то мной интересуется. Это не занимает моих мыслей.