«Журналистское образование не имеет никакого смысла»: Владимир Табак — о профессиях будущего

Трифон Бебутов: В первую очередь хочется понять мотивацию вашего исследования . Для чего в принципе изучать, как граждане видят будущее, и как эти данные потом использовать?

Владимир Табак: Есть тактические задачи, а есть стратегические. И стратегия, конечно же, зависит от изменений в обществе, поэтому вопрос будущего нас интересует не из праздной любознательности, а как вполне себе прикладная история развития.

Т. Б.: Какая картина вырисовывается из ответов респондентов?

В. Т.: Респонденты говорят о будущем России, а не об общемировом или о футуристическом. Им важно понимать, каким будет будущее конкретно для них. Например, 29% уверены, что самой востребованной профессией будет врач-вирусолог. Пандемия существенно повлияла на восприятие мира: когда она началась, у людей не было готового решения проблемы — и вот это отсутствие решения наложилось на страх перед новым вирусом (во всем мире, естественно, не только в России), и тема здоровья стала одной из ключевых.

На втором месте среди профессий будущего, по мнению респондентов, учитель. Многие считают, что образование станет персонализированным. Видимо, это мнение основано на популяризации онлайн-образования и на том, что образование стало гораздо более многослойным. Если раньше под этим словом мы подразумевали консервативные формы обучения (я окончил школу, поступил в университет), то сегодня границы размыты и учителя востребованы больше как коучи, тьюторы — проводники по жизни.

Т. Б.: Это все прикладные вещи. А в целом картина какая? Горизонт будущего у россиян невеликий?

В. Т.: Невеликий, примерно от одного года до пяти лет. На самом деле у большинства людей (это видно по исследованию) понятие будущего очень приземленное, недалеко ушедшее от настоящего. Конечно, они думают про себя в первую очередь, не о технологиях и не о прогрессе.

Т. Б.: А если все-таки шагнуть в сторону футуристического будущего? Люди с детства читают, смотрят фантастику, так или иначе соприкасаются с фантастическими сюжетами — и на наших глазах технологии, какие-то решения из этих книг становятся вполне себе реальностью. Неужели респонденты не говорят об этом?

В. Т.: Мы недавно общались с генеральным директором цифровой экономики. Она говорит, что спрос на фантастику возрастает с точки зрения покупательской способности. Наши исследования показывают, что спрос высокий, но меньше, чем в советское время, когда фантастика была массовым продуктом и качественно экранизировалась. То есть ее много покупают, условно, в подарок, но самостоятельно читают реже. Складывается ощущение, что теперь будущее не совместимо с жанром научной фантастики — последнее для респондентов некая утопия, уход от реальности.

Т. Б.: Эскапизм.

В. Т.: Да. Соответственно, разговоры о будущем люди переводят в бытовую плоскость. Но мне бы хотелось, чтобы научно-фантастического контента становилось больше, чтобы он формировал, может быть, новые паттерны восприятия. Сейчас будущее воспринимается через призму СМИ и соцсетей. Что люди там читают? Правильно, новости. Зачастую вполне конкретные: «до 2030 года утверждена такая-то государственная программа», соответственно, можно планировать будущее на основе этой информации. Чтобы расширить рамки восприятия, нужно опираться на культурные феномены.

Т. Б.: Выполняет ли ваше исследование прикладную функцию?

В. Т.: Сложно сказать. Если честно, это исследование вряд ли ляжет сейчас в основу нашей работы. Мы стараемся, скажем так, внедрять зачастую те форматы, которые еще только-только появляются, и создавать эти форматы для государства. В этом смысле концептуально важно понимать, почему, например, мы проводили исследования про то, с чем ассоциируется Россия. Исследования про будущее, исследования про медиапотребление сейчас, исследование про прошлое. Для того чтобы иметь полную картину, которая помогает нам лучше понимать российскую аудиторию.

Т. Б.: Вы делитесь результатами исследования с коллегами из сферы культуры, из индустрии развлечений, может быть?

В. Т.: Не особо, но не потому, что не хотим. В первую очередь мы взаимодействуем с госкорпорациями и только побочно с представителями культуры. Если бы они к нам обратились (в этом исследовании нет ничего секретного), мы, безусловно, поделились бы.

Т. Б.: А насколько вам вообще интересно изучить, как поп-культурные вещи формируют восприятие настоящего и будущего? Условно говоря, комикс о Железном человеке, технологии из которого появляются в реальном мире.

В. Т.: У нас исследование про Россию. Про то, как воспринимаются какие-то ключевые в России вещи. Например, респонденты не очень высоко оценивают научно-технический прогресс.

Т. Б.: Почему?

В. Т.: Видимо, потому, что не так часто сталкиваются с реальными его формами, скажем так. Они не погружены глубоко в эту отрасль. И вместе с тем на вопрос «С чем ассоциируется российская экономика»?» отвечают: «Природные ресурсы». Мне кажется, нам нужно больше работать над позиционированием науки и технологий, повышать качество контента: например, после выхода сериала «Теория большого взрыва» повысился интерес к физике.

Т. Б.: А что россияне думают о будущем, сопряженном с искусственным интеллектом?

В. Т.: Интересно, что 75% опрошенных не хотят, чтобы им отвечал искусственный интеллект на обращения, например, в органы власти. Это о чем говорит? О том, что все равно хочется общаться с живым человеком. Мое мнение: надо это желание просто пережить, пройти сепарацию.

Т. Б.: Я имею в виду, не видят ли они в нем конкурента с профессиональной точки зрения.

В. Т.: Мне кажется, скорее нет, потому что пока еще не понимают рисков. На мой взгляд, безусловно, ИИ — конкурент. Потому что, понимаете... Вы же по образованию журналист?

Т. Б.: Нет. Я культуролог.

В. Т.: А я журналист. Журналистское образование не имеет никакого смысла. Это давно известный факт. Суть в том, что крутых журналистов мало, и у них есть авторский стиль. А вот средних и даже плохих очень много, и очень несложно обучить ИИ писать вместо них. Для среднестатистического работника это действительно высокий риск. Другое дело, что нужен баланс, нельзя оставлять людей без работы, на улицу выгонять.

Т. Б.: Разумеется, учитывая, что мир уже протестует: вспомнить хотя бы забастовку сценаристов в США. Непонятно, к чему это все дальше приведет. А как россияне потребляют контент? В видеоформате в первую очередь?

В. Т.: Безусловно. Причем с каждым днем уменьшается хронометраж видео. Если раньше в наших рекомендациях по созданию контента для регионов был хрон минута-полторы, то сегодня речь о секундах. Человек максимально расфокусирован, у него крайне мало времени на отдельно взятую единицу контента.