Он такой классный: Лев Зулькарнаев — о том, как сыграть человека с аутизмом, слезах, стихах и любви

Конечно, замечаю, хотя встречаю периодически негативные комментарии, но они выглядят совсем глупыми и безосновательными. Например, в интервью «Вписке» я рассказывал про свой шкафчик вина и затем — буквально через кадр — о том, что не приемлю никакого физического насилия. Некоторые зрители быстро сделали вывод: «Все понятно, не сможет за свою женщину постоять! Еще и алкоголик!» (Смеется.) К комплиментам сейчас, когда их стало слишком много, я не подключаюсь. Но в последнее время мне кажется, что за внешней холодностью, безразличием происходит процесс глубокий и тонкий, который я пока не могу отследить. Что опасно на самом деле.

Очевидно, опасно, потому что есть вероятность отлететь. Но кажется, что у тебя прекрасные внутренние опоры. Загибаем пальцы: блестящий дебют в кино (фильм Руслана Братова «Экспресс», в котором Лев сыграл главную роль, получил три награды фестиваля «Окно в Европу» в 2022 году: за лучший фильм, лучший актерский ансамбль, лучшую операторскую работу. — «Правила жизни»), склейка — «Слово пацана», склейка — «Она такая классная». В локомотив хайпа, так скажем, ты давно запрыгнул. Но с ума пока не сходишь. Что помогает?

Ну, я иногда отлетаю. Это отражается на отношении к людям. Могу позволить себе опоздать, не выполнить обещание, потому что мне кажется, что меня простят. В отношениях с девушками тоже прослеживается — в непостоянстве, безответственности.

А когда ты себе это начал позволять? Когда «Экспресс» награды собрал или когда уже случился сериал Крыжовникова?

Нет, такие вещи же не от количества наград зависят. В тебе и так живет темная сторона. Ты с ней вроде как борешься, но иногда такие вещи в виде, как ты сама сказала, локомотива хайпа развязывают руки этой темной стороне. Приходится себя постоянно одергивать и корректировать. Как китайцы говорят, жизнь — постоянная поправка. Ты вроде идешь по своему маршруту, но постоянно от него отклоняешься.

Когда последний раз ты себе говорил «Так, Лев, все, берем себя в руки!»?

Проспал что-то.

Как будто не самое страшное, что можно учудить.

Нет, ну ты просыпаешь, соответственно, все тебя ищут. У тебя телефон выключен, все нервничают, дела провисают, все тебя ждут.

А потом прощают.

В этом-то беда. Пока не прижмет, сильно не стукнет по лбу, так и будет продолжаться, боюсь. Все время говорю с собой об этом.

А проекты отваливались из-за этого?

Нет. Я могу прое******я. Даже не буду заменять это слово. (Смеются.) Но я глобально никого никогда не подводил — ни дисциплинарно, ни тем более профессионально, ни творчески.

Тогда перейдем к проектам — к разговору о сериале «Она такая классная». Ты считаешь, что роль Лени — лучшая твоя работа из вышедших на данный момент?

Конечно. Потому что никто больше так не сможет сделать. (Смеется.) Я шучу. Если серьезно, потому что это вымученная, сложная роль, потому что была проведена большая подготовка, потому что это не я в предлагаемых обстоятельствах (что всегда гораздо проще играть), а совсем другой персонаж с конкретным диагнозом, знакомым не понаслышке многим людям. Не скажу, что на меня это накладывало дополнительную ответственность. Просто было очень интересно работать с материалом.

Груза ответственности не чувствовал? Со стороны казалось, что должна была закрасться мысль: а справлюсь ли я с такой ролью, не совру ли где-то, не обижу ли зрителей?

Я все-таки в себе воспитываю слух на правду. Мне кажется, что он у меня есть. В этом нет никакого закидона, потому что музыкант же может спокойно сказать, что у него есть слух. И у артистов так же. Как только прошли пробы, я вцепился в эту роль зубами — так давно о ней мечтал. Дастин Хоффман в «Человеке дождя» — одна из любимейших моих работ.

К слову о референсах — с кого ты еще «снимал» Леню, кроме Дастина Хоффмана?

Референсов много. По крупицам собирал из репортажей и документалок. Волонтерил в фонде «Антон тут рядом», подмечал конкретные повадки, особенности поведения. Самое интересное — некоторые вещи брал от своих друзей, которые, как мне казалось, имеют какие-то проявления, которые можно переложить на человека с РАС.

Приведи пример.

Моя бывшая девушка очень странно беззвучно смеялась — это есть в сериале.

А насколько тесно ты взаимодействовал с подопечными фонда? Вы общались? Им рассказали, зачем ты вообще здесь?

Нет-нет, они не были в курсе, что за чувак к ним приехал. Поездка туда — моя личная просьба, мое условие даже, если быть точным. Ну а как иначе? Мы с ребятами гуляли, что-то делали руками, готовили, лепили. Кто-то спиннер начал крутить, я позвонил творческой группе и попросил мне его раздобыть.

Что тебя больше всего удивило во время волонтерства?

Раньше я был во власти некоторых предрассудков насчет ребят с РАС, но быстро понял, что с ними очень комфортно и кайфово общаться. Не на уровне лаборатории, понимаешь, не как с подопытными — а по-человечески интересно разговаривать. Они же очень естественны, природны. У них нет второго дна. На их фоне чувствуешь, что ты не соответствуешь себе.

Это как?

Что ты недостаточно природен и естественен. Корысти, надстройки, вторые планы тебе мешают. Когда рядом с ними находишься, хочешь быть более простым, более натуральным, как биологический организм.

Сложно ли играть человека с подобным расстройством с точки зрения тела? У Лени особенная физика, много повторяющихся движений...

Я по отношению к своей профессию не употребляю слов «сложно» и «тяжело». Если я испытываю тяжесть, значит, не тем занимаюсь. Излишнее старание всегда играет против правды, против ремесла, в этом смысле лучшее — враг хорошего. В Питере, перед началом съемок, я посвятил два вечера тому, что примерял на себя новую психофизику. Но мне не нужно было, как Хиту Леджеру, упокой Господь его душу, запираться в отеле и вымучивать этого персонажа.

«Она такая классная» принес тебе награду за лучшую мужскую роль на фестивале «Пилот». Насколько для тебя важны награды?

Я думал об этом вчера, когда полировал салфеткой свою премию с «Пилота». (Смеется.) Мне порой кажется, что моя профессия вызывает у меня больший интерес, чем сама жизнь. Я в момент работы чувствую себя максимально цельным и счастливым. Мне ничто так не интересно, меня ничто больше так не заводит. Поэтому награды и внимание индустрии и аудитории, конечно, меня энергетически подпитывают, даже лукавить не буду. Другой вопрос, что в моменте, в процессе съемок я абсолютно не думаю ни о наградах, ни о зрителях.

В театре такое же отношение?

Такое же. Но там не массовая публика. Это как тренажерный зал: артист здесь и сейчас говорит с залом, качает энергию вместе с ним — без дублей и склеек. Там связь со зрителем, конечно, ощутимее, но все равно зависеть от него — против правил, очень быстро можно скатиться в заискивание.

Ты играешь в театре а39, костяк которого собран из вашего курса — мастерской Олега Кудряшова. Когда встанет вопрос, кино или театр, ты что выберешь?

Я не знаю, в чем будут мои чаяния, когда этот выбор встанет, но сейчас мне удается поженить работу в кино и в театре. Хотя, конечно, я выберу кино — оно вызывает больший исследовательский интерес, я постоянно изучаю формулу актерского существования. Точнее, я ее знаю, просто она постоянно дополняется.

Поясни.

Все системы и методы, которые возникли после системы Станиславского, — это лишь дополнительные двери к той тайне, которую Константин Сергеевич пытался раскрыть.

Ты как-то сказал, что образовательная система театральных вузов нуждается в ревизии. В этом же есть некоторая преподавательская амбиция?

Конечно. Просто я сам до сих пор продолжаю учиться — хожу на частные интенсивы. Недавно Света Ефремова, потрясающий педагог из Америки, приезжала, мы ходили с коллегами на тренинг по технике Майзнера, причем с очень большими коллегами: Софьей Эрнст, Юлией Снигирь, Полиной Цыгановой. Составчик! Это внесло какую-то ноту понимания, дополнения к той методике, которая в голове формируется.

Также я хожу к замечательному педагогу Валерию Караваеву — у него своя лаборатория, в которой он преподает разные системы. Короче, каждый из этих тренингов помогает мне заново пересобрать актерский метод, укомплектовать его, сделать более целостным.

А в чем крутость метода твоего мастера Олега Кудряшова?

Чисто по-человечески он учил нас (порой это было жестко, но оправданно) доходить до глубин самих себя, расшатать свою внутреннюю природу. Одна из главных мыслей, которую он мне заложил, — личность актера должна быть крупнее персонажа и выходить на первый план. Сейчас это не профессия массовых персонажей. Это профессия меня, Льва Зулькарнаева, который использует персонажа, чтобы через него поговорить с тобой о чем-то важном.

В этом как будто бы есть ловушка. Если твоя личность больше персонажа, больше этой маски, есть опасность, что ты будешь везде одинаковым. Разве нет?

Я один, но многогранен, как и любая личность. В этом-то прикол. Конечно, есть актеры одинаковые от проекта к проекту, но это значит лишь, что они не доисследовали свою безграничность. А когда ты позволяешь себе в жизни спускаться с головой во грех и через секунду выпрыгивать в великий подвиг, то изучаешь амплитуду, понимаешь, что ты способен вообще на все: на последнюю подлость и на высшее благо. В этой амплитуде есть все: и человек с аутизмом, и женщина, и Рахманинов, и гопник, и инопланетянин. Просто все

Осталась ли какая-то грань неисследованная? Какая-то еще закрытая дверь, в которую ты, может быть, боишься войти?

Мы никогда не знаем, что у нас еще есть. Я открыт, на удивление самому себе. Какой я еще могу быть? В этом смысле профессия – не просто функциональная вещь, психотерапевтическая. Это исследование, духовный путь.

Самое удивительное твое открытие о себе?

Я стал принимать свою высокую степень эмоциональности. Мне всегда казалось, что я, в общем-то, достаточно спокойный и закрытый человек — на легком вайбе и существовал в профессии. Но сейчас мне стало интересно изучить, а какой я могу быть во гневе или в ревности, в горе, в слезах, в истерике. Я наблюдаю, и мне это нравится.

Давай поговорим про любовь к слову.

Пацана?

Нет. Я бы хотела этого избежать, если честно.

Спасибо, дорогая. (Смеются.)

Ты пишешь потрясающие стихи (их можно прочитать в телеграм-канале Льва. — «Правила жизни»). У тебя не так давно был кружок в телеграм-канале: ты сказал, что все, что ты умеешь, это переводить то, что к тебе приходит, в текст. Когда ты впервые это понял?

Лет в пять, когда про маму что-то писал. Но я никак не контролирую этот процесс — это просто везение. Стихи либо приходят, либо нет. Кстати, могут подолгу не приходить.

А приходит в каком виде: целым текстом или строчками, рифмами?

Потоком. Зацепка, пам! — мозг включается и начинает вытаскивать что-то. Самая плохая поэзия — когда начинаешь вмешиваться, когда начинаешь писать, вставлять себя в этот процесс. Надо просто не мешать тому, что приходит, довериться, услышать, открыться этому, как и в актерской профессии.

Когда ты понял, что это круто и этим нужно делиться, что это большая поэзия?

На третьем или четвертом курсе, когда аудитория соцсетей начала понемногу расти. В последнее время публикую вообще с открытым забралом, стали даже на поэтические фестивали приглашать.

Мне кажется, что поэзия и вообще рифма приходят из пиковой точки горя. Когда ты счастлив или спокоен, это легко упаковывается в прозу. Но горю в прозе тесно. Ты что об этом думаешь?

Знаешь, я долго дискутировал на эту тему с одним своим товарищем режиссером. Он говорит, что необходимо научить себя выдавать творчество из точки радости. Но я этого не умею. Я, может быть, и верю в эту теорию, но не могу, у меня не получается. Ко мне поэзия приходит в моменты, когда я не очень стабилен.

У тебя есть прекрасное стихотворение, посвященное папе. Он его читал?

Конечно. Первый. Плакал.

Слезы — главная реакция на твои стихи?

Думаю, да. Люблю заставлять людей рыдать. Слезы — это прекрасно. Я так люблю плакать сам!

Когда ты плакал последний раз?

На тренинге. А вообще я редко плачу, может быть, раз в год. Я очень жизнеспособный, меня трудно заставить разреветься. Конечно, искусство пробивает на слезу. Из последнего — я заплакал, читая стих Редьярда Киплинга «Серые глаза — рассвет...» Как-то оно срезонировало с ситуацией в моей жизни.

А ты плачешь, когда пишешь стихи?

Да, конечно. Если я не заплачу, никто не заплачет. Я как-то у Крыжовникова спросил, плакал ли он, когда писал сцену, над которой плакали все, когда смотрели «Слово пацана». Он говорит: «Конечно! Если меня не трогает, никого не тронет».

Как обстоят дела с прозой?

Я пробовал писать прозу на пандемии. Один из рассказов хочу перевести в сценарий для короткого метра. Он о паре, которой прилетело проклятье: они будут жить ровно столько, сколько будут любить друг друга. Это о том, что мы не генерируем любовь, она нам дается. Порой мы можем ее пропустить, невнимательно к ней отнестись, но она все равно есть. У меня возникла теория такая, рожденная из вереницы случайных совпадений, что вообще мы все изначально уже влюблены. И встречаем свою любовь в разных земных воплощениях. Я замечал, что разные девушки говорили одни и те же вещи, поступали одинаково, я попадал в одни и те же ситуации с разными девушками. То есть любовь будет воплощаться в разных людях, пока ты наконец не угомонишься и не поймешь, что нашел ее.

Красиво. Но психотерапия объясняет это иначе, конечно.

Да ну эту психотерапию!

Я так понимаю, что тебе ближе не терапевтический, а духовный путь. Ты достаточно свободно говоришь о вере, о недавнем своем крещении. А качество жизни улучшилось после прихода в церковь?

Нет, просто наладился диалог с Богом. Я его слышу постоянно, в каждом его послании, в каждом намеке, в каждом событии, поступке. Все это прекрасно считываю. Я знаю, где я неправ, знаю, где я прав. Я чувствую эту бесконечную любовь. Он учит меня через эту любовь любить других.

Тебе сейчас 24 года. Есть список дел до 30 лет?

Глупости это все! Одна моя подруга говорит, что время нелинейно и спрессовано в одной точке (и прошлое, и будущее, и настоящее). От этого, допустим, возникает дежавю. В рассказе о влюбленных есть сцена: пара стоит посреди гигантского поля, вдалеке зеленеет кромка леса, луна и солнце параллельно друг другу висят в небе, натянуты высоковольтные провода. И вот на провода садится птица и падает замертво от удара током. Монтажная склейка. Через полтора года после написания этого рассказа я поехал с одной девочкой под Тулу. Мы гуляем, и я понимаю, что нахожусь с человеком, в которого влюблен, на гигантском поле, с высоковольтными проводами, кромкой леса, луной и солнцем. Я опустил голову и увидел мертвую птицу. Оказался буквально в своем рассказе!

Все уже произошло. То, что произойдет, уже произошло; то, что произошло, еще произойдет. Я не хочу вмешиваться в этот святой замысел. Я его абсолютный, отданный ему раб.

Тебе не было страшно там, в поле?

Я был в восторге! Я прыгал от счастья и радовался. Это доказательство, что все так, как я только что описал.