Правила жизни Владимира Набокова

Истина — одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется.

К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники.

Следует отличать сентиментальность от чувствительности. Сентиментальный человек может быть в частной жизни чрезвычайно жестоким. Тонко чувствующий человек никогда не бывает жестоким.

Моя личная трагедия, которая не может, которая не должна быть чьей-либо еще заботой, состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык ради второсортного английского.

Только амбициозные ничтожества и прекраснодушные посредственности выставляют на обозрение свои черновики.

Я всегда был скверным оратором. Мой словарный запас обитает глубоко в сознании, и, чтобы выползти в область физического воплощения, ему необходима бумага. Спонтанное красноречие представляется мне чудом. Я переписал — зачастую по нескольку раз — каждое из своих когда-либо опубликованных слов. Мои карандаши переживают свои ластики.

Чем больше вы любите воспоминание, тем более сильным и удивительным оно становится.

Учителей у меня не было, но некоторое родство я признаю — например, с Прустом...

Меня тошнит от немецкой речи — нельзя ведь жить одними отражениями фонарей на асфальте, — кроме этих отблесков, и цветущих каштанов, и ангелоподобных собачек, ведущих здешних слепых, есть еще вся убогая гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное уродство.

Многоточие изображает, должно быть, следы на цыпочках ушедших слов.

Я не думаю ни на одном языке. Я думаю образами. Я не верю, что люди думают на языках.

Я не рыбачу, не готовлю еду, не танцую, не рекомендую книги, не даю автографов, не подписываю декларации, не ем устриц, не напиваюсь, не хожу в церковь, не посещаю психоаналитиков и не принимаю участия в демонстрациях.

Секс как общественный институт, секс как широкое понятие, секс как проблема, секс как пошлость — все это я нахожу слишком скучным для разговора. Давайте оставим секс в покое.

Настоящий писатель должен внимательно изучать творчество соперников, включая Всевышнего.

Я считаю «Анну Каренину» высшим шедевром литературы XIX века, почти рядом стоит «Смерть Ивана Ильича». Мне совершенно не нравятся «Воскресение» и «Крейцерова соната». Публицистические атаки Толстого невыносимы. (...) Я категорически не приемлю «Братьев Карамазовых» и отвратительное морализаторство «Преступления и наказания». Нет, я вовсе не против поиска души и самораскрытия, но в этих книгах и душа, и грехи, и сентиментальность, и газетные штампы вряд ли оправдывают утомительный и тупой поиск.

Я запретил бы грузовики и транзисторы, объявил бы вне закона рев мотоциклов, свернул бы шею легкой музыке — запретил бы ее включать в общественных местах. Запретил бы bidet в ванных комнатах отелей, чтобы было место для более вместительных ванн.

Мой грех в том, что на страницах моих книг слишком много политических болванов, а среди моих знакомых — интеллектуальных мошенников. В том, что был слишком привередлив в выборе мишеней.

Чтобы не ошибиться, я признаю одну власть — власть искусства над халтурой, триумф магии над брутальностью.

Все мои книги, включая самую первую, которую я написал сорок три года назад на изъеденном молью диванчике в немецких меблирашках, запрещены в стране, где я родился. Это потеря для России, а не для меня.

Мой словарный запас обитает глубоко в сознании, и, чтобы выползти в область физического воплощения, ему необходима бумага.

Есть только одна школа — школа таланта.

«Двойник» Достоевского — лучшая его вещь.

Я должен был изобрести Америку и Лолиту.

Я люблю шахматы, однако обман в шахматах, так же как и в искусстве, лишь часть игры.

Все же должно быть что-то, что вас волнует... Ваши пристрастия и предубеждения. То, что вызывает во мне отвращение, несложно перечислить: тупость, тирания, преступление, жестокость, популярная музыка.

В конце концов, почему вообще я написал свои книги? Во имя удовольствия, во имя сложности. Я не пишу с социальным умыслом и не преподаю нравственного урока, не эксплуатирую общие идеи — просто я люблю сочинять загадки с изящными решениями.

Без фантазии нет науки, как нет искусства без фактов. Впрочем, страсть к афоризмам — признак склероза.

Для меня наука — это прежде всего естествознание, а не умение починить радиоприемник, что и короткопалому под силу.

Думаю, что Сэлинджер и Апдайк — самые тонкие из пишущих в последние годы художников.

Мне кажется, что хорошая комбинация должна содержать некий элемент обмана.

Реальность — очень субъективная штука.

Мои пристрастия самые сильные из известных человеку: сочинительство и ловля бабочек.