«Напрасно впадать в уныние»: памяти Льва Рубинштейна
Скажите, говорят, какой-то гоголь умер.
Не гоголь, так себе, писатель-гоголёк.
(О. М.)
Как будто о нем — словами О. Мандельштама, да и в облике его было что-то от О. М.: «поднятье головы», и врожденный ритм, и прирожденная, но преодоленная неловкость, и чувство стиля — несравнимое.
Это и привело его в Издательство Ивана Лимбаха (позавидовал изданной там книге Михаила Безродного), где были напечатаны двумя изданиями его стихи на карточках, раньше читанные по квартирам, московским и ленинградским (впервые его и Д. А. П. увидела и услышала у себя в хрущевке на Ланском шоссе, неподалеку от места дуэли А. С. Пушкина). И пушкинское в нем тоже было: и веселое имя (Лев!), и тайная свобода, и радость.
В тот вечер у меня дома, куда московских поэтов привел сокурсник по университету, солировал Дмитрий Александрович Пригов, любимый друг Рубинштейна, стихи которого тоже вышли спустя несколько лет в Издательстве Ивана Лимбаха («Советские тексты», 1997). Оба они были людьми играющими (populus ludens), со склонностью к перформансу и жизнетворчеству — как будто хотели разбудить спящих современников, потрясти за плечи, сказать: «Идите и творите свою судьбу!» Стихи писали от имени простого человека, такого, как все. У Д. А. П. «масок» было больше (обыватель, милиционер, поэт etc.), у Льва Семеновича лирическое начало («я») было более выраженным. Рубинштейн писал свои «полупоэтические полуфразы» на библиотечных карточках (он и работал в библиотеке), которые в 1970-е годы были широко распространены в интеллигентской среде, но превратил их в предмет искусства только он — их последовательность была строгой, тасовать их было ни в коем случае нельзя. Столь нехарактерное для поэтов поведение (кухня вместо стадиона, карточка или запись на винной этикетке вместо публикации в журнале) осмыслялось ими как эстетическое сопротивление нивелирующему советскому официозу.
Наше настоящее знакомство произошло, когда в 2012 году я предложила Рубинштейну переиздать его сборник «Регулярное письмо», тираж которого к тому времени давно разошелся. Работать со стихами (да и с прозой) Льва Семеновича не было нужды: его вещи были отделаны в такой степени, что в них не оставалось ничего для редактора, вся филигранная словесная работа была проделана автором. Мы просто исправили некоторые ошибки набора и сочинили такое четверостишие:
Регулярное письмо
регулярно издается.
регулярно продается
и читается весьмО!
С тех пор взаимная любовь не переставала.
Все последние дни читаю о Льве Семеновиче и не могу начитаться: сколько людей его любили, для скольких он был важен, сколько чувствовали в нем опору. Небольшого роста, худощавый, он вырастает в записях своих современников в могучую фигуру Атланта, который держит небо. Его стихи — крепкие объятия, пишет один; он все оживлял, всех объединял, свидетельствует другой...
Последние десятилетия Лев Семенович действительно был у всех на виду: на шествиях и митингах, в ныне закрытых «Мемориале» и Сахаровском центре, в кафе «Март», в ОГИ, «Жан Жаке», в «Бобрах и утках», «Пространстве внутри», на акции «Возвращение имен» и во время установления табличек «Последний адрес». Есть цикл его фотографий с плакатами-карточками в руках, целью которых было поддержать тех, кто прочтет: «Поможем истории кто чем может», или «Жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом» (Даниил Хармс), или «Весна будет!»
Он записывал видеообращения (для проекта «Против гомофобии», в поддержку Юрия Дмитриева). В марте 2013-го принимал участие в серии одиночных пикетов за освобождение участниц PussyRiot, поскольку, по его мнению, искусство «вправе нарушать любые табу, культурные конвенции и даже общественные приличия», если оно «работает на порождение новых смыслов и новых способов решений сложных этических задач».
Изредка Лев Семенович приезжал в Петербург, выступал с чтением стихов, возвращая высокий человеческий смысл нашему общему существованию:
...Человек не может жить
Без того, чтоб не любить!
Человек не может жить
Без того, чтоб не страдать!
Человек не может жить
Без того, чтоб умереть!
Просто? Да нет, это ведь только цитата из длинного-предлинного стихотворения («Маленькая ночная серенада»), в котором чего только не происходит — целая жизнь! И так почти в каждом из поэтических текстов Рубинштейна. На два из них написаны оперы — и это не случайно! Его тексты не похожи друг на друга даже ритмически (в 2011 году Борис Филановский создал оперу-концерт на стихи Рубинштейна, в 2018-м Александр Маноцков написал камерную оперу «52» на стихотворение «Все дальше и дальше», композитор говорил, что у него было ощущение, что он пишет музыку на музыку). При этом для самого поэта всегда было важно, чтобы в каждом его тексте «на равных сосуществовали разные жанровые приметы. Именно приметы. Драматургические, поэтические, прозаические, эссеистические — все это в одном произведении». Собственно, в этом и заключался концептуализм: текст существовал на границах жанров, не являясь ни одним из них, отсылал к различным языковым кодам и тем самым будил воображение читателя. Один из них вспоминает: «На были какие-то развернутые в реалиях совка диалоги Беккета, речовки в духе Хармса, тирады старых училок, шутки эпохи строителей БАМа, комсомольские задорные песни, сцены на коммунальной кухне, вздохи и лепет наказанного ремнем пятиклассника. (...) Это была не просто поэзия и даже не театр, а скорее четырехмерная музыка... Рубинштейн разорвал ленивую ленту поэзии, раздвинул створки, оголил до пустоты и позволил нам заполнить это пустое пыльное пространство» (Владимир Друк).
В последние пару десятков лет основным его заработком была эссеистика, которую время от времени Лев Семенович собирал в книги. Досталось и нам: в 2021 году вышло «Время политики» — книга, которую он считал очень удачной, любил ее. Вообще, свою медийную прозу Рубинштейн называл «опытом периодической изящной словесности». Она и была таковой, и другой быть не могла, поскольку отношение к слову — в стихах ли, в прозе ли — у Рубинштейна было, как у гранильщика драгоценных камней. Он знал толк в словах, и они отвечали ему взаимностью, между ними было полное взаимопонимание. В эссе, вошедших в его последнюю книгу, Рубинштейн писал о разрушении смысла слова «геноцид» (в словосочетании «геноцид санкций»), о подозрительности в адрес слов «европейский» и «либеральный», о недостижимости нормы. О мире ответов без вопросов. О времени лицедеев и поэтике отказа. Но «Время политики» — «не сборник колонок на злобу дня, а результат художнических усилий, который в форме книги оказывается больше суммы слагаемых», проницательно заметила Варвара Бабицкая.
Книга вышла между пандемией и февралем 2022-го. Она мост над бездной, когда все чаще стала звучать мысль о том, что все напрасно. Во вступлении автор высказывает прямо противоположное суждение:
«»Ничего нельзя сделать, — говорят все чаще, — ничего не будет». А еще говорят: «Все напрасно». Все напрасно, согласен. Ну не совсем, конечно, всё. Но в целом да, напрасно. Практически всё. За редким исключением. Напрасно, например, дергаться понапрасну. Напрасно объяснять что-либо себе и другим. Напрасно спорить. И правда ведь, какой безумец встанет перед асфальтовым катком и затеет с ним дискуссию об истине, добре и красоте? Дергаться напрасно, это правда. И даже, прямо скажем, опасно. Но еще опаснее не дергаться.
«Напрасно ветреной порой мы бьемся из последней силы — уж в предвкушении могилы едва родившийся герой», — написал автор этих строк в середине далеких восьмидесятых годов, когда умные люди так же, как и сегодня, говорили — и вполне справедливо, — что все напрасно.
Так и было. Все и было напрасно, кроме, конечно, различных художнических усилий. А усилия эти были необходимы для того, чтобы посредством ярких художественных приемов и запоминающихся образов еще и еще раз сообщать друг другу о том, что эти усилия напрасны. Как и все остальное. Такой вот отчасти комический парадокс, на котором, кстати, во многом и держится то, что принято называть искусством.
Сообщать-то сообщали. Но все при этом точно знали, хотя и не говорили, что они, усилия, вовсе не напрасны. А напрасно как раз другое. Примерно то же самое, что и теперь. Напрасно, например, впадать в уныние. Напрасно забывать о том, что самое, может быть, главное — это поиск наиболее адекватных форм сочувствия друг другу. <...>
Напрасно сидеть и не шевелиться. Напрасно не видеть, не слышать и не дышать.
Напрасно также терпеть, вертеть, зависеть, гнать и ненавидеть.
И совсем уж напрасно думать, что все напрасно. Уже хотя бы потому, что это не так».
Чем не правила жизни Льва Рубинштейна? Так давайте не будем прощаться, ведь автор по-прежнему среди нас.