«Ты явился в мир незваным и уйдешь неоплаканным»: как жил философ Александр Зиновьев

Год назад в своей речи на Валдайском форуме Зиновьева цитировал президент России Владимир Путин. Естественно, все свои предостережения Зиновьев сделал задолго до современного кризиса. Когда после двадцати лет в изгнании он вернулся в Россию, чтобы «быть полезным народу», то оказался маргиналом и эксцентриком — одним из тех всегда опасно сознательных людей, кто врывается на вечеринку и предупреждает: «Деда Мороза не существует, а вы все умрете». Разумеется, такого обломщика стараются не замечать или выставляют за дверь.

Двадцатый век в истории России был богат на головокружительные судьбы. Среди всех прочих судьба Александра Зиновьева выделяется своей нечеловеческой мощью и фантастическим трагизмом. Зиновьев жил долго, снискал международное признание, оставил огромное наследие. Обозревая его интеллектуальный и жизненный путь, при всем блеске и уникальности трудно отделаться от ощущения, что вся его рецепция — это только сумма смутных догадок. По-настоящему его не понимал, да и не понял никто. Другое дело, что был он всегда каким-то неприглядным, не модным, не либеральничал и сторонился эстетизма во всех его проявлениях. Поддержал оборванцев в Доме Советов, когда Ельцин в 1993 году палил по нему из танков, дружил с какими-то отщепенцами, Бабуриным, Прохановым... Занудствовал в том духе, что если человечество погибнет, то погибнет от собственной глупости. Все бы ничего, но он и план Даллеса не считал фейком! В современных дискуссиях подобное мировоззренческое комбо легко бьется мемом: «Дед, пей таблетки, а то получишь по жопе».

При всем этом Зиновьев — очень точный и безжалостный социальный диагност. Он предвидел и крах Советского Союза, и последовавшие за ним годы разложения. В своих романах «Зияющие высоты» и «Катастройка» он язвительно описал модель работы современного ему общества. Он никогда не был классическим антисоветчиком «за вашу и нашу свободу», желающим прежде всего потрафить условной загранице. Великий скептик, он остался невысокого мнения о человеческой природе и хорошо понимал паразитическую сущность власти.

Хочется написать, что судьба Зиновьева может научить многому: прежде всего смелости — но не только физической, человек он был патологически бесстрашный, а и интеллектуальной; стойкости — он не отступал от своих принципов ни под давлением среды, ни под давлением обстоятельств; изобретательности и работоспособности — ни на кого не опираясь, он изобрел свой собственный научный инструментарий и благодаря ему добился поразительной точности в прогнозах. Но, во-первых, люди такой породы возможны были только в веке XX, во-вторых, Зиновьев даже среди них, повторяем, был уникален и подражать ему невозможно. История его судьбы читается как авантюрный роман. Попробуем понять, как Зиновьеву удалось не только выжить в страшном веку, но и по-своему укротить его.

Весной 1999 года войска НАТО без одобрения ООН начали бомбардировки Союзной Республики Югославия, чтобы вынудить сербские войска покинуть Косово. Это внешнеполитическое событие повлияло на историю России сильнее других. Премьер-министр Евгений Примаков уже летел над Атлантическим океаном, направляясь с визитом в США, но, узнав о бомбежках, приказал развернуть правительственный борт — первый в новейшей истории России демарш, выражавший неприятие политики «западных партнеров». Летом этого же года после 21 года в изгнании в страну возвращается философ Александр Зиновьев. Он уверен, что с расправы над Югославией началась роковая страница и в российской истории.

«Россия пребывает в тяжелейшем состоянии. Она разрушается. И линия фронта за будущее человечества проходит сегодня тоже там. Поэтому я, как русский человек, хочу и обязан разделить ее судьбу» — так Зиновьев объяснял причины своего возвращения. Он полагал, что примененный в Югославии сценарий межэтнического конфликта будет использован и для расправы с Россией, по крайней мере, так слова философа передает его супруга Ольга Зиновьева.

Впрочем, сам философ выражался и куда радикальнее. Западные страны ведут с Россией войну на уничтожение — и началось это с начала правления Горбачева. «В Россию бросили не атомную бомбу, не водородную, а бомбу западнизации. И она сработала гораздо более эффективно», — настаивал он. Если этот процесс распада не остановить, то «Россию вытрут из анналов истории».

После возвращения на родину философ прожил еще семь лет и успел закончить несколько книг, где резюмировал свой жизненный опыт («Исповедь отщепенца») или осмыслял хитросплетения новейшей истории («Русская трагедия»). Он пробовал заниматься общественной жизнью, активно раздавал интервью и был открыт к любым общественно-политическим союзам. Но самые близкие по духу единомышленники — коммунистическая партия Зюганова — в опаске отшатывались от непонятного мыслителя. «Угрюмый, мощный, усталый, он казался филином, над которым реяли коммунистические трясогузки и зяблики, страшась его пылающих в ночи глаз», — описывал его образ той поры писатель Александр Проханов.

В годы, которые Зиновьев сам определил как решающие, он со своими идеями оказался не востребован. К нему обращались, спрашивали: «Так что же нам делать?» Он отвечал: «Начинать нужно буквально с нуля. Прежде всего нужно понять, что произошло, что имеем, что возможно, чтобы правильно поступать, нужно правильно понимать». Кажется, говорил он это без всякой надежды на такое понимание — насчет познавательных способностей человечества он не питал иллюзий. Он и в Россию возвращался как на тонущий корабль.

За происходящее он чувствовал и собственную ответственность, поэтому как-то признался: «Если бы я знал, что мои книги будут использованы против моей страны, что в результате будет не разгром просто коммунизма, а разгром России, — я бы такие книги писать не стал».

Александр Зиновьев родился в селе Пахтино Костромской области в семье русских крестьян. Нельзя сказать, что он гордился своим происхождением, но не упускал случая подчеркнуть его, когда бывал зачислен в интеллигенты. «Я не интеллигент, я крестьянин», — как бы говорил он. Здесь уместно вспомнить слова во многом родственного ему историка Льва Гумилева, который тоже брезгливо отрицал принадлежность к классу интеллигенции: «Я не интеллигент, я — солдат, я – дворянин».

Крестьянское происхождение Зиновьева стало ядром, вокруг которого формировались все его бесконечные амплуа, и придало его мысли самобытную, народную природу, считает его биограф Павел Фокин. «Зиновьев — крестьянский сын. Глубинную основу его личности составляло крестьянское мировидение. Мировидение конкретного, здравомыслящего человека, стоящего лицом к лицу к действительности. Ее познающего и ее преобразующего. Противостоящего ей и принимающего ее. В полноте и данности ее», — пишет он в книге «Прометей отвергнутый». Сам Зиновьев называл сельский период своей жизни «веселой бедностью».

Невеселая началась, когда они с семьей перебрались в Москву. Будущему философу было 11 лет, и ютился он в маленькой подвальной комнате с братом и непрактичным отцом, который варил домочадцам несъедобный суп на целую неделю. Молодой Александр быстро взял хозяйство в свои руки и начал продавать излишки хлеба, появлявшиеся, когда отец надолго уезжал. Так он обеспечивал себя для учебы — покупал тетради, тапочки и даже трусы. Школу Зиновьев окончил с отличием.

Когда в 1939 году чекисты допрашивали уже исключенного из Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ) 17-летнего Зиновьева, то не могли поверить, что антисталинские выступления, которые он закатывал на комсомольских собраниях, — его собственного авторства. Они не подозревали, что перед ними сидел не просто крамольник, но еще и бывший участник террористической группы, готовившей покушения на генсека.

В камере на Лубянке Зиновьев впервые за годы получил отдельное спальное место и регулярное питание. Но надолго в этом раю он не был намерен задерживаться. Зиновьев рассказывает, что ему удалось скрыться, когда его планировали поселить на квартире с двумя чекистами, которых ему полагалось ввести в круг друзей и знакомых. В бегах он провел «год ужаса»: «Помню только голод, холод, грязь, одиночество, бессонницу, ожидание худшего». От этих тягот Зиновьев снова бежал — на сей раз в армию, близилась война.

Начало Великой Отечественной он встретил в составе танкового полка, потом поступил в авиашколу и долго находился в резерве, первый боевой вылет сделал уже в 1945-м во время штурма крепости Глогау в Восточной Пруссии. Воевать он закончил 8 мая, вернулся с фронта с орденом Красной Звезды и ощущением, что за штурвалом штурмовика провел лучшее время жизни: «Мне неоднократно задавали вопрос: что из прожитой жизни я хотел бы повторить? Я отвечал и отвечу сейчас так: совершить хотя бы один боевой вылет на штурмовку объектов врага, пусть даже последний».

Продолжать военную карьеру Зиновьев не стал, у него возникло намерение сделаться писателем. В 1946 году он продолжил прерванную в МИФЛИ учебу на философском факультете МГУ и написал произведение под вполне конвенционально для тогдашнего времени безликим названием — «Повесть о предательстве». Ни «Октябрь», ни «Новый мир», куда Зиновьев отнес рукопись, публиковать ее не стали, а редактор Константин Симонов даже посоветовал ее поскорее уничтожить — то ли потому, что она была так плоха, то ли из соображений безопасности.

Писательский триумф, впрочем, поджидал впереди — а пока Зиновьев пожинал плоды триумфа философского. Окончив факультет и поступив в аспирантуру, он стал неформальным лидером московского логического кружка, из которого впоследствии вышел кружок методологов Георгия Щедровицкого. Хотя Зиновьев тоже разрабатывал свою научную систему на основе логики, которую впоследствии преподавал в качестве профессора, его последователей привлекала в нем смелость и парадоксальность мысли. В логический кружок входили такие впоследствии признанные фигуры, как Мераб Мамардашвили, Борис Грушин, Юрий Левада, Карл Кантор, упомянутый Щедровицкий, Александр Пятигорский и другие. Последний говорил, что Зиновьев стал для него на факультете «всем».

Искусствовед Карл Кантор рассказывал, что Зиновьев восхищал «неожиданностью, своим углом зрения на изучаемые предметы, казалось бы выверенные и проверенные, и утвержденные и т. д. И это наиболее способных и критически настроенных ребят, желающих знаний, к нему привлекало. Вокруг него всегда собирались, если он где-то в аудитории или на улице».

Неоспоримых авторитетов для Зиновьева не было, как не было и равных в интеллектуальной мощи, во всяком случае, он их не чувствовал, поэтому не смущался писать на полях работы, с которой бывал не согласен, ставшее легендарным «б.с.в.»: «Бред сивой кобылы» (так будет называть и взгляды Солженицына на обустройство России). Смел он критиковать не только Сталина, но и Ленина, работу которого «Материализм и эмпириокритицизм» особенно презирал, считая критикуемых в ней Маха и Авенариуса, а также их последователей из большевистской группы «Вперед!», в частности Александра Богданова, куда более яркими.

Верность личным моральным принципам в человеческих сообществах подменяется верностью тусовке, корпорации — этот извечный закон Зиновьев вывел из наблюдений за жизнью советской интеллигенции. За его несговорчивость и парадоксальные взгляды с ним не водили дружбу как либеральные деятели, так и представители официоза.

«Зиновьева ненавидели простые служилые интеллигенты, профессора и доктора умственных наук, коллеги по гуманитарному цеху. Его ненавидели собратья писатели, мастера словесности. Его ненавидели единомышленники — свободолюбцы и либералы. И никакому гэбисту, никакому капиталисту не сравняться в ненависти с ними – с гуманистически настроенными индивидами», — писал художник Максим Кантор в эссе «Эстетика сопротивления».

В конце 1960-х Зиновьева уволили с должности завкафедрой логики. Примерно тогда он и задумал вскрыть движущие механизмы существования советского общества. Родился замысел романа «Зияющие высоты». Книга вышла в 1976 году в швейцарском издательстве L'Âge d’homme — спустя четыре года оно прославится еще раз, впервые издав «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана. Оглушительный эффект, который произвела дебютная книга Зиновьева, не превзошел ни один его последующий текст, а эхо долго еще следовало за ним.

«Зияющие высоты» хочется определить через литературную аналогию, чтобы поместить его в ряд, но все авторы и тексты, с которыми роман сравнивают, вроде бы попадают в мишень, но далеко не в яблочко. Кафка, Салтыков-Щедрин, Оруэлл, Платонов, Хеллер, Свифт, Воннегут — попробуйте все это замешать и посмотрите, что получится. Вот и Зиновьев всегда немного не совпадал вроде бы даже с самыми близкими своими единомышленниками.

Роман повествует о жизни усредненного города под названием Ибанск, населению которого, сплошь нареченному Ибанами Ибановичами Ибановыми, на открытии свалки пообещали, что в исторической перспективе их общества вот-вот покажутся «зияющие высоты социзма». Герои романа названы по их социальным функциям: Болтун, Мазила, Правдец, Шизофреник, Член, Хозяин. Под этими масками скрываются вполне реальные деятели тогдашней истории: Сталин, Хрущев, Брежнев, Солженицын, Галич, Неизвестный, Евтушенко и другие. Все они ведут между собой тягостные, убийственно скучные разговоры, обессмысливающиеся по ходу дела.

Эту одуряющую скуку почувствовал и Эдуард Лимонов, который, хотя идейно оказался очень близок Зиновьеву, перевалить через плотный, изнуряющий текст романа не смог: «Читать книгу было невозможно. Я, очень въедливый и добросовестный молодой человек (так я себя чувствовал тогда и всегда), пытался прочесть эту книгу, но, ей-богу, только ознакомился с кусками. Сил не было пробиваться через унылых персонажей с глупыми кличками, через их разговоры, от которых можно было сделаться импотентом в самый короткий срок. Русской интеллигенции тех лет нравилось, читали. Но я бесцеремонно определил книгу как "мусорную" и даже выбросил ее в мусор».

Из неназванных коллег по ремеслу Зиновьева имеет смысл упомянуть Варлама Шаламова и Владимира Сорокина. «Зияющие высоты» подчеркнуто лишены всякого эстетизма, наслаждаться ими невозможно, как невозможно быть гедонистом в городе Ибанске. Читатель буквально проживает с героями угнетающий, провоцирующий мигрень абсурд жизни в обществе, где все заняты имитацией деятельности, выскабливанием из самих себя того, что Платонов называл «существом жизни». Так и Шаламов писал «Колымские рассказы» — не чтобы усладить читателя фактами о тяжкой доле на Колыме, а чтобы принудить его физически пропустить через себя мучительное существование в бесчеловечном мире, населенном живыми мертвыми. С Шаламовым вообще Зиновьева объединяет многое: неприятие Сахарова и Солженицына, отвращение к диссидентскому сообществу, презрение к «ожидающим чуда» людям, пылкий атеизм, ощущение отщепенства, обреченность на одиночество, личный этический кодекс — список можно продолжать еще долго.

Сорокин в романе «Норма», подобно Зиновьеву, вывел формулу эссенции жизни общества эпохи застоя, причем органически весьма близкую поэтике «Зияющих высот» — где юмор телесного низа, или, если угодно, сортирный юмор, является одним из главных тропов: «При строительстве здания ИВАШП было сделано незначительное упущение, сыгравшее заметную роль в развитии литературы сортирного реализма, а именно — архитекторы забыли спроектировать сортиры. На следствии выяснилось, что они это сделали злоумышленно, так как придерживались ошибочной теории Ибанова, согласно которой сортиры должны отмереть уже на первом этапе. Писатель Ибанов произнес тогда по этому поводу другую свою ставшую также крылатой фразу: "Если кто-нибудь попадется, его уничтожают"».

Максим Кантор полагает, что Зиновьев работает с «языком советских сказок». Этим языком он написал эпос о советской и постсоветской жизни — как общество проходит «процесс дегуманизации во имя прогресса». Философ всю жизнь свою пишет один бесконечный «рассказ о том, как красный комиссар, кровавый и окаянный, превратился сначала в бюрократа при идеологическом институте, а потом в официанта при борделе, — эта метаморфоза и есть история нашей цивилизации».

Успех «Зияющих высот» на западе не мог остаться незамеченным у советской власти. В 1977 году Зиновьева лишили ученых степеней и боевых наград и исключили отовсюду, откуда можно было исключить. Главный идеолог партии Михаил Суслов ругался: «Мелкую сволочь мы ловим, а сволочь номер один — прозевали».

Книга вскружила голову не только аппаратчикам, но и некоторым представителям советской интеллигенции. Венедикту Ерофееву она так понравилась, что он попросил Владимира Войновича познакомить его с автором «Зияющих высот». Ольга Зиновьева вспоминала, что два писателя «абсолютно сошлись — как замок и отмычка». Во время своих ставших регулярными визитов автор «Москвы — Петушков» говорил с порога: «Давайте скорее разговаривать, пока меня не напоили». Ерофеев был одним из тех, кто провожал Зиновьевых, когда они покидали СССР.

На западе Зиновьева приняли с распростертыми объятиями, с годами его слава только крепла. Разумеется, от него по умолчанию ожидали всего того, что приличествует диссиденту, — любых анекдотов о скотской жизни человека в Советском Союзе. Но писатель не спешил прислуживать новому обществу, а приступил к его изучению, чтобы в последующих работах обозначить его как «западнизм».

Работал он, по своим собственным словам, хаотично, но непрерывно. После «Зияющих высот» последовали другие книги о социальной модели советского общества: «Светлое будущее», «Гомо Советикус», «В преддверии рая». Все они были хорошо восприняты западным обществом, но остались совершенно не поняты русской эмиграцией. От Зиновьева ждали покаяния, коленопреклоненной позы, словом, каких-то понятных и уже отрепетированных другими жестов. Но дело было не в том, что он просто «разочаровался» в коммунистических идеалах или отверг их как бесчеловечные, а в том, что, как сформулировал директор института социологии РАН Геннадий Осипов в предисловии к сборнику статей Зиновьева о феномене западнизма, «все то, что люди громогласно отвергают как мерзость — эгоизм, ложь, бездушие, подсиживание, карьеризм и т. п., на самом деле является одной из норм их жизни в качестве социальных индивидов, естественным следствием законов социальности». «Суть моей жизненной драмы состояла в том, что я необычайно рано понял следующее: воплощение в жизнь самых лучших идеалов имеет неотвратимым следствием самую мрачную реальность. Дело не в том, что идеалы плохие или что воплощают их в жизнь плохо. Дело в том, что есть какие-то объективные социальные законы, порождающие не предусмотренные в идеалах явления, которые становятся главной реальностью и которые вызывали мой протест. По всей вероятности, я был первым в истории коммунизма человеком коммунистического общества, который увидел источник зол коммунизма в его добродетелях», — пишет сам Зиновьев в «Исповеди отщепенца».

Анализ Зиновьева был лишен всякого морализаторства. Например, советского человека он называет «гомо советикус» и презрительно сокращает: «гомосос». «Повысили цены на продукты питания. Будет такой гомосос устраивать демонстрации протеста? Нет, конечно. Гомосос приучен жить в сравнительно скверных условиях, готов встречать трудности, постоянно ожидает еще худшего, покорён распоряжениям властей», — пишет Зиновьев, не щадя и самого себя: «Я сам есть гомосос».

1980-е годы стали триумфом философа на Западе. «Его приглашали на телевидение комментировать любое событие в России, любой чих, не говоря уже о смерти генсеков», — вспоминал Лимонов. И вот, когда очередной генсек умер, к власти в СССР пришел Горбачев и объявил перестройку, Зиновьев сразу понял, куда ветер дует. В то время как большая часть интеллигенции поддерживает курс на гласность и открытость и критикует нового генсека за одно — за медлительность реформ, Зиновьев пишет роман с радикальной критикой горбачевизма. Его название станет нарицательным: «Катастройка».

О том, что советская система пошла вразнос, по его словам, Зиновьев понял, когда увидел по телевизору репортаж о визите Горбачева в Лондон. Генсек КПСС пошел первым делом не на могилу Карла Маркса, а на прием к Маргарет Тэтчер. Горбачевские реформы он назовет контрреволюцией и предательством. «Вопреки устоявшемуся мнению, советский коммунизм развалился не в силу внутренних причин. Его развал, безусловно, самая великая победа в истории Запада. Неслыханная победа, которая, я повторюсь, делает возможным установление планетарной власти. Конец коммунизма также ознаменовал конец демократии. Сегодняшняя эпоха не просто посткоммунистическая, она еще и постдемократическая!» — говорил он в интервью французской газете Le Figaro в 1999 году.

«Катастройка» — роман-памфлет, живописующий разложение партийной верхушки, взявшей курс, который в прежние времена назвали бы «низкопоклонство перед Западом». Горбачев фигурирует под своей фамилией, а обобщенный идеолог — под именем Сусликов, в котором угадывается личность упомянутого Суслова, впрочем не дожившего до перестроечных времен. Характерна сцена, где Горбачев и Сусликов обсуждают возможность приезда делегаций иностранцев в Патрград — место действия романа: «Пусть осмотрят наш, советский образ жизни! Конечно, у нас есть что критиковать. Но у нас есть и многое такое, чему западные люди позавидовать могут. Например, у нас нет безработицы. Террористов нет. Петр Степанович [Сусликов] не заметил того, что, говоря о том, что "у нас есть", он перечислял то, чего "у нас нет". Не заметил этого и Михаил Сергеевич, смолоду привыкший к такого рода перлам партийного красноречия». Такую языковую модель советского официоза антрополог Алексей Юрчак в своей книге «Это было навсегда, пока не кончилось» назвал «прагматической моделью языка» и замечал, что «Суслов, отвечавший в политбюро за идеологию, пользовался одними и теми же цитатами из работ Ленина для того, чтобы обосновать различные, подчас даже противоположные идеологические решения».

В 1990-м году Горбачев вернул Зиновьеву советское гражданство, все титулы и награды. В этом же году на французском телевидении прошли дебаты философа с Борисом Ельциным, уже отказавшимся от членства в Политбюро и бывшим народным депутатом СССР. Зиновьев еще раз повторил свою критику перестройки, сочтя ее «кризисом и болезнью общества», а Ельцина назвал человеком, который только «хочет ускорить кризис». Уже тогда Зиновьев видел все предпосылки итога перестройки и последовавшей за ней политики девяностых, который он сформулировал в свойственной ему афористичной манере: «Целили в коммунизм — попали в Россию».

Если просто расписать фабулу жизни Зиновьева, она покажется неправдоподобной. Какой-то персонаж фильма «Миссия невыполнима» — с поправкой, что «жизнь жестче». На судьбу обыденного человека выпадает один, максимум два момента предельного экзистенциального напряжения, а у Зиновьева таких было больше, чем пальцев на руках, — одних только попыток самоубийства, если верить ему, он пережил три. Да и творческих, созидательных амплуа у него было несколько: философ, писатель, поэт, художник, разве что не музыкант.

Чтобы совладать со штормом жизни, ему была необходима строгая дисциплина. Так он выработал свой кодекс правил поведения, который его последователи и друзья назвали «зиновьйога». При первом же приближении она напоминает «Хагакуре» — самурайский кодекс с его самым известным правилом, которое гласит: «Я постиг, что Путь Самурая — это смерть. В ситуации "или–или" без колебаний выбирай смерть».

Зиновьев это положение расширяет и добавляет присущего ему горького стоицизма: «Надо жить в состоянии постоянной готовности к смерти. Каждый день надо жить так, как будто он последний. Старайся жизнь закончить так, чтобы после тебя ничего не осталось. Малое наследство вызывает насмешки и презрение. Ты явился в мир незваным и уйдешь неоплаканным. Не завидуй остающимся: их ждет та же участь. В конце концов, мы уйдем все, и никто и никогда не узнает о том, что мы были».

Не стоит сожалеть, что Зиновьев со своим огромным наследием не оказался особенно востребованным в нашу пору. Во многих интервью его допытывали: «Дайте короткую формулу того, что с нами будет», на что он почти всегда говорил: «Все ответы в моих книгах». И это не было отговоркой: в его книгах действительно есть ответы — нужно только осмелиться им открыться. А смелость мысли, как Зиновьев отразил уже в «Зияющих высотах», — это то, чего современному человеку как раз недостает.