10 фактов о Венедикте Ерофееве (из первой биографии писателя)

Биографией Венедикта Ерофеева — фундированной или игривой, — стоило заняться лет тридцать назад, когда поэма «Москва — Петушки» окончательно ушла в народ, и автор — живой, но уже с голосообразующим аппаратом, — мог ответить на любые вопросы. Но задавали их почему-то не большие русские режиссеры и литературоведы, а польский кинематографист Павел Павликовский, который тогда еще не был автором из каннской обоймы.

Это ни в коем случае не претензия к Олегу Лекманову, Михаилу Свердлову и Илье Симановскому, написавшим к 80-летию классика его деликатную и проницательную биографию. Не скупясь на развернутые цитаты из воспоминаний о Ерофееве (и из взятых специально по этому случаю интервью), исследователи не сталкивают, а скорее, сополагают противоположные точки зрения — метод, известный по их предыдущим («Осип Мандельштам», «Сергей Есенин», жизнеописание Николая Олейникова) работам. Получается текучий портрет героя и его слабостей: с одной стороны, вполне безоценочный, с другой, лишенный заочного пиетета перед гением.

Оригинальный фокус состоит в том, что биографические главы в «Постороннем» чередуются с филологическими: в них авторы выясняют, насколько Венедикт похож на Веничку и как устроена поэма «Москва — Петушки», которая при чтении кажется такой непринужденной — несмотря на многочисленные отсылки ко всему корпусу мировой литературы и глубоко религиозное, по сути, содержание.

Но важнейшее, пожалуй, открытие — все-таки не секреты «Петушков», а их создатель, который влегкую мог сделать академическую карьеру, но предпочел полчетвертинки на завтрак и укладывать кабель по всей стране. Выясняется, что жизненный проект Ерофеева — это ровно то, что антрополог Алексей Юрчак назвал «вненаходимостью»: осмысленное выпадение человека из регламентированной государством сферы. Постоянно выскальзывать, кутаться в складках империи Ерофееву помогала бутылка, принципиальная как будто безбытность и литература — главная его страсть, не утоленная сочинением поэмы про знаменитый теперь во всем мире маршрут.

Этим, пожалуй, и объясняются масштабы поклонения: Ерофеев будоражит и как художник (действительно беспримерный), и как тип публичного поведения. «Святой пьяница», «философ в тапочках», «эрудит на завалинке» — все эти расхожие (и, что уж там, пошловатые) формулы не исчерпывают рискованный способ существования, который в свое время опробовал Ерофеев. Скорее уж «беззаконная комета», не разгаданная до конца энигма, человек, так и не проговорившийся о самом сокровенном. Словом, точно такой же, как Пушкин, Гоголь, Толстой и другие наши великие.

Василия Васильевича Ерофеева арестовали в июле 1945 года — за то, что, будучи начальником железнодорожной станции в Хибинах, «систематически занимался контрреволюционной агитацией среди подчиненных ему работников» и «высказывал пораженческие настроения Советского Союза в вoйне с фашистской Германией»; приговор — пять лет лагерей. В марте 1947 года такой же срок получил старший брат Ерофеева Юрий: его обвинили в краже хлеба. На фоне этих событий мать будущего писателя Анна Андреевна уехала к родным в Москву, и Венедикт вместе с братом Борисом оказались в детдоме в Кировске. «Сплошное мордобитие и культ физической силы» — так Ерофеев будет вспоминать проведенные там шесть лет.

Все потому, что лекциям и семинарам он предпочитал чтение в кровати и алкоголь (Ерофеев начал пить на первом курсе филфака МГУ). Во всех местах он со временем становился неформальным лидером или, по крайней мере, достопримечательностью, — чем еще больше раззадоривал советское начальство.

Великий знаток Серебряного века, Ерофеев не то отредактировал, не то лично сочинил несколько наивно-шутливых стихотворений от лица своих соседей по общежитию «Ремстройтреста». Вот как выглядит эпиграмма на самого писателя, подписанная Ряховским и Волковичем:

Ты, в дни безденежья глотающий цистернами,

В дни ликования — мрачней свиньи,

Перед расстрелом справишься, наверное,

В каком году родился де Виньи!

Согласно ерофеевской датировке, над книгой он работал с января по март 1970 года. Однако, есть все основания думать, что поэма была начата еще в 1968-м (об этом пишет поэт Ольга Седакова, близко знавшая Ерофеева), а закончена не позже 1969-го. Кстати, первые читатели восприняли «Петушки» как личный дневник автора — настолько узнаваемыми им казались персонажи и ситуации.

Автор «Калины красной» остался в восторге, а знаменитый литературовед, сравнивший книгу с «Мертвыми душами», был все же недоволен финалом (в котором Веничку, напомним, убивают).

Его любимые композиторы — Шостакович, Сибелиус и Малер. Ерофеев также прекрасно разбирался и в советских шлягерах, и в народных песнях. Все это сильно повлияло на стиль его прозы — отчетливо музыкальной.

Одни утверждают, что Ерофеев только готовился писать эту книгу, другие припоминают, что он читал им отдельные куски. Авторы биографии предполагают, что сколь-нибудь законченного текста «Шостаковича» никогда не существовало, — но как теперь перестать фантазировать про Джулиана Барнса, который читает Ерофеева, пока сочиняет «Шум времени» (роман 2016 года, тоже посвященный великому русскому композитору. — Правила жизни).

И вообще ценил труды структуралистов. А когда один из приятелей сказал было про Лотмана что-то непочтительное, Ерофеев быстро его осек: «Молчи! В одном его усе больше ума и печали, чем во всем, что ты сказал и подумал за всю твою жизнь».

Все из-за регулярных возлияний, которые он от года к году переносил все труднее; случались даже приступы белой горячки. А однажды Ерофеев лежал на кровати, где умер отец Юрия Гагарина Алексей. На вопрос писателя, отчего это произошло, доктор с ликованием ответил: «Да от того же самого!»

Друг Ерофеева Владимир Муравьев писал: «Когда Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: "Это нельзя читать: мне блевать нельзя"». Автор «Петушков» вообще был достаточно крут по отношению ко многим современным писателям: активно не любил Виктора Ерофеева, Фазиля Искандера, деревенщиков, а также признавался, что не смог дочитать булгаковского «Мастера и Маргариту» и «Между собакой и волком» Саши Соколова — при том что хорошо относился к нему как человеку.